Все смотрели на аппарат и телеграфиста Ивана Тимофеевича, сидевшего за ним. Аппарат был внушительный, надежный. На солидной дубовой подставке — множество деталей из натертой до блеска меди. Вольтметр с застывшей черной стрелкой. Неподвижная катушка с узкой лентой бумаги.
Аппарат молчал. Все ждали.
Василий, Петр и Алена обменялись взглядами и вздохнули. Вдруг что-то чуть слышно стукнуло в аппарате.
— Тихо! — крикнул Иван Тимофеевич, хотя на почте и так было совершенно тихо.
Аппарат застучал, дрогнула стрелка, поползла лента.
Все невольно подались к низенькой перегородке, за которой сидел телеграфист. Лица стали еще более напряженными.
— Всем Советам рабочих, крестьянских, красноармейских депутатов, всем армиям, — стал медленно читать телеграфист, — всем, всем, всем…
Начало настораживало.
Люди беспрестанно подходили, каким-то образом втискиваясь в переполненный закуток почты, снимали картузы, пытливо ощупывали взглядом собравшихся.
— Несколько часов тому назад, — продолжал Иван Тимофеевич, — совершено злодейское покушение на товарища Ленина…
Василий невольно протянул руку к аппарату, словно умоляя не тянуть, не терзать душу. Но «Морзе» продолжал стучать неторопливо.
— Роль товарища Ленина… — читал телеграфист.
В это время в жилой комнате ребенок шлепнулся на пол, и раздался отчаянный крик. Иван Тимофеевич рванулся было в свою квартиру, но сдержал себя:
— Роль товарища Ленина, — продолжал читать он, — его значение для рабочего движения всего мира…
Сейчас ребенок уже заходился криком. Василий, стороня то одного, то другого, пробрался к двери, вошел в комнату. На полу лежала девочка лет четырех, рядом с ней валялась табуретка.
Василий неловко нагнулся, отставив раненую ногу, и подхватил девочку на руки. Успокаивая, стал качать, прислушиваясь к тому, что читал с ленты телеграфист. Однако девочка продолжала плакать, и он ничего не слышал. Надеясь, что на людях она успокоится, он, держа ее на руках, вернулся обратно.
— …В пятницу, — читал телеграфист, на миг скосив глаза на дочку, — выступал перед рабочими завода Михельсона в Замоскворецком районе города Москвы. По выходе с митинга товарищ Ленин был ранен.
— Жив или нет? — сорвалось у кого-то.
Как ни старался Василий, девочка продолжала всхлипывать, но глазенки ее уже с интересом смотрели по сторонам.
Петр стал шарить по карманам в надежде найти что-нибудь, что могло бы отвлечь ее.
— Двое стрелявших, — продолжал телеграфист, — задержаны. Их личность выясняется.
Сосед Василия, тот самый немолодой небритый мужик, что развязно оглядывал собравшихся, тоже полез в карман штанов. И когда он вынимал замусоленный кусочек сахара, можно было увидеть рукоять револьвера.
Медленно ползла лента. Наверное, только минут через двадцать телеграфист закончил:
— Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих местах! Теснее ряды! Председатель ВЦИК Я. Свердлов.
Узкая дорога через лес в ясную лунную ночь казалась глубоким ущельем. Одна сторона — в тени, другая — освещена.
Сейчас ехали уже не спеша. Изредка пофыркивала лошадь, поскрипывали колеса. Ничего больше не было слышно…
Все неотвязно думали об одном и том же: жив или?.. Но заговорить об этом никто не решался. Будто словами могли навлечь на Ленина то, чего не должно быть, что совершенно невозможно.
Поскрипывали колеса, бесконечно тянулась дорога… Все стлалась и стлалась то твердым глиноземом, то ровным, мягким слоем пыли, то сетью корневищ сосен, переползшей с одного края дороги на другой, то вдруг подкладывала под колеса комья глины, то бросала в неглубокие колдобины, сейчас, к счастью, совершенно сухие, то опять стлалась твердым глиноземом, слоем пыли.
Ехали трое молчащих людей. Ехали долго. И невмоготу стало это молчание, скованность, напряжение.
Василий вдруг соскочил с телеги, зашагал к полянке. Петр и Алена переглянулись, последовали за ним.
Широко шагавший Василий поднял голову, глубоко вздохнул, словно до этого ему не хватало воздуха и простора. Над ним взметнулось небо с крупными осенними звездами, темный лес с высокой сосной. Тишина.
Заметив поваленное дерево, Василий сел на него. Остановив лошадь, подсели к нему Петр и Алена.
— Начнется теперь, — озабоченно сказал Василий и тяжело вздохнул. — Начнется.
Алене хотелось плакать. Хорошо, что можно было отвернуться от мужиков и вытереть непрошеную слезу: как ни сдерживала себя, — пробилась.
Посидели вот так молча, думая об одном, и снова в путь.
На повороте, давно славившемся печальными событиями, — ограблениями и убийствами, о которых долгими зимними вечерами бабушки рассказывали внукам, по мере приближения телеги постепенно вырисовывалась фигура человека. Стоял ждал.
Василий схватился за револьвер. Алена невольно подалась к Петру, но сейчас же отпрянула, не желая, чтобы Василий заметил ее слабость. Она даже украдкой взглянула на него, не заметил ли, но председатель волисполкома был озабочен другим.
— Будьте осторожны, — тихо проговорил он.
Когда подвода приблизилась к человеку, тот небрежно спросил:
— Огонька не найдется, люди? — И протянул руку с козьей ножкой.
Петр соскочил с остановившейся телеги и достал из кармана кисет, где хранились кресало и трут. Стал высекать искру. Нелегкое это дело вообще сейчас оказалось особенно трудным: Петр немного волновался, и удары кресала о кремень не были точными. Искры вспыхивали слабенькие, а когда удавалось высечь яркую — она не попадала на трут.
— Так… Так… — заметил человек. — Так… Так…
Он еще подождал, словно для того, чтобы обратить внимание всех на состояние Петра, а потом сказал:
— Дай-ка мне!
Незнакомец решительно взял трут и кресало и с первого же удара ловко высек искру. Закурил. Теперь можно было разглядеть его круглое лицо, нагловатую усмешку.
— Значит, к заре новой жизни идете? — как бы заинтересованно спросил человек. — Бедноту сплачиваете?
— Идем… Сплачиваем… — ответил Василий, присматриваясь к ночному собеседнику.
— Ну а как, если Ленина не будет? Куда идти, куда поворачивать?
— На попятную не пойдем, — отрезал Василий.
— Значит, в сторону? Вправо или влево?
— И в сторону не пойдем!
— Так, так…
Только сейчас вмешался Петр, как всегда при Василии старавшийся держаться в тени:
— Партия, дорогой гражданин, с дороги Ленина не свернет. Нету ее, этой другой дороги. Историческая необходимость и закономерность… Доказано Карлом Марксом.
— А если предложат все-таки другую? — едва заметно усмехнулся незнакомец.
— Предлагали, — спокойно ответил Петр. — Да почему-то народ за топоры и винтовки взялся.
Василий, гордясь Петром, довольный его ответом, кивнул незнакомцу: «Получил»? И добавил:
— Вперед и только вперед! Вот так!
— Мир переворачиваете, выходит?
Василий не ответил.
— Ну, а как там? — по-хозяйски спросил человек, кивнув в сторону, откуда они возвращались.
— Что «как»? — недружелюбно проговорил Василий.
— Утешают, значит?
— Правду говорят: ранен…
— Так… Так… Был, значит, ранен, а в текущую минуту?.. Грандиозные потрясения предвидятся. И сомкнется небо с землей, и не останется камня на камне.
— Ты о чем это? — Василий подозрительно взглянул на незнакомца.
Тот пропустил вопрос мимо ушей. Как ловко он сделал это: не слышит, и все!
— Ты это о чем?! — вскричал Василий, подскочив к нему.
Словно ничего не заметив, незнакомец добродушно протянул кисет с табаком:
— Угощайтесь!
Да, этот мужик и впрямь удивительно ловко умел делать вид, что не слышит того, чего не хочет слышать, и не замечает того, чего не хочет замечать.
— Благодарствуем, — ответил Петр.
— Зря… Зря… — незнакомец встряхнул кисетом. В коробке отчетливо загремели спички.
Василий и Петр обменялись быстрыми взглядами. А мужик, не придав никакого значения тому, что выдал себя, развязал кисет, достал коробок и протянул его Василию, в котором безошибочно признал старшого:
— Возьмите сернички, граждане, а то в темноте невзначай перекусаете друг друга… В своей бывшей Совдепии…
Больше всего возмущал тон: спокойный, даже как будто благожелательный.
Василий, у которого перекосилось от ненависти лицо, рванулся к круглолицему. Петр подскочил, изо всей силы охватил товарища руками.
— Голова… — небрежно похвалил Петра круглолицый и не спеша пошел прочь, пряча спички в кисет.
— Пусти! Пусти! — требовал Василий и кричал, не помня себя: — Ты — пособник!.. Пособник этой сволочи! Пусти!
— Опомнись… — увещевал Петр. — Опомнись, Василий!.. Такие не выходят на дорогу одни…
Когда Василий затих, Петр разжал руки, освободил его. Председатель присел на обочину и, обмякший, уронив голову, стыдясь вспышки минутной ярости, помутившей разум, задумался.
Алена не знала, как поступить: сделать вид, будто ничего особенного не произошло? Подойти к Василию? Но решила чувств не проявлять.
— Почуяли! Ладно… — поднимая голову, твердо проговорил Василий. — Одни не возьмем — партией возьмем! — И уже стал отдавать распоряжения: — На почту ездить каждый день… Алене… Собираться в волисполкоме и читать сообщения… Всех активистов вооружить, каждому быть в полной боевой готовности… Поехали!
Сели, Алена дернула вожжи, телега тронулась.
В эту ночь председатель долго не мог заснуть. Все его существо противилось, восставало, не хотело принимать тревожной вести.
Но ведь все это было на самом деле: почта, полная народа, прерывистый и тревожный стук телеграфного ключа, строгий голос Ивана Тимофеевича, читающего с ленты. И в конце сообщения фамилия: Свердлов…
Нет, в реальности того, что видел и слышал, не усомнишься. Тогда Василий стал отгонять от себя какие-либо сомнения: встанет! Поправится! Переборет! Не может, не может быть иначе! И когда все же страшная мысль тайком проползала в сознание, бывший солдат набрасывался на нее, как на самого опасного врага. Вон! Вон! Вон!