– Скажите, граф, что Вы имели ввиду, говоря о значении личных влияний на события? – неторопливо и явно обдумывая свой вопрос, произнесла дама.
– Да, вопреки известной теории, все зависит от «человеческих связей». Представьте, 1580 год. Одновременно происходит женитьба царевича Феодора на Ирине Годуновой и Ивана IV на Марии Нагой. На свадьбе разгорается местнический спор, перерастающий в свару – Годуновых и Нагих. Эти яростные противоречия помешают сближению двух родов, сыгравших столь заметную роль в последующих событиях, – неожиданно открыто и сразу переходя к теме, отвечал Шереметев.
– Граф, хотя я и не первый год интересуюсь историей, все-таки мало знаю о роде Нагих. Мне кажется он довольно «бледным» на фоне Шуйских, Бельских, Романовых, – высказалась собеседница.
– В этом Вы не правы… Самый старший брат царицы Марии – Афанасий, кстати вместе с Никитой Романовым вел переговоры с польским послом Зборажским в 1581 году, а в это же время в Польше находилось наше посольство в лице князя Дмитрия Елецкого и Романа Олферьева, который был свойственником Нагих, – подметил Сергей Дмитриевич.
– Значит, Нагие всегда были в милости?
– Ни в коей мере! Достаточно вспомнить ссору Ивана IV со старшим сыном. Годунов вступился тогда за царевича. Ему тоже «досталось» от царя так, что пришлось обращаться к врачу. В это время Афанасий и Федор Нагие распространяли слухи, что раны Годунова слишком опасны. Дошло до царя. Он уличил Нагих в обмане. Федор понес наказание, – подчеркнул Шереметев.
– Граф, еще вопрос… Когда же все-таки завязался первый узелок загадочного дела? – с ещё большим интересом спросила дама.
– В 1583 году, когда всплыл вопрос о наследстве Стефана Батория, сложный и жгучий вопрос, уже не раз служивший яблоком раздора между сеймами Польским и Литовским… Наличие в Литве и на Волыни партий, желавших русского царевича, побуждает с особым вниманием следить за сношением Литвы и Московского государства, – абсолютно уверенно констатировал граф.
– А какое значение в данном вопросе сыграла смерть Ивана Грозного? – спросила дама.
– О, она возбудила надежды, приблизила события, ускоряющие развязку… В это время нельзя не усмотреть, как постепенно завязывались отношения и закреплялась связь между единомышленниками с обеих сторон русско-литовского рубежа… Сколько было случаев вести подпольную борьбу, сближаться и подготовлять назревающие события… И все эти столкновения различных интересов и партий, различных семейных и политических групп, постепенно подготовляли двойственную игру, плодом которой явилось появление загадочной личности, смутившей современников и потомков, – с улыбкой и вдохновением в глазах разъяснил Сергей Дмитриевич.
– Граф, то, что Вы говорите – поразительно… Позвольте мне иногда досаждать Вам своим обществом и вопросами? – попросила дама.
– Буду рад, сударыня…
Холодный и дождливый майский день 1591 года по Р. Х. лишь изредка озарялся проблесками солнца, разрывами небесной голубизны, затянутой темно-синими и серыми лоскутами тяжёлых облаков. Северо-западный ветер гнал нахмуренные облака куда-то на юго-восток. Казалось, что вот-вот и пойдёт снег. А в настоятельских рубленых покоях Сергиевой обители было почти по-зимнему хорошо натоплено, а потому уютно и спокойно. Ярко горели свечи в поставцах и лампады, озаряя большое и свободное помещение. Изразцы печей излучали тепло.
В большой трапезной палате шёл негромкий, но явно тревожный разговор четырёх монахов. Двери были плотно затворены, и их никто не слышал. Двое сидели у большого трапезного стола. Один из них – дородный, седовласый и широкий в плечах, восседал во главе стола на малом возвышении с посохом в деснице. То был сам наместник обители Киприан. Второй, круглолицый, деловой и молодцеватый, сидевший одесную игумена на скамье, был монастырский келарь – отец Евстафий. За спиной келаря, почтительно склонив голову с пером, заложенным за ухо, стоял худой монастырский ключник и писарь – Авраамий. Вострый, долгий нос, высокий лоб, частично спрятанный под монашеским клобуком, твердо сложенные уста, а главное живые, серые глаза ключника свидетельствовали о его уме, сообразительности, настойчивости и предприимчивости. Четвёртый из присутствующих, худой монашек невысокого роста, с выразительными голубыми глазами и налётом детской наивности на малом личике, торопливо рассказывал, отвечал на вопросы отца-игумена, а порой и отца-келаря, коему по повелительному взгляду настоятеля также разрешено было опрашивать худого монашка. Этого инока звали Христофором.
– Яко же вдовая-то царица Мария не досмотрела? – покачивая лобастой породистой главой, с удивлением спросил отец-наместник.
– По полудню того злосчастного дни государыня-царица со братьями своими Андреем, да Григорием Нагими трапезовать сели. А сыночка – царевича Димитрия пусти погулять и ся потешить с четырмя сверстниками ево, – вкрадчиво, негромким, неровным, но певучим голоском ответствовал Христофор. – Играша ся отроки те на малом заднем дворике – в уголку, межу палатою дворцовою и стеною кремлёвскою. А за ими-т мамка Василиса Волохова приглядываша, да две другие няньки. Обед-то токо и начнися, как во дворе кто-то громко возопие: «Погибе! Погибе!».
Вдова-царица побеги вниз. Тамо и обретша сына, в крови лежаща. Сына единственна и уже мертва суща. От горя обезумевши, кинула ся она избивати мамку-Василису. Де не уберегла царского сына, де казнить велит Василису. Баяли, де била ея поленом по главе, приговариваша: «Казню тя и сына твово Осипа, что зарезал, сына мово Димитрия!» Избив мамку, в сердцах повеле звонити в колоколы, да сзывать народ. Набатом тем и подня ся весь град Углич!
– А что ж братья-то царицыны Нагие? – вопрошая взглядом разрешения спросить наместника, проронил отец-келарь.
Отец Киприан, с тихой молитвой на устах, накладывая крестное знамение, одобрительно кивнул седой головой, покрытой лёгкой камилавкой.
– Как началси тот сполох, братья вдовы-царицы Андрей, да Григорий вниз сошли. А третий-то брат царицын Михаил Нагой «прискочил на государев двор пьян на коне». Зело пиян, – сказывал инок. – Притече тысячи народу на государев двор да все с дрекольем, да с кистени, да с цепы, да с секиры. А след прибеги верхи дьяк углицкий Михаил Битяговский. А народ-то оружьем потрясаша, вопие во всё горло: «Избием Волоховых! В распыл их!»
– И што же дьяк – государев чиновный человек, да не призвал к порядку?! – с долей негодования изрёк наместник.
Инок послушно склонил голову и отвечал, что дьяк не зная, что створилося, по первой взбежал в верхние покои царских палат. Ибо подумал, что взмястилась углицкая чернь, и угрожает побить Нагих и взять царицу и царевича в залог. А «чаял того, что царевич вверху». Не нашед царевича и матери ево, бросился в кремлёвский Спасов храм. Да пробег мимо толпы и покойного отрока, не узнав о смерти ево. Да взбеги он на колокольню. Там стал ломится в звонницу и требовал, чтоб «престали звонити в колоколы». Но звонарь «ся запер и в колокольню его не пустил».
– А што ж люд углицкий, не унялся таки? – вновь спросил отец-келарь.
Христофор отвечал, что как толико дьяк Битяговский явился пред народом и узнал, что за беда приключилася, то поначалу прикрикнул на толпу, а затем принялся уговаривать Михайлу Нагого, «чтобы он Михайла, унел шум и дурна которого не зделал».
Из рассказа Христофора следовало, что появление Битяговского в тот час спасло Волоховых. Как потом показали служители Дьячей избы, Никита Качалов вступился за Осипа Волохова, «учал говорить, чтоб его шурина не убили». Тот вступился за шурина, когда на государевом дворе ещё распоряжался Битяговский. Но негодующий народ в страстях, а возможно и при подговорах Нагих убил Качалова. По привычке молодой Качалов уповал на помощь авторитетного и сильного дьяка, что приходился ему дядей. Осип же Волохов воспользовался минутой, когда разъярённая толпа убивала Никиту. Он сбежал, как иуда, оставил заступника своего и укрылся на подворье Битяговских.
– Дозволь, отче, испросити, инока? – вкрадчиво, но неожиданно, для наместника и келаря вдруг произнёс ключник Авраамий.
Отец-наместник, одобрительно кивнув, огладил бороду и внимательно посмотрел на ключника.
– Отчего глаголеши, Христофоре, де Нагие подбивали народ к убийству Волоховых и Качалова? – задумчиво спросил Авраамий.
Христофор немного поразмыслил, помолчал и стал осторожно, подбирая слова, рассказывать о том, что отношения государева дьяка с братьями вдовой царицы были испорчены уже с первых дней приезда во Углич. (Хозяева Угличского удела, «подаренного» царём-государем Всея Росии Феодором Иоанновичем вдове-царице Марии и её сыну-наследнику, изначально утратили право распоряжаться доходами со своего княжества и получали деньги «на обиход» из царской казны. Уж три десятилетия, а то и боле миновало, с тех пор, как позабыли в Русском государстве про уделы!
Назначенное Боярскою Думой и царём содержание казалось вдове-царице, и особенно её братьям мизерным, недостойным последней жены и наследника – сына государя Иоанна Васильевича Грозного. Зависимость от государева дьяка была для них унизительна. Дядя царевича, Михаил Нагой, постоянно «прашивал сверх государева указу денег ис казны». Битяговский же «ему отказывал». То и послужило причиною постоянных ссор и брани. А последняя стычка меж государевым дьяком и дядей царевича произошла утром 15 апреля.
Сначала с помощью Качалова, Битяговский и прискакавшие за ним слуги, помешали расправе с Волоховым. Избитая в кровь, но оставленная живой Василиса Волохова видела, как царица указала на Битяговских и «молвила миру: то де душегубцы царевича». Пьяный Михаил Нагой взялся выяснять отношения с дьяком. Тут на помощь Битяговским пришли их родственники и холопы. Однако угличане надавили на них. Дьяк и его люди вырвались из Кремля и заперлись в Дьячей избе. Но народ словно осатанел. Секирами толпа низвергла двери, расправилась с укрывшимися людьми и разгромила палаты. Следом смутьяны ринулись на подворье Битяговских. Дом и хозяйство дьяка были разграблены. Добрались до погребов. «Питие из погреба в бочках выпив, и бочки кололи». Жену убиенного дьяка, «ободрав, нагу и простоволосу поволокли с детишками в Кремль на государев двор». Туда же привели Осипа Волохова, найденного в доме Битяговских.