И это спрашивал житель Кремля, у которого на виду — здание, где помещалась квартира Ленина!
— Мне нужно это знать, — продолжал старичок, оправдывая свой вопрос. Заведующий был уверен, что если он не предъявит веских оснований, правду ему не скажет даже милейший Владимир Дмитриевич. — Я очень уважал его… Я верующий и буду молиться за его бессмертную душу… Когда? — прошептал он еле слышно.
Похоже, что он действительно шел в один из соборов Кремля…
— Владимир Ильич жив, и силы его с каждым днем прибывают… — ответил Бонч-Бруевич. — Если вы хотите молиться, то молитесь за его здравие, а не за упокой…
Владимир Дмитриевич улыбнулся, но старичок не верил ни его улыбке, ни его словам.
— Говорят, что Владимира Ильича ночью вывезли из Кремля и тайком похоронили, а правит всем кучка людей, захватившая власть…
— Какие глупости! — возмутился Бонч-Бруевич. — Преднамеренная злостная ложь! Прошу вас не верить ни слову врагам советской власти и опровергать эти слухи…
Приятно было слышать Бонч-Бруевича, ближайшего, как считал заведующий, помощника Ленина. С какой энергией и неподдельным пафосом опровергал он страшную, убийственную весть! Но и сейчас старичок не поверил Владимиру Дмитриевичу: слишком хорошо знал, сколько дворцовых интриг было в истории России, сколько закулисных маневров влияли порою на ее ход, как другой раз вдали от трона решалась ее многострадальная судьба… Очень хорошо это знал и почти совсем не знал характера новой власти, хотя с Владимиром Ильичем виделся не раз, не раз был его провожатым по Грановитой палате, по бесчисленным залам Оружейной, куда в свободное время любил ходить Ленин. Владимиром Ильичем, его простотой, благородством, интересом к истории был очарован…
— Хорошо, — согласился заведующий, зная, что сейчас большего от Владимира Дмитриевича не добьешься. — Хорошо… Но грех вам будет, — попугал он его, — если вы не сказали мне всю истину. Грех!
Погрозил пальцем и пошел, не попрощавшись.
Раздумывая, продолжал свой путь и Владимир Дмитриевич. Если такое возможно в Москве, в самом Кремле, то что же делается в глуши, на окраинах России?
Он вспоминал о письмах и запросах с мест, вспомнил и о письме спасовцев. «Подлые слухи…» Вот что именно имеется в виду!
Никакие разъяснения в газетах не могли помочь делу: мало ли, мол, что пишут? Написать можно все… Надо было показать людям Ленина. Это было под силу только кинематографу.
Снять выступление Ленина перед трудящимися и ленту показать повсюду!
Бонч-Бруевич сейчас же связался с докторами. Когда Владимиру Ильичу разрешат выступить на митинге? Вопрос показался не только несвоевременным, но и странноватым: Ленин только-только вырвался из лап смерти…
Ответ был категоричным и строгим:
— Не раньше, чем через три месяца.
Оставалось снять Владимира Ильича на прогулке. Но ясно было, что сниматься Ленин не захочет. Да еще тем более специально позировать для кинооператоров! Даже когда его снимали на конгрессах и съездах, во время работы, и то после делал выговоры: зачем? кому это надо?!
Можно было только пойти на хитрость. Она была оправданной. И Владимир Дмитриевич решился на нее.
Предварительно договорившись с кинооператорами, Бонч-Бруевич напомнил Ленину, что около часа дня ему следует выйти на прогулку. Наступило время, когда Владимир Ильич уже смог гулять… А день был солнечным и теплым…
Человек, на жизнь которого в этом году уже дважды покушались, который, можно сказать, чудом избежал смерти, вышел на двор Кремля в костюме и кепке, взглянул на чистое голубое небо, улыбнулся.
Сейчас он гулял по асфальтовой дорожке, все еще чувствуя неловкость в руке и шее, и радовался, обостренно воспринимая чудо, которого совсем недавно так легко мог лишиться. Свободно ходит! Жив! Октябрь — солнечный, тихий… Тепло — благодатное и, почему-то верилось, стойкое… Он шагает, решительно никого не утруждая своей беспомощностью, которая несколько дней назад еще угнетала его… Шагает легко, без одышки… Пойдет так дело, смотришь — через недельку-другую, по крайней мере, месяц, он сможет работать как раньше: по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки…
Какие-то подозрительные личности перебегали из одного укромного места в другое, прятались за углами, в углублениях стен… У них что-то в руках… За плечами… Он их заметил и остался по-прежнему спокойным. Когда «заговор» был раскрыт и стало известно, почему его нужно было снять, он оживился, много смеялся и шутил…
Вскоре небольшая лента «Прогулка Владимира Ильича в Кремле» была смонтирована, и ее начали показывать в рабочих клубах и кинематографах.
Спасовцы, которые сумели к тому времени создать кредитное товарищество, узнали о кинокартине с живым Лениным не сразу: в лесном и глухом их крае стояла уже поздняя осень.
Поредели, стали легче верхи лесов, и через них просвечивало тяжелое серое небо. Лишь кряжистые дубы прочно держали сухую листву, не уступая ее и порывам ветра.
Колеи на дорогах залиты водой, и в колеях — тоже серое небо.
Две подводы тянулись по дороге. На одной — трое, и на другой столько же. Василий, Петр, Алена, Анисим Иванович, Тихонович, Петровна…
Проехали по шаткому мостику, стали подниматься в гору… В сумрачном, сыром воздухе слышно было, как хлюпала и булькала под копытами жидкая грязь, иногда потрескивали под колесами ветки, накиданные каким-то добрым человеком…
Петр, правивший на первой подводе, умело объезжал ямы и колдобины, полные воды: несколько дней с перерывами шли дожди…
Вдруг заднее колесо соскользнуло в выбоину, телега накренилась, а сидевшие в ней еле удержались…
— Но! Но! Но!
Зря понукал, зря дергал вожжи Петр. Как ни надрывалась лошадь — повозка ни с места.
Первым соскочил Петр, помог сойти Алене… Выбрал для нее не такое уж топкое место, сначала попробовав грязь носком сапога… Соскочил и Василий… Мужчины подошли к задку и, ухватившись за него, стали вызволять телегу из колдобины.
— Господи! — вздохнула Петровна. — Это же мы еще Погорелое не проехали!
— Не проехали… — подтвердил Тихонович.
— Стало быть, еще десять верст!
— Хоть двадцать, — спокойно откликнулся Тихонович. — Хоть полсотни…
— Опоздаем! — вздохнул Анисим Иванович.
И не успел он хлестнуть коня — совершенно неожиданно и все в две-три секунды, когда не успеешь и опомниться: приглушенный испугом вскрик Алены, увидевшей у сосны двух мужиков, тех самых; яростное предупреждение Петра: «Василий!»; сухой треск выстрелов; падающий в кусты Петр…
Алена очнулась только тогда, когда, припав к лежащему на боку Петру, не помня, как очутилась возле него, не сразу поняла, что он еще жив: и дышал, и смотрел на нее виновато и с тоской человека, теряющего последние силы…
Всегда — и днем, и ночью, и когда Петр был рядом, и особенно, когда уезжал, — Алена жила в предчувствии, что с ним рано или поздно должно что-нибудь случиться.
Вот и случилось!..
Василий же, не помня себя от ярости, стрелял куда-то в лес, страшным голосом, приплетая матерщину, кричал, чтобы эти трусы, эти негодяи выходили двое на одного… Никто, конечно, не вышел, а Василий продолжал вызывать их, видно, считая, что не могут же не ответить они на его оскорбления, на его поносные слова…
…Поняв, что бандиты скрылись и вряд ли вернутся, спасовцы погнали лошадей в город, в больницу. Пока устраивали раненого, говорили с врачом, стемнело. Алена осталась с Петром; остальные тоже хотели остаться, но Алена настояла: пусть едут, посмотрят картину и потом им расскажут. А то как же так — зря ехали? Они заторопились к кинематографу, боясь, что кончится и последний сеанс. Но оказалось, что ленту крутили с утра до вечера почти без перерыва: народ все подходил и подходил… И сказали, что будут показывать и ночью — для приехавших из дальних волостей или поздно прослышавших о кино с живым Лениным.
Здание кинематографа стояло на главной площади города. Всего лишь двухэтажное, оно в центре было украшено огромным полукругом, что разительно приподнимало его над другими. На полукруге совсем недавно выделялись всего три буквы: «Арс». Теперь над ними надписали: «Красный».
Площадь перед кинематографом была запружена подводами. Коновязей не хватало, и лошадей привязали к фонарному столбу, к стоякам, державшим щит для рекламы, на котором последние месяцы вывешивали лишь плакаты…
Спасовцы поднялись на второй этаж, двери в зал были распахнуты, в них, вытянув шеи, привстав на цыпочки, стояли в полной тишине люди.
Где-то совсем неподалеку ровно стрекотал аппарат, и над головами сидящих проносился через весь зал призрачный, но сильный, даже пронзительный голубоватый свет…
На экране улыбался человек в кепке на затылке и в тройке с чуть сморщенной жилеткой. Он ходил по дорожке, что-то говорил товарищу с портфелем под мышкой…
— Живой… Рядом… — выдохнул кто-то в передних рядах.
Ленин остановился и, снова улыбаясь, прищурив глаз, посмотрел в зал на съехавшихся со всех волостей. Кто-то отчаянно-радостно зааплодировал, и за ним — сразу весь зал.
А живой Ленин что-то весело говорил Бонч-Бруевичу и с интересом все смотрел в зал, будто вглядываясь в этих людей.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГЕРБ
Шел первый год революции.
На стене кабинета Ленина в Кремле — огромная карта. Владимир Ильич, подняв голову, долго смотрел на эту карту. Привычные с детства очертания морей, голубые жилки рек, навсегда врезавшееся в память расположение маленьких и больших кружочков городов…
Россия, родина! Что делают с тобой! Немцы… Белые… Американцы… А здесь англичане… Здесь, здесь, здесь — сплошь враги… Флажки всех цветов попирали карту советской земли.
Ленин почти вплотную подошел к карте и, угрюмый, сосредоточенный, молча переставил ближе к Москве один флажок, второй, третий…
Потом он отошел от карты, снова посмотрел.
— Устоим?
И обернулся к Свердлову, Дзержинскому, Калинину. Михаил Иванович погладил бородку, отошел в сторону. Феликс Эдмундович стоял, по-прежнему невозмутимо изучая линии фронтов. Яков Михайлович — одна рука в кармане кожанки, другая заложена за ее борт — заметил: