[13], а вот разноцветные ткани из Сиппара. Алебастровые вазы и золотые скарабеи из Мемфиса соседствуют со слоновьими бивнями и клыками гиппопотама. Бревна ливанского кедра, не имеющего себе равных при строительстве, лежат отдельными аккуратными штабелями, проложенные тонкими палками. Его привезли хананеи из Тира и Сидона[14].
А вот ахеец из Микен разложил свои тонкостенные горшки, расписанные с необычайным искусством. Такую посуду умеют делать немногие, и спрос на нее большой. Вот тончайший египетский лён из Пер-Аммона, он лучший из всех. А вот золотые украшения из Вавилона, что лежат рядом с необыкновенно красивым оружием, привезенным с дальних островов Великой Зелени[15]. Масло фисташкового дерева в небольших горшочках и ароматные смолы из Аравии продают вместе с кусками ладана, что добывают на каком-то немыслимо далеком острове в стране Саба[16]. Все это великолепие пропитано тяжелыми ароматами анисового масла, тмина и кориандра, которые перемешиваются между собой в самых невероятных сочетаниях.
И конечно же, здесь продают медь. Тут ее много, и она по большей части привезена с Кипра. На том острове копи с богатой рудой, и мелких царей Алассии — так здесь называли Кипр — уже давно подчинили себе цари хеттов. Олово продает лишь один купец, и около него вьются покупатели. Купец не спешит, он хочет получить хорошую цену.
Много здесь и рабов. Вот они сидят прямо в пыли, с потухшими глазами, из которых ушла жизнь. На лицах большей части из них написано горе. Они лишились своих домов и родных в той непрерывной войне, что терзает побережье уже много лет. Шайки морских разбойников налетают под утро, грабят и жгут, потому-то рабы сейчас необычайно дешевы, куда дешевле, чем еще лет двадцать назад. Уж слишком их много. В том хаосе беззакония, в который постепенно проваливался мир, уже не действуют старые правила. Соглашение, заключенное царями Египта и страны Хатти, больше не может защитить людей от разбойников, которые лезут отовсюду.
Рабы, рожденные в доме, напротив, сидели с тупым равнодушием на лице. Им все равно, к кому идти в услужение, лишь бы не в каменоломню и не на медные рудники. Эта участь хуже смерти. Они будут пресмыкаться и доносить, лишь бы облегчить свою долю и получить лишний кусок лепешки. Они усвоили с малых лет, что раб — это вещь, а потому у него не может быть совести. Его показания ни один судья не примет без пытки, потому что раб лжив и подл только из-за имени своего.
— Рабыня! Красивая рабыня! — закричал Рапану, который видел это зрелище множество раз. — Она поет, танцует и играет на кифаре! Ее лик как полная луна, а губы подобны кораллам из страны Дильмун[17]! Ее ласки будут горячи как огонь! Покупай!
Люди подходили один за другим, но узнав цену, лишь присвистывали уважительно и отходили прочь. Чернявый паренек с круглой кошачьей физиономией заломил за нее какую-то совершенно немыслимую сумму. Впрочем, здесь встречались и по-настоящему состоятельные покупатели.
— Сколько просишь за рабыню? — к Рапану подошел какой-то толстяк в ярко-синей накидке, с золотыми браслетами на запястьях. Он посмотрел на Феано тяжелым взглядом мясника и, видимо, остался доволен увиденным.
— Семьдесят вавилонских сиклей, уважаемый, — с достоинством ответил Рапану, засунув большие пальцы за богатый пояс и выпятив грудь.
— Да ты спятил, парень! — отшатнулся от него ошеломленный покупатель. — Она же самая обычная девчонка! У нее узкие бедра и маленькая грудь!
— Она не рожала, поэтому ее грудь прекрасна, как налитой персик. И она девственна! — тут же парировал Рапану, а его отец, наблюдавший за первым опытом сына, одобрительно кивал.
— Сорок! — предложил толстяк. — Сорок и ни сиклем больше! И то, если она такова, как ты говоришь!
— Шестьдесят пять! — бросил Рапану. — Можешь осмотреть ее!
— Уж будь уверен, я ее осмотрю, — усмехнулся купец и показал рукой: раздевайся, мол, девка.
Феано вздохнула, развязала поясок хитона и сняла его через голову. Тимофей жадно впился в нее взглядом, шаря глазами по налитому красотой телу. Он понимал: стоять на виду сотен мужиков девчонке невыносимо, особенно когда тебя осматривают, словно какую-то кобылу. Тут не Греция, где в наготе не видят ничего постыдного. Здесь нравы существенно строже, голышом не походишь. Покупатель повертел девчонку и так и этак, помял острые холмики грудей, а потом заставил ее оскалиться и широко открыть рот, чтобы осмотреть зубы. Зубы оказались белыми и ровными, словно ниточка, и он довольно хмыкнул.
— Пятьдесят! — сказал купец. — И это мое последнее слово. — Покупать обычную девку за мину[18] серебра — полнейшее безумие. Я ищу подарок самому царю Микен, но это уж слишком!
— Она не обычная девка, — вкрадчиво произнес Рапану. — Она поет, танцует и играет на кифаре. И она нетронута ни одним мужем. Вот стоит мой отец Уртену, он царский тамкар из Угарита. Его знают в каждом порту Великой Зелени. Ты можешь верить мне, уважаемый. Я клянусь тебе именем бога Котару-ва-Хасису, покровителя торговцев! Пусть Баал-Хадад нашлет на нас бурю, если я вру. Пятьдесят три!
— Пятьдесят одна! — протянул руку торговец. — Готовьте купчую. Только в ней укажите возраст, приметы и ее умения. Слова царского тамкара и клятвы именем богов достаточно. Уважаемый Уртену, твоя печать с тобой?
— Конечно, — кивнул купец и вытащил из-за пазухи каменный цилиндр, украшенный искусной резьбой. Он всегда, даже во сне, висел у него на шее.
Слуги принесли комок глины, расплющили его на камне, а потом торговцы составили купчую, украсив табличку рядами аккадской клинописи. Именно на языке Вавилона велась вся деловая и дипломатическая переписка в известном мире. Купец Уртену приложил к табличке цилиндр длинной стороной и прокатил его ладонью, оставив затейливый оттиск. Нет второго такого на свете, и изготовить не получится, сразу обман наружу выйдет.
— Сделка состоялась! — торжественно заявил покупатель. — Сейчас обожжем табличку в печи, и я расплачусь.
— Скажи мне, добрый господин, — тихо шепнула Феано так, чтобы и Тимофей ее тоже слышал. — А сколько бы я стоила, если бы не умела петь и танцевать?
— Половину от этой суммы, — ответил, подумав, Рапану. Он был так счастлив, что спустил ей немыслимую дерзость. Раб не может заговорить с хозяином первым.
— А если рабыня еще и знала других мужей? — с невинным видом посмотрела на него Феано.
— Да сиклей десять, — пожал плечами Рапану. — Если красивая, пятнадцать. Стой! Ты на что это намекаешь?
Он начал медленно бледнеть, понимая, что только что натворил.
— Что, болтунишка щекастый! — с ласковой ненавистью в голосе сказала Феано. — Обделался? И правильно! Не умею я ни плясать, ни петь! И кифару я в своей деревне только издалека видела.
— Так ты что, не дева? — сдавленным голосом прошептал Рапану.
— Дева, сказал тоже, — фыркнула Феано. — Уж и забыла, когда ей была. Мне вот интересно, что твой отец скажет, когда узнает, что ты от его имени порченый товар продал? Да еще и богами поклялся! Ну что, рассказать покупателю, что ты наврал ему, брехливый щенок?
— Я с тебя сейчас шкуру спущу! — начал багроветь Рапану, которому кровь бросилась в лицо. Ему еще никогда так стыдно не было.
— Ты меня даже пальцем не тронешь! — отчетливо выговаривая каждое слово, сказала Феано. — Сделка состоялась, и никто не захочет, чтобы она сорвалась. Вот этому воину не понравится, если моя цена уменьшится. Так, парень? — и она ткнула в сторону Тимофея.
— Так! — стражник не выдержал и захохотал во все горло, хлопая себя по ляжкам. — Я свою долю получить хочу. Даже не вздумай ее бить, Рапану! Она уже не твоя, и я тебе все равно это не позволю. Ну ты и оторва, девка! А ты, Рапану, готовь обед. Ты проспорил.
— Бойся! — Феано гордо отвернулась от бывшего хозяина. — Я еще могу опозорить твою семью. Над тобой будут потешаться в каждом порту. Куда бы ты ни приехал, все будут смеяться тебе в лицо. Да ты линялой козьей шкуры никому не продашь! Кто будет иметь дела с лжецом и клятвопреступником! Молись, сволочь, чтобы я в дом к самому царю попала. Иначе конец тебе!
— Великие боги! — шептал Рапану. — За что мне такое унижение!
Он не заметил, как Тимофей положил девчонке в ладонь серебряное кольцо весом в сикль, а та быстро сунула его в рот. Она пообещала, что он победит в этом споре, и попросила его помощи. Серебра было жалко до ужаса, но Тимофей ведь поклялся Эниалием, богом воинов. Век удачи не видать, если такую клятву нарушить. Впрочем, девка не соврала, он вернет эту потерю с лихвой и даже сытно поест за счет нанимателя. А уж такое веселье и вовсе бесценно.
Глава 4
А ведь девчонка и впрямь непроста, — думал я, стоя всего в десятке шагов от торговцев. Мы с отцом пригнали двух коней на продажу, и я подошел поближе, когда увидел знакомую компанию. — Надо же, как изворачивается, чтобы себе сытую жизнь добыть. Когтями и клыками цепляться будет, чтобы не упустить свое. А ведь могла бы выйти за крестьянина, нарожать ему кучу детей и горбатиться в поле до самой смерти, которая по этой жизни наступит лет этак в сорок. Бывшая красавица станет к тому времени беззубой седой старухой, изможденной непосильной работой и бесконечными родами. А ведь ее поведение, которое кажется диким поначалу, здесь никого не удивляет[19].
— Хватит на голых девок пялиться, — недовольно сказал отец, который подошел сзади и тычком в спину вывел меня из задумчивости. — Ты мне нужен! И вообще, у тебя свадьба скоро. Насмотришься еще.
— Чего? — повернулся я к нему в немалом удивлении. — С кем это у меня свадьба?