Я смотрел и рассеянно воображал, как вот мы в конце концов доплетемся, как я к ним заявлюсь, как они меня встретят…
Месяца четыре назад в Ленинабаде была конференция по памятникам эллинистической культуры, я мотнулся в Чкаловск и два дня провел у них.
Саша служил – ну, не знаю, где-то там служил, в Чкаловске много было мест пристроиться служилому человеку в майорском звании: где урановые рудники, там ему самое место. Я еще удивлялся – вроде в хорошем чине, а живут в панельке, в плохонькой двухкомнатной квартире, стены будто фанерные. Валька не работала. Может быть, она и могла бы устроиться, все-таки окончила Душанбинский иняз – в школе преподавать, например, хотя, честно сказать, ее английский всегда ставил меня в тупик.
Да ведь иностранный язык в школах преподают не для того, чтобы дети его знали, верно? Но у нее был Васечка – а с Васечкой о работе глупо было и думать, с Васечкой не забалуешь.
За те два дня, что я у них тогда провел, пятилетний Васечка меня совершенно измотал, хотя, казалось бы, что я Гекубе, что Гекуба мне. Мальчик ни минуты не сидел на месте, не мог ничего сколько-нибудь внимательно слушать долее десяти секунд, потребовав курицы, тут же швырял кусок в зеркало и заливался счастливым смехом.
Еще у них было две собаки. Одна маленькая – тойтерьер, она почти безвылазно жила в шкафу, потому что боялась большой. Большая и впрямь была большой – громадный черный дог, я и сам его боялся, но к людям он относился более или менее терпимо, а вот маленький тойтерьер его, вероятно, чем-то донял, тойтерьеры ведь такие, они могут, они вечно тявкают с таким видом, будто имеют на это право. По рассказам, в один прекрасный день дог взял в пасть голову надоедливого тойтерьера и немного ее сжал, отчего у несчастного вылез один глаз – не до конца вылез, просто стал большим и белым, как мячик для пинг-понга.
В общем, жизнь у них была своеобразная, но майор Саша ко всему этому относился просто, у него был легкий характер, и он почти не пил, во всяком случае не напивался.
Еще я вспомнил, что тогда мне показалось в моей двоюродной сестре странным. Рано утром мне нужно было уезжать, а проснулся я совсем ни свет ни заря, вышел из комнаты в коридорчик к туалету – и увидел ее: Валька сидела спиной к входной двери, смотрела на лампочку и счастливо улыбалась. Одета была не по-ночному – не в ночнушку, не в пижаму, а в нормальные джинсы, в какую-то там блузку.
– Валь, ты чего, спросил я, ты что тут сидишь в пять часов утра?
Она медленно повернула голову, посмотрела на меня взглядом, показавшимся мне в тот момент совершенно бездонным, и сказала так, будто это объясняло вообще все на свете:
– Сижу.
Автобус тащился, а я вдруг подумал, что, может быть, она была под кайфом… под наркотическим кайфом? Эта мысль в первое мгновение показалась дикой, никто и никогда в нашей семье ни в чем таком замечен не был, и никто из родственников… да и друзья тоже… разве что теперь вот Валька.
И что же ей теперь с этим делать, думал я с каким-то тупым отчаянием. Собачка с глазом, Васечка, еще и героин, ничего себе… Черный дог, майор Саша, тойтерьер – вот это компания.
Автобус все тащился и тащился, один кишлак сменялся другим, неотличимым от первого, второй – третьим, неотличимым от второго, низкое солнце лупило в окна, было жарко, летали мухи, у водителя из магнитофона бренчал нескончаемый дутар, а меня охватывало зудящее беспокойство, причин которого я не мог понять.
От остановки я прошел сквериком, свернул в пыльный проулок с тремя чахлыми карагачами. Вот и дом. У подъезда толклось человек пять мужчин и две или три женщины, на крыльце какая-то коробка не то ящик, накрытый газетой, на ящике несколько бутылок, пара лепешек, виноград, еще что-то.
– Скажите, пожалуйста, Никифоровы – это какой этаж?
Все обернулись.
– Никифоровы? – спросил человек в форме, окидывая меня неприятно цепким взглядом. – А что тебе Никифоровы?
– Что мне Никифоровы? – Я пожал плечами. – Я Валин брат.
Дальше все покатилось как в дурном кино.
В тот день, когда я позвонил, Валька накрыла голову Васечки – вероятно, спящего – полотенцем и выстрелила из мужнина пистолета ПСМ.
Саша сам мне его в прошлый раз показывал, хвастался, аккуратненький такой пистолетик – самозарядный, малогабаритный, калибр 5,45, и Валька крутила его в руках, и он еще смеялся, мол, женщины, сто раз показывал, а она опять не тем концом, и я видел, как позже он сунул его на верхнюю полку того шкафа, где жил тойтерьер.
Сделав первый выстрел, она вложила ствол себе в рот и еще раз нажала курок.
Сегодня их похоронили. Это вот как раз поминки. Никифорова арестовали. Но, скорее всего, отпустят, скорее всего, это не он, не инсценировка никакая, скорее всего, так оно и было.
Они уже порядочно приняли, и, когда одна из теток, соболезнующе на меня глядя, сказала, что очень уж Валька в гробу страшная была – неудачно, видать, стрельнула, не сумели в морге в порядок привести, – я развернулся и пошел назад.
Этот в форме что-то еще крикнул вслед, но я не обернулся.
5
Шараф Мирхафизов в аэропорт не приехал. Накануне мы были в Рухсоре с прощальным визитом, и, пока Баюшка всплескивала руками и трещала с женщинами, он, по обыкновению, увел меня в кабинет, протянул толстый конверт, посоветовав припрятать подальше, продиктовал несколько телефонных номеров, по которым я мог бы в Москве получить не только бесплатный совет, но и кое-какую помощь, а также туманно намекнул, что за нами там будут присматривать верные люди.
Должно быть, я снова позеленел, потому что Мирхафизов, глянув на меня, спохватился и успокоительно объяснил, что присматривать не в том смысле, что прислеживать и доносить, а просто быть наготове на всякий случай – вдруг что понадобится.
– Нет, ака-джон, они не специально будут там сидеть, нет. Да вот, собственно, телефоны, что ты записал, – это они и есть. В случае чего обратишься, помогут.
Баюшку провожали мать и две сестры: все они, неутомимо щебеча, стайкой ярких птичек сидели в уголке зала ожидания.
Их привез Исфандар, мы с ним перекинулись словцом.
Меня провожать было некому, кроме Рустама. Но Рустам почему-то не появлялся.
Между тем и посадку вопреки ожиданиям не объявляли. Когда протянулось полчаса лишнего времени, настроенный по-разведчицки Исфандар сообщил, что он все разузнал: оказывается, нет топлива, сейчас собирают деньги, чтобы долететь до Ашхабада (до Ашхабада, вероятно, должно было хватить), заправиться там, а потом уж двинуть на Москву.
Я уже понимал, что, если Рустам не приехал к штатному времени рейса, теперь он точно не появится. Надо было увидеться вчера. Собственно, мы и собирались это сделать, но поездка в Рухсор затянулась, вернулись глубоко за полночь. Я позвонил ему во втором часу, телефон, как ни странно, работал. «Ну что, Рустам, дорогой, – сказал я, – видишь, какая нескладуха, давай попрощаемся хоть по телефону». – «Нет-нет-нет, – запротестовал он, – мы обязательно должны увидеться, я приеду утром в аэропорт».
Московский рейс отбывал в шесть с копейками.
– Как ты доберешься в такую рань? – спросил я.
– Ничего, доберусь, не волнуйся. Давай, до завтра. Мухибу не расстраивай, – усмехнулся он.
А теперь было восемь двадцать, и ни самолет не собирался никуда лететь, ни Рустама не было. Я бы хотел сесть с Баюшкой рядом, обнять ее, она время от времени посматривала на меня призывно, с явным сожалением, но я мог ответить ей только таким же сожалением: проклятые приличия не позволяли ничего такого… мать, сестры, Исфандар, пассажиры… это вам не Париж.
Может быть, он попал в какую-нибудь заваруху, с томительной тревогой думал я. Меня охватывало такое же знобящее беспокойство, с каким я ехал автобусом в Чкаловск. Говорили, что несколько дней назад у Комитета национальной безопасности погибли люди, много людей: они стихийно начали разбирать заграждения – по слухам, президент скрывался именно в КНБ, – и охранники открыли по ним огонь. Еще недавно мирный город превратился в одну сплошную западню. Молодежь сбилась в какие-то отряды, носится с одной окраины на другую, каждая встреча с ними чревата большими неприятностями…
Да, да, что-то случилось, конечно. Он едет из Кара-Боло, там большой базар, Путовский базар, к базарам всегда тянется паутина опасности, это только кажется, что на базарах морковкой торгуют, на самом деле на базарах делаются самые страшные вещи… ну и торгуют, разумеется, но только для отвода глаз.
В какой-то момент я осознал, что мои мысли принимают совсем не реалистическое направление. Чем виноваты бедные базары? И потом, он же не на базар, он в аэропорт, хоть и мимо базара, сел на автобус, если, конечно, автобусы ходят, и поехал… Да, да… А пару недель назад именно там, возле Путовского, толпа остановила автобус. Пассажиров выволокли наружу, начали избивать… черт, ну неужели все-таки что-то случилось.
Еще через полчаса двери таможни наконец открылись. Исфандар куда-то делся, не у кого было спросить, на самом ли деле удалось добыть деньги на топливо.
Мы стали прощаться. Мать Мухибы заплакала, разумеется, стала, причитая, прижимать ее голову к своей груди. Сестры тоже всплакнули. Кивая им, я с тревогой думал о досмотре. Конверт Мирхафизова я положил в чемодан. Я надеялся, что в чемодан не полезут. Кому нужен этот чемодан. У нас было два чемодана – сравнительно объемистый у Баюшки и совсем тощий мой. Баюшка тоже заплакала, обнимая мать. Это был уже последний выхлоп. Я кивнул еще раз, подхватил багаж, повернулся – и увидел Рустама: он бежал от входа, оскальзываясь на гладком полу.
– Господи! – с чувством сказал я, снова приземляя чемоданы. – Я думал, тебя убили.
– Почти так и было, – говорил он, смеясь. – Почти так и было. Я как чувствовал, что рейс задержат. Хорошо, что успел. Держи.
И протянул мне пакет. Пакет из крафт-бумаги, толстый и, судя по всему, надежно заклеенный.
– Что это? – машинально спросил я.