о подошел и сел рядом со стопкой книг. Протер старый словарь русского языка от несуществующей пыли и тихо начал:
– Ты в порядке?
– Да, конечно. Как бабушка?
– Ты уже спрашивала, а я уже отвечал, что мы не пересеклись.
– Точно. Она уехала к тете, пока ты поливался и пололся.
– Марина, ты в порядке? – повторил он уже серьезнее, вглядываясь в ее лицо.
– Да, конечно. Как бабушка?
– Мы что, в фильме Тарантино? Это день сурка? Я сплю и мне снится кошмар?
– Да, конечно…
Он поднял на нее уставший взгляд. Марина выхватила словарик из его рук и с минуту молча смотрела на оглавление. Марк силился понять, что происходит, но собственное тело мешало ему – спину стянуло напряжением, челюсти были плотно сжаты.
– Я просил не жалеть меня.
– Я не жалею тебя. – Она поставила словарь на полку рядом с темно-синей книгой. – Надо бы пересмотреть, да? Давай «Сумерки» посмотрим вечером?
– Марин, я на дурака похож?
– Если честно, то немного.
– Да что с тобой не так? Я понять не могу, – голос его стал громче и грубее.
– Все хорошо.
– Поэтому ты уже третий раз переставляешь книги на полке и протираешь их от пыли? Так выглядит «хорошо»?
– Я просто люблю убираться.
– Ты? – Он засмеялся. – Извини, конечно, но ты даже в расписание свое забываешь включать уборку.
– Марк, я просто…
– Что? Заболела или устала?
– Подай Набокова, пожалуйста.
Марк обреченно уставился на неровную пеструю стопку, достал голубой сборник рассказов, затем поднялся и очень спокойно сказал:
– Так, знаешь что? Я, может, и не лучший парень в универе, в Москве или где-то там еще, я это понимаю. Но я ехал всю ночь в этом идиотском вагоне без кондиционера и биотуалета, просто чтобы увидеть тебя. – Он глубоко вздохнул, вложил ей в руку книжку, вернулся к креслу и продолжил, уже не сдерживаясь: – Из очевидного, Маринад: ты мне нравишься. Думаю, это было понятно давно. Но если вдруг тебе не понятно, то повторюсь: ты мне нравишься. Вот. Из очевидного также и то, что я тебе – нет. Но ты даже не можешь мне сказать, что я иду мимо! Ты, блин, протираешь книги в третий раз, лишь бы на меня не смотреть!
Он снял с батареи мокрые носки, запихал их в карман толстовки и принялся зашнуровывать кеды. Стопы липли к влажным стелькам, отчего те сбивались. Он схватил кеды и подошел к двери.
– И не собираюсь я с тобой «Сумерки» смотреть, понятно? Вообще, держись от меня подальше. Ты могла бы сразу сказать, чтобы я не придумывал там себе ничего.
– Сказать что?
Он кинул обувь на пол маленькой прихожей, пытаясь еще раз втиснуть ногу.
– Что я тебе – нет!
– Но ты мне – да.
– Опять ты со своей жалостью.
Марина пыталась унять дрожь в подбородке. Она вытянулась как струнка и сжала ладони в кулаки, не позволяя себе шелохнуться.
– Я никогда тебя не жалела, я просто не думала…
– Да дебильные кеды! – Он пнул обувь, навалился на входную дверь и вышел в коридор босиком.
Совсем скоро шаги Марка стихли. Марина не отрываясь смотрела на открытые двери, ощущая, как несколько слезинок начали бег. Она пыталась понять, как за месяц все ее мечты обратились в кошмар. Почему она всегда плачет тихо? И существует ли предел, после которого она сможет разрыдаться в голос?
Она медленно закрыла веки, и слезы торопливо полились по обеим щекам, смешиваясь и путаясь. Она слышала, как бешено колотится сердце, гоняя кровь по телу, чувствовала жар в кулаках. И думала, как исправить это. Можно ли вообще исправить это? Почему никто не говорит, что делать, когда тебя насилуют? И считается ли это насилием, ведь она соглашалась на встречи?
Обида больно ущипнула, вызывая неприятную пустоту в животе. К горлу подступила тошнота. Марина продолжала стоять с закрытыми глазами, из которых беспрерывно лились слезы. Нос уткнулся в мягкую ткань, пахнущую мятной жвачкой и поездом.
– Марина, просто скажи, что происходит? – прошептал Марк.
Вместо ответа она прижалась лбом к его груди и бесшумно разрыдалась. Марк стоял неподвижно, дыша через раз. Он и впрямь собирался уйти. Но не смог. С Мариной явно было что-то не так. И больше остального его пугало неведение.
– Пожалуйста, я с ума сойду.
– Обними меня, – прошептала Марина.
Он покорно выполнил просьбу.
– Ты месяц сама не своя. Я ведь не дурак, а притворяюсь. Я все вижу. Кто-то умер?
Она отрицательно покачала головой.
– Умирает?
– Марк, не надо. Я не хочу врать, но и сказать не смогу…
– Ты ведь знаешь, что я не оставлю это? Особенно теперь. У тебя проблемы? Это секрет? – Он положил руку ей на голову и начал медленно гладить по волосам, изучая ее реакцию.
– Тайна.
– Тайна… У тебя проблемы с наркотиками? Тебе угрожают? Ты с кем-то встречаешься? С кем-то, с кем нельзя встречаться?
Марина дернулась. Тогда Марк успокаивающе зашипел, возвращая ее голову на грудь. Марина смотрела на пол, понимая, что не сможет отнекиваться, если еще хоть минуту простоит так.
– Это Анисимов?
– Марк, не надо. Я со всем разберусь. Мне нужно немного времени.
– Сколько? Ты с корпоратива подбитая, шугаешься всех. Даже меня.
Тело Марины странным образом реагировало на упоминание о той ночи. Оно сжималось и подрагивало. Находясь рядом, не заметить этого было невозможно. Марк замер, понимая, что ответ все время был на поверхности.
– Это Левицкий? – Это был не то вопрос, не то утверждение.
Когда до раскрытия тайны остается мгновение, все вокруг искрится напряжением. Марина, которая фантазировала о побеге и спасении, теперь боялась пошевелиться. И Марк, который гнался за ответом, теперь тоже, кажется, был напуган.
– Что он сделал?
Марина отстранилась. В глаза сразу бросилось огромное, медленно расплывающееся темно-серое пятно на толстовке. Она затравленно оглядела комнату и внезапно даже для самой себя сказала:
– Делает.
– Что делает? Мариночка, ты просто расскажи, и я все решу. Я решу. Ладно? Хорошо?
Было трудно понять, кого он успокаивал: себя или Марину, которая без конца кивала, закрыв ладонью рот.
эпизод 1. нура
Первая булавка под подбородком. Ввожу ее медленно, чтобы не оставить затяжек. Вторая на макушке фиксирует драпировку. Третья у правого виска: кончик иглы прячу под свободный хвостик платка. Поправляю складки непослушного шелка, проверяя каждое острие пальцем. Синий цвет хоть и подчеркивает синяки под глазами, но на смуглой коже выглядит просто невероятно. Ощущаю себя индийской принцессой, когда поворачиваюсь в профиль к зеркалу и очерчиваю горбинку на носу. В голову лезут воспоминания, перемешанные со злостью, обидой и тоской.
Дедушкина душа.
Делаю фото и посылаю в семейный чат, ожидая шквал сообщений с наставлениями, комплиментами и предостережениями.
Расти в кавказской семье – это самое прискорбное приключение юности. До совершеннолетия братья считали своим долгом отравлять мою жизнь, отгоняя всех парней. А на восемнадцатый день рождения приволокли свататься соседского мальчишку. Разумеется, после моего ответа случился страшный скандал. Старший брат кричал громче всех. Ибрагим так покраснел, что его редкие усики стали казаться гуще. Мама носилась по кухне, размахивая полотенцем, тетя Сусанна вцепилась в мое плечо, причитая и охая. А я молча сидела в желтом праздничном колпачке, глядя на остывший хинкал. Единственный, кто излучал спокойствие, – буба. Он выключил звук у телевизора и громко отхлебнул чай из большой кружки.
– Нура, ты больно самостоятельная стала, да? – продолжал Ибрагим.
– Ты человека хорошего прогнала зачем? Козочка, он ведь порядочный парень, семья хорошая, жили бы рядышком с нами. Давай вернем! Присмотрись, да, еще раз, – тетя ослабила хватку.
– Нет.
– Йа Аллах. Коза упрямая! Что ты там ищешь? Москва – не Россия. Ты там ничего не найдешь. Тут все знакомо, родители рядом, дом есть, еда. Что тебе надо еще?
– Тетя, вы не знали? Нура – звезда, журналистка, ведущая… – Ибрагим махнул рукой прямо перед моим носом. – Двух слов связать не можешь! Дома сиди. Не позорься и нас не позорь, ахмакъ.
В тот момент у меня так чудовищно свело скулы и запищало в ушах, что я даже взгляд поднять не могла. Бубашка поставил передо мной блюдце с толстым куском хлеба, щедро политым кизиловым вареньем. Я одним движением запихнула бутерброд в рот, чудом не подавившись.
Буба прочистил горло, отодвинул кружку и положил обе руки на стол. Все тут же замолчали. Тетя наконец-то отпустила мое плечо, но я побоялась прикасаться к зудящей коже.
– Я сейчас слышал, как один мальчишка сестру дурой назвал, – дедушка улыбнулся побледневшему Ибрагиму, который теперь стыдливо изучал узор на старом ковре. – Раз уж так случилось, что я единственный мужчина за столом, то придется мне отвечать. Яруш, – он положил теплую шершавую ладонь на мое плечо, – ты уверена? Если уверена, зачем слушаешь тогда? Встань гордо и делай, чтобы стыдно не было. – Сложив салфетку пополам, буба приложил ее к моему носу и, смеясь, продолжил: – Что за праздник такой: кровь есть, а драки не было! Улыбнись, чон бубадин.
Дедушкина душа.
Еще раз смотрю на свое отражение, проверяя хиджаб, и выбираюсь в шумный коридор университета. Студенты снуют туда-сюда: девушки кучкуются, парни смеются, а парочки воркуют на подоконниках, на которых вообще-то сидеть нельзя. Отвожу взгляд от целующихся, и где-то внутри пробуждается раздражение.
Йа Аллах, ты ей сейчас гланды откусишь!
Переключаю внимание на свои пальцы, пересчитываю кольца несколько раз. Понимаю, что их количество едва ли могло измениться. И все же вдумчивый пересчет серебряной десятки всегда помогает унять тревогу. Сейчас, например, я насчитала сто три кольца, пока шла от туалета на первом этаже до заднего дворика.
Все вокруг окутано дымом, который периодически рассеивается. Тогда я могу разглядеть лица одногруппников. Почти у каждого в руке самокрутка или какой-нибудь курительный гаджет. Стоит несмолкаемый гомон, а я все думаю, глядя на клубящийся дым: как эта толпа помещается в таком небольшом здании? Медиакорпус – усадьба двадцатого века высотой в пять этажей, с белой облицовкой, зеленой крышей и рядом невысоких колонн у входа. Но каким-то непонятным образом он вмещает всех. Чего нельзя сказать о заднем дворе, куда студенты выбираются на перерывах. На фото он казался величиной с футбольное поле, хотя на самом деле размер у него скромный: скамейки всегда заняты, а фонтан облеплен со всех сторон. Из-за этого время от времени приходится топтаться рядом с колючими кустами, в каком-нибудь тесном кружке.