Рустам любил рассказывать об этом давнем происшествии и всякий раз вздыхал: дескать, если бы его тут же отвели в травмпункт и поставили косточки на место, то и следов бы не осталось – никакой кривизны и эллипсов, все прямое, как у Евклида, – вот и жаль, мол, что ни у кого не дошли до мальчика руки. Однако по некоторым деталям его повествования у меня складывалось впечатление, что еще больше, чем о кривом носе, он сожалеет о погнувшейся при ударе вилке переднего колеса: с той поры велосипед сильно вело влево. Но он, разумеется, как-то приспособился и еще много лет на нем раскатывал.
В общем, мы частенько находили время просто поболтать или вместе пообедать, ведь если оставить в стороне финансовую сторону дела, сравнительно свободная жизнь академического филолога предоставляет для этого немало возможностей. То есть что значит – пообедать. Была там одна забегаловка на проспекте Ленина, справа от президиума академии, туда все ходили, заведение, как и все тогда, казенное, однако дух витает где хочет, дышит где вздумается, и в этой столовке, не знаю уж благодаря чему, можно было вкусно и дешево поесть. В сухое время года – а оно в Душанбе почти всегда такое – столики выставляли на улицу. Ассортимент по-азиатски вековечный: плов с непременной касушкой[2] шакароба, лагман, шурпа, к ним лепешка, зелень и чакка, то бишь кислое молоко, а то и манты. Наблюдая за тем, как повар-ошпаз, поместив на тарелку положенные три штуки, флегматично поплюхивает по ним окунутой в хлопковое масло тряпицей, я никогда не мог избавиться от мысли насчет того, от чего он ее оторвал.
Кстати говоря, иногда я столовался и в иных местах. Теперь и не вспомнить, на кой черт было подвергать организм столь безрассудным испытаниям, разве что молодость вообще не склонна себя щадить или смысл поговорки «от добра добра не ищут» понимаешь не вдруг. Так или иначе, время от времени меня заносило в одно заведение возле «Детского мира», почти напротив Северных ворот Зеленого. Здесь, в столовой № 4, чтобы насытиться тарелкой блеклого борща и биточками с картофельным пюре (биточки из хлеба, склеенного чем-то вроде комбижира, пюре синеватого оттенка и столь жидкое, что при желании его можно было бы пить), посетителю приходилось для начала спуститься на пол-этажа в полуподвал одного из тех самых домов на Лахути.
На кухне, отделенной от основного помещения низкой перегородкой, пылали печи, кипели кастрюли, шкворчали сковороды с упомянутыми биточками, пахло не то псиной, не то грязными тряпками, вулканический жар тек в зал и слоился зримым маревом. Нельзя сказать, что здесь не проявляли заботу о посетителях: с целью создания комфортной обстановки надрывно выл вентилятор, двери не закрывались в надежде на сквозняк (хотя какого сквозняка можно было ждать в этой каменной коробке), и вообще все делалось, чтобы не усугубить, а, напротив, облегчить едокам сорокапятиградусную жару улицы. Тем не менее всякий визит туда был похож на то, как Орфей спускается в ад, – не в том смысле, что ты казался себе Орфеем, а в том, что это место определенно представлялось адом. Проведя в столовой № 4 пятнадцать минут, ты возносился к свету и воздуху в том состоянии, когда не можешь толком понять даже то, поднимается ли вместе с тобой и тело.
2
Я встретил Мухибу в ту казавшуюся многообещающей пору, когда в глубинах земных кое-что начинало содрогаться: разумеется, это тоже были землетрясения, но они, в отличие от заурядных тектонических сдвигов, являлись отражением людских надежд на осуществление как чаяний, так и притязаний.
Как-то раз мы обедали с Рустамом в той самой столовке-кафешке, что неофициально называлась академической. Был октябрь; зной отступил до следующего года; чинары печально пламенели, а подчас на стол слетал сухой до хруста покоробленный лист. И запах, запах! – нигде не пахнет осень так, как в Душанбе: пряностями пересыпана листва под ногами.
Это было уже после нашей недолгой размолвки. Когда оказалось, что Мухиба более склонна проводить время со мной, чем с ним, между нами пробежала черная кошка. Даже случился однажды по этому поводу краткий, но совершенно нелепый разговор. Начал его Рустам, я чувствовал неловкость, а толку не было и не могло быть, и я понял лишь, что он не на шутку страдает, – но чем я мог ему помочь. Потом мы не разговаривали и старались не встречаться, хоть это и трудно в тесноте маленького института, – ну просто сторонились друг друга, вот и все.
Примерно через месяц или, может быть, полтора под вечер он неожиданно заглянул в комнату и, молча помавая ладонью, выманил меня на улицу со столь серьезным и загадочным видом, что я, честно сказать, маленько струхнул: все, подумалось мне, сейчас зарежет.
И правда, Рустам шагнул ко мне так решительно, что не осталось сомнений насчет окончательности приговора, но, вместо того чтобы пырнуть ножом, он всего лишь обнял меня за плечи. «Ладно, – сказал он, – бараджон[3], прости, я понял, что был не очень прав, точнее, даже очень не прав. Это же стихия, это горный поток, это дикая река, она несет куда хочет, ничего сделать нельзя, если уж в нее попал, можно рассчитывать лишь на удачу: тебя или разобьет о камни, или, если повезет, вынесет на отмель. Тебе повезло, а мне нет. Забудем?»
Теперь была осень, мы сидели под осыпающимися чинарами, Мухиба на пару дней уехала к родителям, у меня сердце щемило от любви, у него – не знаю. Если щемило, то от сожалений и одиночества.
Я поднялся, подошел к прилавку и взял еще по пятьдесят. В корявой алюминиевой миске горой лежала канибадамская редька, порубленная недоброй рукой ошпаза. Я машинально прихватил несколько кусочков.
– Да, – сказал Рустам, когда я поставил стаканы на стол. – Давай выпьем.
Мы выпили. Редька хрустела. Сочная была редька.
– А знаешь, – задумчиво и печально сказал Рустам, покручивая в пальцах пустой стакан. – Я бы знаешь что?.. Я бы взял вот так… – Он поднес его ко рту. – Взял бы вот так сердце каждого из них… и пил бы кровь… понемногу… по капельке!..
Губы его подрагивали.
Я пожал плечами. На самом деле из него самого выпили почти всю кровь. Что я мог сказать? Что жизнь разваливается не потому, что кто-то конкретно хочет ее развалить? Он и сам это знал. Даже, может быть, знал лучше меня.
– Сейчас они поубивают друг друга, перебьют половину страны в попытках отстоять справедливость…
– Почему половину страны? Ладно тебе, что ты, в самом деле. Ну да, сидят люди на двух разных площадях. Одни одного хотят, другие другого. И что? Прямо уж сразу полстраны?
Он посмотрел на меня как на ребенка и продолжил:
– Перебьют половину страны, а потом знаешь, что здесь будет?
Я пожал плечами.
– Сатрапия, – вздохнул Рустам. – Восточная сатрапия. Со всеми приметами и свойствами Средневековья.
– Будем посмотреть, – тупо пошутил я.
– Ага, – кивнул он. – Будем. Если доживем… Ладно, погоди.
Рустам поднялся и направился к прилавку. Я знал, что он принесет: два по пятьдесят и несколько ломтиков сочной канибадамской редьки.
Я рассеянно разглядывал многоцветную живопись с грустным шорохом осыпающихся платанов. Я не был уверен, стоит ли рассказывать Рустаму о звонке Шарафа Мирхафизова. Может быть, Мухиба в конце концов призналась отцу. Еще недавно она твердила, что никогда не сможет этого сделать: дескать, если отец узнает, он или ее убьет, или меня убьет, или обоих убьет, или силой увезет в свой колхоз и посадит в зиндан[4] – а она точно знает, у него там есть что-то вроде зиндана. И что единственное, что мы можем, – это бежать, скрыться, исчезнуть, чтобы он нас никогда не нашел…
Она говорила жарко, со слезами, смотрела на меня и с обидой, и с надеждой – но куда бежать? И как бежать? Я уже подчас на автобус не мог нашарить, все ужасно дорожало, академических зарплат едва хватало, чтобы скудно прокормиться, а уж бежать куда-то!.. Как бы я хотел быть графом Монте-Кристо. Бодливой корове бог рогов не дает.
Между тем Шараф Мирхафизов позвонил утром – когда он назвался, я просто остолбенел – и сказал, что нам нужно повидаться. Говорил он сухо и коротко, грубым голосом, манера разговора показывала, что к возражениям он не привык, таджикский его был языком пригорода, языком простонародья – живой, но куцый. Не вдаваясь в детали и не интересуясь моим мнением, поставил в известность, что после обеда пришлет машину.
Вот я и размышлял, какова вероятность, что поездка на этой машине завершится зинданом.
Теоретически я мог бы позвонить Мухибе в Рухсор: в доме Шарафа Мирхафизова был, разумеется, телефон. Выяснить, что там, черт возьми, происходит, может, она сама уже сидит в зиндане!.. Но Мухиба давно и решительно отказалась сообщить тамошний номер, аргументировав свой отказ тем, что, как бы строго она ни наказывала мне этим номером не пользоваться, я все равно когда-нибудь возьмусь трезвонить – а это совершенно невозможно.
– Ну вот. – Рустам поставил на стол стаканы. – Ладно, давай. Пусть сдохнут наши враги.
Мы выпили и молча похрустели редькой.
– Между прочим, – сказал он, задумчиво щуря черные глаза, – я не удивлюсь, если узнаю, что Шараф Мирхафизов тоже в этом участвовал.
От неожиданности я закашлялся. Потом спросил:
– В чем – в этом?
– Да в чем… Помнишь, что было в феврале? Жители предместий двинулись на столицу. С чего бы? Думаешь, им вдруг захотелось лупить людей по башке арматурой? Они явились по собственному желанию? Прежде жили себе и жили, растили хлопок, таскали на хирман[5], сдавали государству, получали свои копейки, доили коров, баранов пасли, растили детей… Потом думают: вайдод[6], что сидим, поехали-ка лучше городских поколошматим!.. Так, что ли? Разумеется, нет. Тщательно спланированное и организованное выступление. Лично мне понятно зачем. Устроить погромы, потом показать пальцем: смотрите, люди, эта власть не может вас защитить! Доверьтесь нам, мы сумеем!