— Если вы, господин Хопи, когда-либо были человеком, — сказал он, — то, несомненно, этому найдутся доказательства в вашем теле, в вашем мозгу, в строении тканей или в химических составляющих ваших клеток.
— Любое исследование будет проведено только с разрешения узкой научной комиссии, — провозгласил от моего имени Цвика.
— Я требую операции! — крикнул длинноносый. — Комиссия должна разрешить нам операцию! Это может быть самое важное биологическое открытие нашей эпохи!
«Ценой моего тела он хочет заработать Нобелевскую премию», — подумал я и велел Цвике объявить:
— Пока он жив, о вскрытии не может быть и речи!
Длинноносый ученый сел на свое место и стал возбужденно шептаться со своим соседом. Уже тогда он мне не понравился.
Потом начались представления для широкой публики. Вначале они происходили по вечерам и только для взрослых. Все начиналось с вопросов из публики, а потом я проходил между рядами, и людям разрешалось пощупать меня руками. На первых представлениях зал буквально ломился от народа и было много зарубежных туристов, но постепенно первое любопытство ослабело, и все привыкли к факту моего существования. Людям уже достаточно было увидеть меня по телевизору. Тогда Цвика перенес представления на послеобеденные часы, и зал заполнили родители с детьми.
Особенно волнующим было посещение школы-интерната для слепых детей. Они впервые получили возможность потрогать большого хищного зверя. Мне пришлось повторить свой визит туда несколько раз, и каждый раз я шел к ним охотно и с большим волнением.
А в нашем квартале не было никакой необходимости прятаться или опасаться. Люди привыкли к моему появлению на улице. Гид и водил меня на прогулки, а Шай приходил по ночам спать со мной на ковре. Я помогал Гид и делать уроки по арифметике, выстукивая лапой правильные ответы. Я также исправлял ему ошибки в правописании, выписывая правильную букву пишущим ногтем на моей дощечке для письма.
Цвика купил большой альбом и стал собирать в нем все статьи обо мне, которые публиковались в израильской и мировой прессе. В другом альбоме он наклеивал мои фотографии, которые делал сам или получал от разных журналистов.
Из Соединенных Штатов приехали продюсеры телевизионных сериалов, чтобы подписать со мной контракт. После долгих колебаний мы с Цвикой подписали один контракт на сериал-триллер для взрослых и один для детей. Кроме того, Цвика от моего имени подписал жирный контракт на производство фильма, сюжет которого еще не придумали.
Во всех контрактах было одно условие, которое освобождало меня от всех обязательств в том случае, если я вдруг стану человеком. В этих обстоятельствах мы оба, мой представитель Цвика и я, не должны будем покрывать убытки ни телекомпаний, ни киностудий. Я видел, как насмешливо улыбались их представители, когда они читали этот пункт. Но я помнил, как моя мама говорила, что хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Дома у Цвики его старший сын непрерывно требовал, чтобы мы выполнили свое обещание и разрешили ему взять меня в школу. Но это было не так-то просто. Вначале мы должны были убедить преподавателей. На бурном заседании в школе, после того как Цвика неоднократно заверил их, что я лев не звериный, а человеческий (не стараясь убедить их, что я вообще человек в образе льва, — это было заранее обречено на неудачу), учителя согласились, наконец, нанести нам визит и посмотреть на льва собственными глазами.
Когда они вошли в гостиную, я приложил все усилия, чтобы выглядеть симпатичным и безвредным. Лежал на диване, чтобы показать, насколько я человекообразен, и, подчеркивая это, читал газету. В тот момент, когда они вошли, Рухама перевернула мне страницу, чтобы они видели, что я действительно читаю.
— Есть что-нибудь интересное в сегодняшней газете? — спросил учитель истории.
Я тут же вытащил свою дощечку для письма и сделал несколько замечаний по поводу сегодняшних новостей.
Учитель истории таращил глаза то на меня, то на дощечку. Наконец он сел с тяжелым вздохом в кресло и больше не открывал рта в течение всего визита. Было видно, что он сразу же мне поверил. Учительница зоологии была возбуждена и взволнованна. Она пыталась подойти ко мне так близко, как позволяла вежливость, и как будто ненароком касалась то моей лапы, то кисточки на хвосте. Я решил облегчить ей задачу — лег у ее ног и написал на дощечке:
ВЫ МОЖЕТЕ МЕНЯ ОСМОТРЕТЬ, ГОСПОЖА.
Я видел, что она уже готова показать меня своим ученикам. Но преподаватель Библии категорически возражал.
— Я не могу допустить, чтобы звери приходили в школу и лежали в классе во время уроков, — сказал он.
Тогда Цвика вкрадчиво спросил его:
— А может, вы воспользуетесь этим, чтобы показать детям, каким был тот лев, который стал символом колена Иуды?[1]
Что же касается учителя арифметики, то он устроил мне настоящий экзамен по своему предмету. И несмотря на мою давнюю ненависть к арифметике, этот экзамен я выдержал с честью.
— Господа, — сказал наконец директор школы, — мы пришли сюда не для того, чтобы обследовать это животное и проверять его знания. Мы пришли, чтобы понять, насколько полезным или вредным будет для детей, если мы позволим Гиди иногда приводить его в школу.
И тут мы с Цвикой решили использовать трюк, который он придумал заранее. В комнату вдруг ворвались Гиди и Шай, набросились на меня, стали тянуть за уши и хвост и щекотать меж ребер, а потом маленький Шай обнял меня и глубоко погрузил свои ручки в гущу моей гривы.
Гиди задал ему приготовленный отцом вопрос:
— Давай поиграем втроем в прятки? Или в холодно-горячо?
А Шай сказал:
— А может, в салки-догонялки?
Представление было абсолютно убедительным, и учителя тут же согласились, что, если родители не будут возражать, Гиди получит разрешение привести меня в школу.
Встречи с родителями растянулись на две недели, причем каждый вечер к нам приходили родители из другого класса. Мы уже заранее знали, что они спросят, что сделают и что мы ответим на каждый вопрос. А Гиди и Шай вообще вели себя, как профессиональные артисты. И всегда находилась какая-нибудь женщина, которая хотела меня ущипнуть, и какой-нибудь мужчина, который хотел заглянуть мне в горло. А также двое-трое таких, которые сначала смертельно боялись меня, а после представления Гиди и Шая немного оттаивали. В конце концов, все родители согласились, чтобы я приходил в школу, но с условием, что, если хоть один ребенок в школе испугается, мои посещения немедленно отменят.
И действительно, среди детей — особенно среди маленьких — нашлось несколько таких, которые, увидев меня впервые и вблизи, стали дрожать от страха. Так что с этой точки зрения первое мое посещение школы обернулось полным провалом. Тогда было решено, что я буду только провожать Гид и в школу и сразу возвращаться. Против этого никто не возражал. А тем временем Гиди и Шай стали приглашать тех детей, которые меня боялись, приходить к нам в дом вместе с родителями. Короче говоря, в течение полутора месяцев мы не занимались ничем, кроме этой просветительской деятельности, и в конце концов она принесла желанные плоды. Теперь я мог всякий раз, когда мне хотелось, идти с Гиди в школу, и никто уже не видел в моем появлении чего-то особенного. Я был просто кем-то, кто выглядит совершенно иначе, чем все они, и не умеет говорить, а только писать.
В классе у Гиди мне были рады, особенно в дни контрольных по арифметике. Подсказать им правильные ответы я не мог, поэтому писал их на своей дощечке, а если учитель следил за мной, я, как будто от безделья, то почесывался, то стучал когтем по полу. А дети уже знали, что почесывания левого уха означает тысячи, а почесывания правого уха — единицы. К сожалению, я был не в силах помочь им в более сложных заданиях, потому что не мог нашептать им ответ, но, если они незаметно для учителя показывали мне свое решение и вопрошающе смотрели на меня, я мог кивнуть или покачать головой: «да» или «нет».
Конечно, я не ходил в школу каждый день. С меня довольно было двенадцати лет моей человеческой жизни, которые я сам в ней провел. И в садик Шая я приходил лишь изредка, да и тогда не заходил внутрь. Там было слишком много детей, которые меня боялись.
Малышей ведь не заинтересуешь умением писать на дощечке или отвечать «да» или «нет» на заковыристые вопросы. Они, наверно, думали, что так делают все львы. И видели во мне просто дрессированного зверя, злого и опасного хищника, и не более того. Даже после пожара.
Пожар в садике вспыхнул из-за утечки горючего в подвале, где находилась установка для отопления. Гиди был в тот день на ежегодной школьной экскурсии, и Рухама попросила меня привести Шая из садика домой. Я всегда делал это с удовольствием. В этот раз я пошел немного раньше и уже издали увидел дым и услышал крики с улицы:
— В детском саду что-то горит! Надо вызвать пожарную команду!
Я бросился бежать, опережая других бегущих. Добравшись до садика, я увидел, что весь нижний этаж уже охвачен пламенем. Я сразу понял, что дети попали в ловушку, потому что не могут выйти из здания обычным путем. И действительно, через несколько минут я увидел на крыше воспитательницу и ее помощницу, вокруг которых толпились перепуганные дети.
Я не стал терять времени. Протиснулся сквозь толпу — что было нетрудно, потому что передо мной расступались, — и побежал к соседнему дому. Там я поднялся наверх и одним махом перепрыгнул на плоскую крышу горящего дома. Шай тут же подбежал ко мне и повис на шее. Но к его большому удивлению, я тотчас стряхнул его с себя, схватил в зубы его штаны и рубашку и вот так, неся его в зубах, как львица львенка или кошка котенка, одним прыжком перенес на соседнюю крышу. Потом сразу же вернулся на горящий дом, сопровождаемый аплодисментами и криками собравшейся внизу толпы. Теперь, однако, я столкнулся с проблемой: дети боялись меня не меньше, чем огня, а может быть, даже больше. Огонь был еще внизу, и только дым ел им глаза, а я был рядом, со всеми своими клыками и когтями. Но воспитательница, лишь мгновенье поколебавшись, стала хватать детишек одного за другим и передавать мне в пасть, а я, ухватив зубами их одежду, раз за разом прыжком переносил этих детей на соседнюю крышу, не обращая внимания на их перепуганный визг. Ребятишек было двадцать три, так что я управился с ними довольно быстро и под конец перенес таким же манером и их воспитательницу, а вот с помощницей дело оказалось сложнее, потому что она категорически отказалась от моей помощи. Но когда пламя вырвалось из лестничной клетки прямо на крышу и его языки стали лизать кровельное железо, она потеряла сознание и упала. В таком состоянии мне не составило особого труда перенести и ее. Да она и не была о