На Саламине Великий Аякс подчинился призыву вместе со своим братом Тевкром, могучим лучником. Чтобы все еще более запутать, на призыв откликнулся еще один значимый Аякс – царь локров из центральной Греции. Традиционно известен как Малый Аякс, что никак не умаляет его внушительной отваги и воинского рвения, но просто чтоб отличать его от Аякса Теламонида, чьи размеры и мощь превосходны были в сравнении с любым жившим, и уступал он лишь бессмертному Гераклу. Чтобы избежать путаницы, будем величать локрийского Аякса ЭАНТОМ – есть такой греческий вариант произношения этого имени.
Еще один очень важный царь, вошедший в союз, – Диомед Аргосский, свирепый и одаренный воин и силач, любимец богини Афины, человек, которому доверял сам Агамемнон (а его доверие, как нам предстоит убедиться, завоевать непросто), а также близкий друг Одиссея с Итаки, кто вообще измыслил и ту жеребьевку, и клятву. Идоменей, царь критский, внук великого Миноса, прибыл с восьмьюдесятью кораблями – столько же привел Диомед Аргосский. И лишь НЕСТОР Пилосский и сам Агамемнон выставили больше – девяносто и сто кораблей соответственно.
Шли недели, все больше и больше союзников приплывало в Авлиду, и отсутствие Одиссея делалось все подозрительнее.
– Проклятье, – бурчал Агамемнон. – Этот-то должен был, по идее, явиться первым.
– Уверен, скоро дождемся его, – преданно отозвался Диомед.
Но об Одиссее ни слуху ни духу. Наконец пришла весть, что с царем Итаки приключилась худшая из бед. Он утратил рассудок.
– Все так и есть, Царь людей, – сообщил гонец, низко склоняясь перед Агамемноном. – Совершенно спятил, говорят.
– Вот видите, это нам всем урок, – сказал Агамемнон брату и собравшимся придворным. – Не говорил ли я всегда, что разум бывает скорее проклятием, нежели благословением? Такие вот мозги, что вечно лопочут да клокочут, измышляют да воображают, хитрят да мудрят, в конце концов до добра не доведут. Прискорбно. Прискорбно.
– А жена его Пенелопа к тому же только-только родила ему сынка, – промолвил Менелай, печально качая головою.
Их двоюродный брат ПАЛАМЕД поджал губы.
– С Одиссеем никогда и ни в чем нельзя быть уверенным.
– Да, ловкий он гаденыш, спору нет, – отозвался Агамемнон.
– Откуда нам известно, что он действительно не в своем уме?
– Может, придуривается, хочешь сказать?
– С него что угодно станется, – ответил Паламед.
– Не повредит узнать наверняка, – сказал Агамемнон. – Не могу я позволить себе упустить такие мозги в своем штабе. Отправляйся на Итаку, Паламед. Разведай, как, что да почему.
Сеятель соли
Паламед Одиссея недолюбливал всегда. Хитроумию и коварству, восхищавшим других, он не доверял. По его мнению, человек Одиссей крученый, как свиной хвостик. И такой же поганый. Коли есть у задачки два решения, одно прямое, другое пройдошливое, Одиссей выберет пройдошливое. Агамемнона, Менелая, Диомеда, Аякса и всех прочих подкупало это поверхностное обаяние, и они поддерживали Одиссеевы хитрости да ловкости. Их вроде как веселило все это – как родителей, что выхваляются умением чада плясать или изображать других. Паламед же знал, что происходит Одиссей от Автолика и Сизифа, двух лютейших прохвостов и двурушников, каких видывал белый свет. Стало быть, и Гермес ему предок. Но это-то не беда: по отцовской линии Паламед сам был правнуком Посейдона, а по материнской – правнуком царя Миноса Критского, а значит – праправнуком самого Зевса. Родословная Одиссея не производила на него впечатления в точности так же, как сам Одиссей – своими уловками.
Но, прибыв на Итаку, Паламед и его свита обнаружили, что все местное население сокрушенно скорбит. Их возлюбленный юный царь, похоже, действительно спятил. И Пенелопа, и придворные безутешны, сообщили Паламеду. Его проводили на южный берег острова, где, как его заверили, он своими глазами увидит несчастного полоумного Одиссея и во всем убедится сам.
Паламед застал царя Итаки за плугом. Перед этим Одиссей, раздевшись догола, извалялся в грязи. Борода не стрижена, в волосах торчит во все стороны вроде как солома. Пронзительно и немелодично царь что-то распевал. Языка, на каком пел Одиссей, Паламед не слыхал доселе ни разу. Но и это еще не самое странное. Плуг тащили вол и осел. Скорость, размеры и сила животных разнились настолько, что плуг дико мотало из стороны в сторону и он пропахивал кривую случайную борозду по песку и суглинку. У Одиссея на шее висела на веревке открытая сума. Из нее он зачерпывал пригоршни соли и бросал ее в борозду, неумолчно горланя свою песню.
– Бедолага, – сказал помощник Паламеда. – Сеет соль в песок. Он и впрямь спятил, верно?
Паламед нахмурился, задумался. А затем позвал Одиссея по имени. Раз, другой, третий, все громче. Одиссей не обращал внимания. Пел себе и сеял соль, словно не замечая ничего вокруг.
За происходящим, окруженные небольшой свитой, наблюдали родители Одиссея – Лаэрт и Антиклея. Жена его Пенелопа стояла в сторонке, лицо страдальческое. У ног ее покоилась корзина.
По пляжу, яростно лая, носился молодой пес, еще вчера бывший щенком, а Одиссей тем временем развернул свою разномастную упряжку и принялся творить встречную борозду – столь же чокнутую и кривую, как и предыдущая.
Без единого слова Паламед вдруг ринулся к Пенелопе, схватил корзину и – к изумлению своих спутников и ужасу Пенелопы – выбежал на пляж и поставил корзину прямо на пути у вола и осла.
После чего вернулся к своим спутникам, слегка отдуваясь, но с видом премного довольным.
– Что в корзине? – спросил его оруженосец.
В ответ Паламед лишь улыбнулся и показал пальцем на поле.
Из корзины высунулась детская головка. Пенелопа закричала. Вол и осел перли прямиком на корзину. Довольное дитя пускало слюни и размахивало кулачками.
Вдруг Одиссей умолк. Спина у него выпрямилась, он рявкнул волу и ослу команду остановиться и отвел их в сторону. Плуг прошел мимо корзины всего в одном пальце. Одиссей бросил ручки плуга, обежал его кругом и поднял ребенка на руки.
– ТЕЛЕМАХ, Телемах, – забормотал он, покрывая мальчика поцелуями.
– Ну что ж, – приблизившись, сказал Паламед, – ты не очень-то и безумен на самом деле, надо полагать.
– Ох, – промолвил Одиссей. Поворотив лицо к Паламеду, одарил его горестной улыбкой. – Но попробовать-то стоило…
Молодой пес, носившийся туда-сюда по песку с громким лаем, теперь прыгал на Паламеда, рыча и клацая зубами.
– Сидеть, АРГОС, сидеть! – приказал Одиссей, весело примечая неудовольствие Паламеда. – Боюсь, псу моему ты не очень нравишься.
Паламед сухо кивнул и отправился раскланяться с Пенелопой.
Одиссей смотрел ему вслед.
– И нам он тоже не очень нравится, правда, Телемах? – добавил он вполголоса, обращаясь к сыну. – И того, что он сделал, мы не забудем, верно? Никогда.
Пенелопа схватила Паламеда за руку.
– Дай слово, что не станешь намекать царю Агамемнону, будто мой муж – трус.
– Ну, согласимся все же…
– Но это я настояла! Оракул предрек, что если Одиссей покинет Итаку ради войны, он не вернется сюда двадцать лет.
– Двадцать лет? Бред какой-то. Ты же не поверила в это, разумеется?
– Сказано было очень внятно.
– Оракулы не бывают внятны. Должно быть, имелись в виду двадцать месяцев. Или, может, сгинут двадцать его людей. Или что вернется он с двадцатью пленными. Что-нибудь в таком роде. Но не страшись, я передам эту весть двоюродному моему брату Агамемнону. Отплываю немедля. Скажи своему супругу, чтобы приготовился и прибыл к нам в Авлиду как можно скорее, хорошо?
Паламед покинул Итаку, ликуя: он сумел перехитрить хитреца.
Но хитрец был не из тех, кто забывает или прощает. Одиссей поклялся: наступит день, и Паламед заплатит за свой поступок.
А пока много чего предстояло уладить. Отбросив свое деланое безумие, Одиссей рьяно взялся за приготовления к войне. Двести двадцать четыре сильнейших и благороднейших итакийца вызвались отплыть с Одиссеем и воевать под его началом, и через несколько быстро пролетевших недель двенадцать ладных пентеконторов, свежепокрашенных и полностью обеспеченных всем необходимым, выстроились у пристани, готовые к отплытию в Авлиду.
Одиссей подал сигнал, и флотилия отчалила. Глядя с кормы флагманского судна, бросил он последний взгляд на Итаку, жену свою Пенелопу и сына Телемаха у нее на руках.
Стоя на причальной стене, Пенелопа смотрела на строй из двенадцати кораблей – как темнеет он, как уменьшается среди огромной небесной белизны. Аргос лаял на море, негодуя, что его бросили. Когда хозяина и его флот медленно поглотила дымка горизонта, лай перешел в безутешный вой.
По дороге к Агамемнону Одиссей остановился на Кипре, чтобы закрепить союз с царем КИНИРОМ[91]: тот пообещал флот из пятидесяти кораблей. Когда же сын его МИГДАЛИОН прибыл в Авлиду всего на одном судне, все разочаровались.
– Обещано было пятьдесят! – неистовствовал рассвирепевший Агамемнон.
– Их и есть пятьдесят, – отозвался Мигдалион, спуская со своего корабля сорок девять миниатюрных моделей корабликов, выполненных из кипрской глины, на каждом – керамические фигурки воинов.
Эту выходку Одиссей с Диомедом склонны были Мигдалиону простить, но вот у Агамемнона определяющей его слабостью было чувство собственной важности. Любая подначка или выражение непочтительности для его занозистой натуры все равно что искры сухой соломе. Нам всем знакомы такие люди. Он проклял Кинира и навеки запретил упоминать его имя. Впрочем, смилостивился, когда Кинир преподнес ему в подарок великолепную нагрудную пластину[92].
Пока флот в Авлиде дожидался все новых и новых судов, прибывавших из удаленных царств и провинций, старейший и мудрейший советник Агамемнона Нестор Пилосский сумел убедить царя: может, все-таки стоит рассмотреть дипломатическое решение неувязки с похищением Елены.