Приам был доволен. Боевой дух реял высоко.
Пат
У нас с вами есть преимущество сравнительно свежей истории: мы понимаем, что уверенные в себе силы нападения и уверенные в себе оборонительные силы, равно оснащенные техникой, ресурсами и тактическими навыками, довольно быстро оказываются в патовом положении. Нам известно, как войны, в которых обе стороны не сомневаются в скорой развязке, способны растягиваться на месяцы и годы. Греки с троянцами, вероятно, обнаружили эту печальную истину первыми.
Агамемнон и его военачальники скоро осознали, что Троя слишком велика и в кольцо осады ее не взять, а троянцы слишком умны и наружу для решающей битвы их не выманить.
Шли месяцы. Завершение первого года отметили песнями, жертвоприношениями и играми. Следом прошел еще один год. И еще один. Пат – с тех пор как Протесилай ступил на троянскую почву и до полноценной битвы армий – продлился невероятные девять лет. Бытовал страх, что сделать первый шаг – значит открыть врагу свое слабое место; подобный расклад шахматисты именуют цугцвангом.
За эти годы ахейские укрепления делались, разумеется, все мощнее и мощнее, серьезнее и прочнее. В лагере под защитой частокола прибавилось шатров и хижин, защищавших от непогоды, маршрутов поставки продовольствия и других черт того, что можно назвать городской жизнью, никак иначе. Импровизированные базары, питейные заведения и храмы вскоре уже стало не отличить от тех, к каким греки привыкли дома. Тропы, пролегавшие между кораблями и укрепленным лагерем, на некоторых участках превращались в грунтовки или расширялись до площадок для публичных собраний и вскоре стали походить на городские дороги, улицы и площади. Со временем они обрели и названия. Коринфский тракт. Фессалийская улица. Фиванская дорога. Низошел дух постоянства.
Сложность структуры, питавшей этот исполинский лагерь, невозможно создать единым осознанным действием. Столь причудливую сущность могла вырастить лишь медленная эволюция. Со всеми своими венами, нервным центром, артериями и дренажными каналами греческий лагерь обрел свойства живого организма – и, как любому живому организму, ему требовалось постоянное жизнеобеспечение.
Город же Троя пусть и был сам по себе неуязвим, никак не мог он помешать Ахиллу, Диомеду, Одиссею, Аяксу, Менелаю и прочим собирать военные отряды и совершать набеги на окрестности, грабить и разорять. Вино, зерно, скот, рабыни – все считалось честной добычей, все шло в дело прокорма великого лагеря. Девять лет подряд Троянская война была скорее разбоем, а не боем.
На таких налетах специализировались мирмидоняне. Гомер сообщает, что за девять лет они под водительством безжалостного и неумолимого Аякса разграбили более двадцати прибрежных городов и поселков. У одной такой вылазки последствия оказались далекоидущими и убийственными. Скоро поведем речь и об этом, но сперва надо рассмотреть несколько других значимых случаев тех застойных времен.
Паламед
Помните двоюродного брата Агамемнона – Паламеда, человека, распознавшего, что безумие Одиссея липовое? Те двое невзлюбили друг друга не на шутку. Одиссей был не чужд затаенным обидам, застарелой вражде и планам неторопливой мести. Обстоятельства вызрели после того, как Агамемнон отправил его на север во Фракию с поручением добыть и привезти оттуда зерна столько, сколько поместится в его трюмы. Когда Одиссей вернулся с жалким количеством оливкового масла и кислого вина, Паламед высмеял его перед его же людьми.
– Великий итакиец, верховный тактик, Одиссей гениальный, Одиссей мудрый и чудесный. Такой надежный. Такой находчивый.
Одиссей сдержался и ответил ледяным тоном:
– Когда речь идет об уме и изобретательности, мы все склоняемся перед Паламедом. Несомненно, у него получилось бы лучше.
Последовал неожиданный ответ:
– Само собой. У кого угодно получится лучше. У кого угодно, кто не спасует перед фракийскими дикарями, трясущими своими копьями.
– Докажи.
К великой досаде Одиссея, Паламед доказал. Отплыл на своем корабле и через несколько недель вернулся, нагруженный по самый планширь зерном и фруктами превосходного качества.
В последующие месяцы Одиссей супился и смекал, затевал и замышлял, но держался при этом доброжелательно. Паламеда любили рядовые бойцы – не в последнюю очередь за то, что он изобретал азартные игры и всякие настольные затеи, которыми безумно увлеклось все воинство.
Как-то вечером к Агамемнону явилась ватага микенцев. В греческом лагере обнаружился мертвый троянский лазутчик. Тело обыскали и нашли на нем записку – судя по всему, от царя Приама Паламеду.
«Сведения, какими поделился ты, бесценны для дела Трои. Золото, что мы послали тебе, – лишь малая толика нашей благодарности».
Паламеда со связанными руками привели к Агамемнону. Показали ему записку, но он расхохотался и принялся все отрицать.
– Дешевый и вопиющий подброс. Либо троянцы желают посеять смуту, либо какой-то мой недруг неуклюже пытается меня опорочить.
– Согласен, – участливо кивая, произнес Одиссей. – Мы с тобой, Паламед, может, и недолюбливаем друг друга, но я б ни за что не подумал, что ты способен на столь низменное предательство.
Паламед поклонился, слегка удивившись и встревожившись от поддержки с этой стороны.
– Да, но печать-то однозначно Приамова, – сказал Агамемнон.
– Тю, легко подделать, – отозвался Одиссей. – Да и к тому же, даже если это и впрямь печать Приама, это в той же мере подтверждает троянское коварство, в какой и вину Паламеда. Сдается мне, ты установишь, что друг наш невиновен. Никаких не найдется тайн, выменянных на золото.
– Ну, это скоро выяснится, – произнес Менелай. – Пусть обыщут ставку Паламеда.
Одиссей недовольно покачал головой.
– Такой жест недоверия может лишь…
– Обыскивайте, – сказал Паламед. – Нечего мне скрывать.
Ко всеобщему потрясению и отвращению – и к мучительному расстройству Одиссея в особенности, – прямо позади Паламедова шатра обнаружился богатый тайник с троянским золотом.
Агамемнон не согласился ни на что меньшее: прилюдная казнь через побивание камнями. Паламед погиб, упорствуя в своей невиновности, а еще пуще покарал его последний взгляд, брошенный на Одиссея: тот качал головой и поджимал губы в скорбном осуждении, а затем – когда не сомневался, что больше никто на него не смотрит, – оделил Паламеда широченной улыбкой и торжествующе подмигнул ему.
Новость достигла Эвбеи и отца Паламеда, царя НАВПЛИЯ, устрашенного вестью, что его сын оказался повинен в чудовищном преступлении – предательстве. Был у него второй сын, Эакс, – он-то и убедил отца, что Паламед пал жертвой заговора. Его популярность и изобретательность[124] угрожали уютно устроившейся клике Агамемнона, Менелая, Одиссея и Диомеда, утверждал Эакс. Одиссей – вот кто паук в середке всей этой гнусной паутины заговора. Не простил он Паламеду разоблачения его жалкой попытки изображать безумца на Итаке. Или прилюдного поношенья за фракийский набег.
Во многих милях от Троады, за Эгейским морем, ни Навплий, ни Эакс ничего не могли поделать, чтобы отомстить за гибель Паламеда. Покамест. Но Навплий, сын Посейдона, умел ждать своего часа не хуже Одиссея, уже доказавшего эту свою способность.
Троил и Крессида
До нас дошла еще одна история, касающаяся тех лет военного бездействия, – история Троила и КРЕССИДЫ, увековеченная не Гомером и не Вергилием, а двумя англоязычными поэтами, жившими гораздо, гораздо позже: Чосером и Шекспиром. Их версии опираются на сочетание классических и средневековых источников и собственного воображения.
В простейших и самых ранних изложениях Троил выступает младшим сыном Приама и Гекубы. Еще подросток, но, по общему мнению, необычайно хорош собой, он рвется деятельно участвовать в стычках и мелких боях, которые и составляли всю войну в первые годы, но семья удерживает его от этого, памятуя о пророчестве, гласящем, что Троя никогда не покорится грекам, если Троил доживет до двадцати лет. Поэтому троянцы намерены уберечь его от вреда и сделать все, чтоб ничто не помешало ему достичь этого возраста, и тем обеспечить безопасность своему городу[125]. На беду Трои, Афина нашептывает суть этого пророчества Ахиллу, и Ахилл устраивает засаду на Троила, когда тот выезжает из города со своей сестрой Поликсеной. Они прячутся в храме Аполлона. Ахилл, которому недосуг блюсти приличия в священном месте, врывается внутрь и отсекает Троилу голову, а следом, в лихорадке кровопролития, рубит в куски и тело. Поликсену щадит. Она смотрит Ахиллу в глаза. Между ними словно бы возникает связь. Эта связь много позже приведет к кризису.
Считалось, что жестокое убийство Троила окончательно упрочило противостояние Аполлона грекам и особенно разожгло в нем ненависть к Ахиллу. Спускать с рук подобные кощунства, совершенные на их священных землях, олимпийским богам свойственно не было.
В позднейших изложениях добавлен романтический элемент. Троил по-прежнему юн и красив, но еще и влюблен в Крессиду – дочь провидца Агамемнона Калхаса[126]. Вспыхивает запретная любовь через линию фронта, ее поддерживает и содействует ей троянский придворный ПАНДАР. Гомер представляет Пандара как почтенного и отважного вожака, у Чосера он довольно обаятелен – эдакий добрый дядюшка-посредник, но у Шекспира он получился нашептывающим льстецом, тошнотворно похотливым сводником и сутенером[127].
Калхас уговаривает Агамемнона потребовать возвращения дочери. В ту пору (по крайней мере, в версии Шекспира) греки держат в плену знатного троянского вельможу – Антенора, спасителя Менелая и первого греческого посольства, поэтому складывается обмен: Крессида на Антенора. Но Диомед влюбляется в Крессиду, а Крессида влюбляется в него. Троил узнает об этом предательстве и клянется отомстить Диомеду. Как ни странно – а Шекспирова пьеса считается одной из самых противоречивых и соблазнительно чудны́х во всем его каноне, – у Шекспира ни Троила, ни Крессиду не настигает обычный рок злосчастных возлюбленных. Пьеса завершается убийством Гектора и обращением Пандара к публике, в котором он оплакивает свою долю «сводника»