Царь горы — страница 1 из 21

Александр КерданЦарь горы

* * *

Романы

Царь горы

Глава первая

1

Едва Борисов свернул в арку, ведущую от универсама «Семейный» во двор его дома, как замедлил шаг – на стене чернела надпись: «Витька, я спал с твоей женой:)».

«Должно быть, местная шпана самореализуется», – он с трудом удержался, чтобы не выругаться вслух, и даже не в адрес «шпаны», а по поводу всей окружающей жизни, двадцать семь лет назад перекроившей судьбы нескольких поколений, лишившей людей завтра и вчера, заставившей жить одним днём, ловчить и приспосабливаться, пластаться ради куска хлеба насущного, забывая в погоне за ним и о прежних высоких идеалах, и о воспитании собственных чад… И теперь эти подросшие чада – «птенцы эпохи перемен», не получившие должного воспитания, предоставленные самим себе, не знают, куда деть дурную, кипучую энергию…

«Взяли и стену испоганили! А ведь только что ремонт в арке сделали! И цвет красивый подобрали – этакий фисташковый пломбир», – Борисову вспомнилось, как его жена Инга, будучи членом совета дома, названивала в управляющую компанию, чтобы ремонт начался. Как на собрание жильцов приглашали депутата городской думы Сиропова, как просили у него поддержки. Депутат собирался помочь и не помог, тогда отправили ходоков в районную администрацию, и там обещали вопрос решить… Канитель продолжалась несколько лет, пока в арке не появились штукатуры и маляры… И вот тебе на! Месяца не прошло, как все старания насмарку!

Вообще-то день у Борисова не задался с самого утра.

Жуковский – главный редактор литературно-художественного журнала «Рассвет», где Борисов работал заведующим отделом публицистики, сообщил, что со следующего месяца прекращается их финансирование из средств областного бюджета. А это означало только одно – журнал будет закрыт, и весь штат сотрудников останется без работы.

– Вот и наступил закат «Рассвету»! – невесело скаламбурил главред. – Это ж надо, девяностые пережили, двухтысячные одолели, а в две тысячи семнадцатом… Собаку съели, да хвостом подавились!

– Ты скажи ещё, Геннадий Андреевич, что в этом году исполняется сто лет со дня Великого Октября и это – праздничный подарок к юбилею! – сообщение Жуковского Борисова обескуражило и огорчило. За годы работы в «Рассвете» он прикипел к журналу, да и оклад сотрудника редакции был совсем нелишним довеском к его офицерской пенсии.

– Насчёт праздничного подарка – не знаю, но советую загодя подумать о трудоустройстве… – не оставил повода для оптимизма главред.

В невесёлых размышлениях о том, чем займётся, если журнал закроют, Борисов провёл в редакции полдня и домой отправился в угнетённом состоянии духа. «Наскальная роспись» в арке окончательно вывела его из себя, настроив на критический лад.

Он медленно, боясь поскользнуться на хрусткой ледяной корке, покрывшей тротуар после вчерашней оттепели и утреннего морозца, побрёл к своему подъезду, мысленно продолжая сетовать и на продажную эпоху, и на бестолковую власть, закрывающую школы, библиотеки и литературные журналы, не думающую о воспитании молодёжи и не заботящуюся о стариках.

У своего подъезда Борисов остановился и окинул взглядом двор. Некогда зелёный, он, стараньями ушлого управдома, превратился в автостоянку. Нанятые управдомом таджики вырубили под окнами сирень и черёмуху, обкорнали могучие тополя, как головы призывников, и теперь они напоминают американские «Першинги» на стартовой позиции…

Чтобы переключиться с грустных мыслей на более позитивные, Борисов присел на лавочку и уставился на мальчишек, играющих на детской площадке.

Эту площадку построили прошлым летом как раз в канун избирательной кампании: Сиропову предстояло в очередной раз получать депутатский мандат, вот он и раскошелился…

«А чему я удивляюсь? Сейчас во власть только такие «сироповы» и лезут! Если и вспоминают о простых людях и их нуждах, так только перед выборами…» – Борисов готов был снова погрузиться в горькие думы о том, что происходит в стране, в его городе, превратившемся в «торговый Вавилон», в скопище мигрантов и гастарбайтеров, но вовремя остановился, вспомнив совет жены. Инга всегда, как только он начинал возмущаться «бардаком вокруг», призывала «выключить замполита»…

Не отрывая взгляда от играющих мальчишек, Борисов мысленно отрапортовал супруге: «Выключаю!»

Мальчишек на площадке было четверо. Все одного возраста: лет восьми-девяти, в разноцветных курточках. На присыпанной снежком земле – школьные ранцы.

«Гимназисты! Домой идти не торопятся… Заигрались!»

Игра действительно была в самом разгаре. Двое пацанов с хохотом пытались стащить с деревянной горки своего товарища. Он изо всех сил карабкался наверх по наклонной поверхности, вырывался из цепких рук. Наконец ему это удалось. Ещё один рывок, и он – наверху… Но в последний момент мальчик, который не участвовал в общей свалке, обежал горку, ловко взобрался по ступеням с другой стороны и встал на вершине во весь рост:

– Ура! Я победил! Я – царь горы!.. – торжествующе завопил он.

– Так нечестно! Это не по правилам! – заспорили его приятели. – Мы так не договаривались!

Но победитель стоял на своём:

– Ну и что, что не договаривались? Кто первый на горку забрался, тот и царь!

«Вот ведь проныра! – невольно улыбнулся Борисов, хотя ему и жаль было мальчишку, честно сражавшегося за победу: по совести, конечно, он должен стоять на вершине. – Впрочем, какая эпоха, такие и цари…»

Борисов не стал дожидаться, чем закончится ребячий спор, встал с лавочки и направился домой. Лифтом пользоваться не стал, поднялся на шестой этаж пешком: физическая нагрузка лучше всего мысли упорядочивает, и с ощущением, что весь нынешний негатив оставляет за порогом, коротко и энергично позвонил в дверь.

– Извини, милый, говорю с мамой по телефону… Обед на плите… – открыв дверь, протараторила Инга и упорхнула в гостиную, источая нежный запах знакомых духов.

«С мамой – это надолго», – резюмировал Борисов, стягивая с себя кожаное пальто. Он донашивал его бессчётное количество лет, несмотря на упрёки жены, что такой фасон давно не в моде, что в этом пальто он похож на Дзержинского, которого уже сняли с пьедестала…

«Кожа всегда в моде! И Феликс Эдмундович ещё когда-нибудь на свой пьедестал вернётся, чтобы с этим бардаком в стране разобраться!» – Борисов снял тяжёлые ботинки, напоминающие омоновские берцы, сунул ноги в тапки, прошёл в ванную и старательно вымыл руки, отметив про себя, что смог окончательно справиться с охватившим его раздражением.

Рассольник ещё не успел остыть.

Борисов ел медленно – с чувством, с толком, с расстановкой. Этому он научился в Афгане.

– На войне есть два святых занятия: баня и приём пищи… Война войной, а обед по распорядку, – заметив оставшуюся с курсантских лет привычку Борисова – поглощать еду быстро, почти не разжёвывая, наставлял его майор Петров. – Запомни, пока ты жуёшь, тебя никакой Аполлон, то бишь старший воинский начальник, ни к какой священной жертве не потребует и никуда не пошлёт. Медленнее ешь – целее будешь!

За год, проведённый «за речкой», много раз убеждался Борисов в истинности простой солдатской мудрости: война торопливых и инициативных не любит. Пока не получил приказ – не высовывайся, а получил – выполняй не спеша, а то переделывать заставят.

Борисов успел покончить с первым блюдом и приступил к котлете «по-киевски», когда на кухню вошла жена.

– Ну как, вкусно? – поинтересовалась она.

– Во! – Борисов поднял вверх большой палец левой руки. Прожевав, похвалил: – Ты молодец! Вполне могла бы шеф-поваром в ресторане работать… – И тут же осёкся: Инга уже много лет домохозяйка. Не воспримет ли похвалу как упрёк?

Но Инга улыбнулась:

– Сейчас чай будем пить с персиковым вареньем… – Она поставила ему – водохлёбу – большую кружку, себе – изящную фарфоровую чашку.

За чаем Борисов поинтересовался:

– Ты видела, что в арке стену испоганили?

Инга встрепенулась:

– Я сегодня ещё не выходила… А что там на этот раз?

– Наскальные надписи новых неандертальцев!

– Опять про Чашкина написали?

Борисов усмехнулся.

С пресловутым Чашкиным была связана целая история, продолжавшаяся несколько недель. Сначала в арке появилась надпись, в которой неизвестный корреспондент упрекнул Чашкина за то, что он гуляет с девушкой старшего брата. Затем кто-то из сочувствующих «пострадавшему» Чашкину-старшему дал определение этому гнусному проступку Чашкина-младшего в нецензурной форме. Спустя ещё несколько дней появился «приговор»: «Казнить его!» И, наконец, очередной борзописец подвёл итог обсуждению, с грамматической ошибкой начертав свою резолюцию: «Соглосен».

– Может быть, и про Чашкина, если его Витькой зовут! – Борисов процитировал: – «Витька, я спал с твоей женой», – и принялся размышлять: – А если это не Чашкин?.. Выходит, всем Витькам нашего района вздрогнуть нужно!

Инга слушала его рассуждения с улыбкой и вдруг спросила:

– А вы не подумали, Виктор Павлович, что это вам адресовано?..

2

Выйдя на «гражданку», Борисов долго не мог привыкнуть, когда к нему обращались по имени и отчеству. В армии всё было просто – сначала: «товарищ курсант», после окончания училища – «товарищ лейтенант… товарищ капитан… товарищ подполковник». Сослуживцы если и окликали не по-уставному, то только по имени – Виктор.

Отец Павел Андреевич, армейский прапорщик, мечтавший воплотить в сыне свою несбывшуюся мечту стать офицером, нарочно выбрал для него имя, означающее «победитель». А вот мама Татьяна Петровна, всю жизнь проработавшая поварихой в заводской столовой, и в детстве, и потом, называла его, своего единственного сыночка, не иначе как Витюшей. Приятели в школе звали Витькой, пока в девятом классе, после изучения таблицы Менделеева, к нему не пристало созвучное фамилии прозвище Бор. Бывшая жена Серафима в добром настроении называла его Витя, а когда злилась – Викентий. Это имечко бесило Борисова. И Серафима, зная об этом, нарочно доводила его до белого каления… По имени-отчеству к Борисову стали обращаться только после перевода его из войск в редакцию окружной газеты «Красный воин».

Инга, с тех пор как они стали жить вместе, по имени Борисова и не называла вовсе, а только – милый и, если уж возникал спор и не удавалось прийти к общему мнению, произносила строго: Борисов.

…Она появилась в его жизни, когда Борисов уже ни на что не надеялся. Если и оставалось в глубине души какое-то ожидание светлого и лучшего, то он никак не думал, что это «светлое и лучшее» возникнет именно в таком виде и при таких обстоятельствах.

В декабре девяносто первого года рухнуло в одночасье, казалось бы, монолитное и поставленное на века здание Советского Союза. Оно развалилось, как карточный домик, из которого выдернули всего одну карту – партийную идеологию, цементирующую всю эту сложную и величественную конструкцию.

Известие о том, что СССР больше нет, подполковник Борисов встретил в Харькове, где служил преподавателем на кафедре общественных наук в Высшем военном командно-инженерном училище ракетных войск имени Маршала Советского Союза Н.И. Крылова.

Бывшие братские республики Россия и Украина разошлись тогда мирно и вроде бы по-хорошему. Их лидеры при расставании обнялись и поклялись друг другу в нерушимой дружбе. Однако в первой же анкете для всех офицеров бывших Вооружённых Сил СССР, оказавшихся на территории Украины, «незалежные» власти предложили ответить на два взаимосвязанных вопроса: «Будете ли вы принимать присягу Украине?» и «Станете ли вы воевать против Российской Федерации в случае объявления ей войны?»

И если первый вопрос объяснялся самим фактом появления нового государства, то второй показался Борисову немыслимым и провокационным. Он ответил на оба вопроса отрицательно.

Начальник отдела кадров училища подполковник Зинченко, добродушный краснолицый толстяк с запорожскими усами, прочитав его анкету, посоветовал:

– Пиши-ка ты, братец Борисов, рапорт на перевод в Вооруженные Силы Российской Федерации! Найдётся там, кому за тебя слово замолвить?

– Так точно, Тарас Богданович, найдётся, – кивнул Борисов.

Он сразу вспомнил о друге детства Царедворцеве, который служил в Самаре, в штабе Приволжско-Уральского военного округа: «Коля обязательно поможет!»

– Добре! Тоди працюй… – внезапно перешёл на «ридну мову» Зинченко, протягивая Борисову чистый лист.

Борисов тут же написал рапорт на перевод из украинской армии в российскую и стал собираться на «историческую родину».

Но пока назначили нового начальника училища – «щирого» украинца; пока этот начальник рассмотрел его рапорт вместе с рапортами других «отказников»; пока весь пакет документов переправили в только что созданное Минобороны Украины и пока там, среди нескольких десятков тысяч личных дел офицеров, желающих вернуться в Россию, очередь дошла и до Борисова, наступило лето девяносто второго года.

К этому времени Борисов получил от Царедворцева письмо, из которого узнал, что и в Российской армии произошли большие перемены. Приволжско-Уральский округ приказал долго жить, и Царедворцева перевели в Свердловск, ставший не так давно Екатеринбургом, где воссоздали штаб Уральского военного округа.

«Ты, Бор, давай, не тяни! Приезжай поскорей, – торопил в письме Царедворцев, – пока округ формируется, найдём для тебя местечко получше!»

И Борисов поехал на родной Урал.

Величественное здание штаба УрВО, облицованное красным гранитом, построенное в конце тридцатых годов в стиле сталинского ампира, в день приезда Борисова гудело растревоженным ульем. По коридорам, помнившим ещё шаги маршала Жукова, расхаживали десятки таких же, как Борисов, «безработных» офицеров, спешно покинувших национальные республики и мечтающих служить в некогда заштатном, второразрядном, а теперь – престижном округе.

В правом крыле первого этажа, где располагалось управление кадров, толкаясь в очереди перед кабинетом начальника управления, Борисов неожиданно вспомнил, как в девяностом, сразу после выпуска из военной академии, ему предлагали место преподавателя в Свердловском высшем танково-артиллерийском военно-политическом училище имени Л.И. Брежнева.

Тогда он от вакансии отказался, отдав предпочтение Харькову, дескать, там тепло и яблоки растут, словно не хватило ему афганской жары и сахарных дынь. Но на самом деле причина была совсем иного, личного, свойства… Сейчас он был бы рад вернуть всё назад, да жизнь – не кинолента, обратно не прокручивается, и всё в ней предугадать невозможно… Впрочем, и само Свердловское политическое училище тоже не сохранилось. Его расформировали по указу президента новой России, упразднившего политорганы. На месте СВВПТАУ разместилось командное артиллерийское училище, в котором должности для Борисова не нашлось. Не помогли ни академия, оконченная с отличием, ни лестная характеристика, которой снабдили в Харькове, ни звонок Царедворцева начальнику управления кадров.

– Ждите, товарищ подполковник, – уныло обнадёжил Борисова кадровик. – Появится вакансия, мы свяжемся с вами… Вы где остановились?

Борисов поселился в переполненной приезжими офицерами и членами их семей окружной гостинице. Царедворцев, пользуясь статусом редактора окружной газеты, устроил его в отдельный номер. Сам он проживал в соседнем, ожидая служебную квартиру.

Сообщив кадровику, где его найти, Борисов побрёл в сторону своего временного приюта, размышляя, чем себя занять, пока, как говорится, суть да дело. Ему пришла в голову мысль – съездить в родной Челябинск. Но он её быстро отверг: родителей уже похоронил, а квартира, которую они так и не успели приватизировать, отошла государству. Просто так глядеть на «родное пепелище» и вдыхать «сладкие и приятные» дымы знаменитого металлургического комбината не хотелось. Да и надеялся, что должность для него всё-таки отыщется быстро.

Место для Борисова и впрямь вскоре нашлось – заместителем командира батальона по работе с личным составом в Алапаевской инженерно-сапёрной бригаде.

– Должность майорская, но это назначение, как вы понимаете, с расчётом на перспективу… – напутствовал уже знакомый кадровик. – Служите, товарищ подполковник! Родина о вас не забудет!

Сколько подобных фраз выслушал Борисов за годы службы, и не перечесть. Он хорошо знал армейскую истину: временные должности – это, как правило, надолго, но выбирать было не из чего.

– Разрешите убыть к новому месту службы! – козырнул Борисов и отправился в гостиницу собирать вещи, которых у него как у человека одинокого было немного – два чемодана с обмундированием и книгами.

У гостиницы Борисов столкнулся с Царедворцевым:

– Еду, Коля, служить в Алапаевск. Сам понимаешь, городишко – так себе. Одно только радует: служебную квартиру обещали сразу дать.

Царедворцев благодушно похлопал его по плечу:

– Всё в порядке, Бор! Нормальный городок. Чайковский там жил и члены семьи последнего императора…

– Скажи ещё: нашли свой последний приют… – мрачно усмехнулся Борисов.

– Ну, нам с тобой до последнего приюта ещё далеко… Ты служи! А Родина тебя не забудет!

– Да вы что, сговорились, что ли? В кадрах утешали, ты меня уговариваешь… Само собой, буду служить! Хоть в Алапаевске, хоть в Елани, хоть в любой другой дыре! Только хотелось бы, чтоб не до пенсиона… Ты же помнишь курсантскую присказку: в запас надо уходить в городе с метро!

– Будет тебе метро! – бодро пообещал Царедворцев. – В Екатеринбурге уже три станции действуют. К концу этого года первую ветку сдадут. Думаю, что к этому времени я тебе перевод организую…

– Свежо предание… – Слова Царедворцева напомнили Борисову недавно услышанный анекдот: Екатеринбургский метрополитен самый короткий и самый долгостроящийся в мире…

…Он успел прослужить в Алапаевске почти два года, когда в его рабочем кабинете раздался телефонный звонок.

– Товарищ подполковник, «Визит» на проводе! – сообщила знакомая телефонистка с бригадного коммутатора. – Соединяю!

– Спасибо, Тома! – поблагодарил Борисов, насторожившись. «Визит» – позывной штаба округа. «Кому я там понадобился?»

В допотопной трубке армейского «ТАИ-43» после короткого шуршания и потрескивания раздался слегка искажённый, но вполне узнаваемый голос Царедворцева:

– Здорово, Бор! Как ты там?

– Здравия желаю! Служу! А ты как?

– Тоже служу, – радостно хохотнул Царедворцев. – Вот, полковника получил! Приедешь обмывать?

При упоминании о «полковнике» в сердце у Борисова кольнуло – и у него подошёл срок присвоения очередного звания, да должность майорская не позволяет на третью звезду претендовать. Он поёжился, но не дал зависти ни одного шанса:

– Рад за тебя, мой друг! Поздравляю, товарищ полковник!

– Ну, ещё не полковник… – снова хохотнул Царедворцев. – На днях командующий погоны вручит, тогда уж… Так ты приедешь? В следующий четверг проставляюсь. Голубой зал ОДО. Начало в восемнадцать ноль-ноль.

Борисов замялся:

– Кто ж меня отпустит, Николай? У нас на это время командно-штабные учения запланированы…

– Отпустят, – успокоил Царедворцев, – я ведь главное не сказал: должность для тебя нашёл. Начальником отдела боевой подготовки у меня в газете!

– Да какой из меня газетчик? Меня этому не учили! – от неожиданности стал упираться Борисов. – Я ни дня в армейской печати не служил, только в войсках да в училище…

– Ах, скотина неблагодарная! Я ему, сидящему на майорской должности в задрипанном Алапаевске, подполковничью в Екатеринбурге пробил, а он ещё и упирается… – оскорбился Царедворцев. – Ты мне это брось! Стихи пишешь! Две книжки уже издал! Вот-вот в Союз писателей вступишь! Неужто с газетными заметками не справишься? Тем паче в отделе боевой подготовки! Ты же – войсковой офицер, к работе в «поле» тебе не привыкать… В общем, жди! Завтра-послезавтра будет выписка из приказа! И не забудь: четверг, восемнадцать ноль-ноль!

Конечно, Царедворцев был прав. Борисов работы в полевых условиях не боялся и хотя никогда не служил в печатных изданиях, но заметки для этой окружной газеты в последнее время регулярно писал. И поэтические сборники у него один за другим вышли: в «Воениздате» и в «Молодой гвардии»… И документы на приём в Союз писателей России уже в Москве…

И ещё, пока Борисов служил на родине Чайковского, они с местным композитором Цикалёвым написали гимн Алапаевска, который на всех городских мероприятиях поют:

Алапаевские зори

И крутой изгиб реки.

Дивный лес на косогоре

И рабочих смен гудки…

Это всё – моё родное,

Что судьбой своей зову,

Что останется со мною

До тех пор, пока живу…

«Где наша не пропадала! Уж, наверное, газетчиком быть – не сложнее, чем гимны слагать…» – решился Борисов и в назначенное время появился в Доме офицеров.

Царедворцев в новом парадном мундире с золотыми полковничьими погонами представил его коллективу редакции:

– Коллеги! Прошу любить и жаловать – новый начальник отдела боевой подготовки подполковник Борисов Виктор Павлович!

А на ухо Борисову шепнул:

– Помни, я теперь – твой непосредственный начальник. Так что соблюдай субординацию – и никакого панибратства! – При этом Царедворцев добродушно улыбался.

– Есть – никакого панибратства и соблюдать субординацию, товарищ полковник! – прищёлкнул каблуками Борисов.

– Только давай без этого солдафонства – не на плацу! У меня в редакции принято обращаться друг к другу по имени-отчеству… – Царедворцев указал на один из десяти столиков, расставленных в два ряда. – Вот ваш стол, Виктор Павлович! Отдыхайте, веселитесь, а завтра в девять утра жду у себя в кабинете. Попрошу не опаздывать!

Соседями по столу у Борисова оказались два майора и сухопарый старичок-ветеран.

Майоры представились:

– Валерий Исмаилович Амирханов – отдел культуры и быта.

– Вадим Юрьевич Дулов – молодёжный…

Ветеран с орденскими планками назвался Егором Ивановичем Мильковым.

– А я ваши стихи знаю, Виктор Павлович, – с ходу огорошил он. – Давно за вашим творчеством слежу, ещё когда вы курсантом Курганского училища были и у нас, в «Красном воине», свои первые опусы публиковали. Году, кажется, в семьдесят седьмом…

От неожиданности Борисов растерялся:

– Так точно, публиковал что-то в семьдесят седьмом…

– А я тогда в этой «богадельне» редактором был, в звании капитана первого ранга. По долгу службы все номера вычитывал. Вот и запомнил вас… Рад, что служить у нас будете, – продолжал старичок Мильков. – Талантливые люди в редколлегии нужны…

Майоры дружно закивали и потянулись к бутылке. Это оказалось весьма своевременным.

– Внимание, товарищи! – возвысил голос Царедворцев, сидевший за начальственным столом, под портретом Михаила Васильевича Фрунзе на коне. И Фрунзе, и конь были на себя не похожи: «Явно солдатское творчество».

Генерал-майор – начальник управления воспитательной работы округа с невыразительной фамилией Бурмасов и такой же невыразительной внешностью поднялся с бокалом в руке:

– За нового полковника российской армии! – провозгласил он. – За полковника Царедворцева!

Все встали, гремя стульями. Зазвенели рюмки и бокалы. Грянуло троекратное, дважды короткое, а третье – раскатистое «ура», и праздник начался.

Где-то между третьим и четвёртым тостом Борисов поинтересовался у Милькова, как это он сподобился в морском звании оказаться в сухопутном округе.

– Я ведь школу юнг Северного флота окончил – между прочим, вместе с будущим известным писателем Пикулем… Служил на торпедном катере, а после войны в военно-морское училище поступил. В журналистику меня уже позже судьба забросила. После редакторского факультета и направили на Урал, – пояснил Мильков и перевёл разговор на Борисова. – Это очень хорошо, что вы к нам из войск. Не хватает у нас в редакции настоящих боевых офицеров. Эти вот юноши, – кивнул он на майоров, – как после Львовского политучилища в газету угодили, так до начальников отделов и доросли… Что с них взять, если они не знают, как солдатские портянки пахнут! А журналист всё должен знать!

Майоры к их беседе не прислушивались, усиленно налегали на водку и закуски, о чём-то между собой переговариваясь.

Снова провозгласили тост за Царедворцева с пожеланием, чтобы он стал генералом.

Выпили за будущего генерала и Борисов с Мильковым.

Старый редактор, слегка «поплыв», заговорил о «политике»:

– Скажите мне, Виктор Павлович, как же это вы страну профукали? Не вы лично, конечно, а всё ваше поколение… Мы её в такой войне отстояли, такому врагу хребет переломили, а вы…

Борисов поморщился: тема была больная и неоднозначная. Он и сам не однажды задавал себе вопрос и не мог ответить, как так вышло, что могучая страна, в которой много «лесов, полей и рек», враз развалилась, а армия, «легендарная и непобедимая», о которой народ слагал песни, не встала на защиту своей удивительной страны. И он, Борисов, в том числе не встал. Потому и живёт сейчас, чувствуя себя офицером, потерявшим честь. Ведь не защитил он СССР «ценою своей крови и самой жизни», как обещал в юности, когда принимал присягу…

– А что мы, Егор Иванович? Мы растерялись… – вырвалось у него. – Да, был бы только приказ – защитить… Но ведь приказа-то не было!.. Высшие начальники струсили, да и мы… Никто на себя смелость не взял предателей арестовать и вакханалию в стране остановить!

Мильков покачал головой:

– На труса вы вроде не похожи… Да, вижу, и повоевали… – кивнул он на голубую колодку медали «От благодарного афганского народа». – Простите меня, старика, что завёл об этом речь… Только, поймите, ноет здесь… – ткнул он пальцем в свои орденские планки – вровень с сердцем.

Они выпили ещё по одной. Молча, как будто за упокой страны, которой оба присягали.

Тут заиграл офицерский вокально-инструментальный ансамбль «Поворот». И хотя пели что-то патриотическое, про родной Урал и «ершистый уральский характер», песня Борисову не понравилась. И даже не словами, а манерой исполнения: как будто и не офицеры поют, а лицедеи, надевшие на себя чужие, не принадлежащие им, мундиры.

– А вы, Егор Иванович, приглашены на банкет по старой памяти или как? – осторожно спросил он.

– Зря списываете старика со счетов, Виктор Павлович! Я сейчас в газете отделом писем заведую. Вон, поглядите, справа от нас, через столик, мои кадры сидят…

Борисов оглянулся. За столом, на который указал Мильков, сидели женщины – две помоложе и две постарше.

С одного взгляда, по холостяцкой привычке, Борисов оценил, что все они вполне себе привлекательные и «в соку».

– Неужели все ваши? – переспросил он.

– Две – мои, а две – из бухгалтерии. Те, что повзрослее… Но вы на возраст внимания не обращайте… – Умудрённый Мильков изложил сразу всю диспозицию: – Докладываю вам совершенно определённо, что все дамы – одинокие и порядочные… А вы сами – женаты, Виктор Павлович?

– В разводе уже семь лет…

– Тогда не тушуйтесь, – посоветовал Мильков. – Это нам, старикам, на амурном фронте одно остаётся – мемуары писать. А вам, молодым, и флаг, как говорится, в руки!

Борисов снова поглядел в сторону столика с дамами. На этот раз – пристальней. Тут он и заприметил Ингу…

3

Слова, сказанные женой за обедом, как будто в шутку: «А вы не подумали, Виктор Павлович, что это вам адресовано?..» – занозой засели у Борисова в мозгу: определённо это он уже слышал.

Борисов познакомился с Ингой так, как советовал знакомиться с дамами герой Дюма – мушкетёр Д’Артаньян: «Хочешь произвести на женщину неотразимое впечатление – окажи ей услугу, выручи в трудной ситуации, а ещё лучше – спаси от беды».

Когда по совету ветерана Милькова Борисов приглядывался к сотрудницам редакции и выделил среди них Ингу, он поначалу даже не понял, чем именно она привлекла его внимание. Инга не соответствовала типажу женщин, которые ему нравились прежде. Блондинка Серафима с голубыми, с поволокой, вечно печальными, как у бурёнушки, очами и темпераментная шатенка Майя, после романа с которой Борисов решил, что больше влюбляться не станет ни за какие коврижки, обладали довольно пышными формами. Рыжеволосая, коротко стриженная Инга отличалась от них какой-то детской беззащитностью. На удлинённой, как у Нефертити, шее – ниточка красных бус, изящные, как у скрипачки, пальцы.

«Она в семье своей родной казалась девочкой чужой…», – сразу определил он Ингу в разряд «романтических героинь», хотя ничего общего с уездной барышней девятнадцатого века в ней и не наблюдалось.

Когда она в коротком чёрном платье прошла по залу, он взглядом знатока оценил лёгкость её походки и стройность ножек на шпильках.

Всё подмечающий ветеран Мильков одобрительно подмигнул, мол, девушка что надо, и назвал её имя – Инга – необычное, колкое, как игла.

Возникновение метафор, как знак пробуждения поэзии в душе, это самый верный признак того, что девушка Борисова «зацепила».

Между тем начались танцы. И, поскольку женщин в компании оказалось меньше, чем мужчин, представительницы прекрасной половины человечества были нарасхват.

Первыми ринулись в «бой» майоры Валерий Исмаилович и Вадим Юрьевич. Будучи уже изрядно подшофе, они пригласили на танец двух соседок Инги и теперь медленно перетаптывались в дальнем углу зала со своими партнёршами.

Борисов танцевать не любил, хотя в юности некоторое время ходил в школьный танцевальный кружок, но, скорее, за компанию с Царедворцевым, чем по собственной инициативе. Он неожиданно ревнивым (хотя с чего бы ему было ревновать?) взглядом проводил кавалера, который попытался пригласить Ингу на танец, и порадовался, когда она отказала: «Извините, я не танцую».

«Привередливая барышня… – одобрительно подумал Борисов, чокаясь с Мильковым. – А почему она на банкет пришла и не танцует? Ну, нет сегодня у барышни настроения танцевать!»

Музыканты заиграли очередной блюз.

К Инге вальяжно приблизился генерал Бурмасов. Он склонился к ней так низко, что Борисову стала видна большая плешь на его макушке.

До Борисова донеслось уже знакомое «Извините, я не танцую…», но генерал не привык, чтобы ему отказывали. Он продолжал настаивать и после повторного отказа потянул Ингу к себе за руку.

Она закрутила головой, словно ища защиты. Борисов перехватил этот взгляд «испуганной лани» и вскочил из-за стола.

– Осторожней, Виктор Павлович… – предостерёг вдогонку Мильков.

В несколько шагов Борисов оказался рядом с генералом Бурмасовым и крепко сжал его локоть:

– Извините, но девушка обещала этот танец мне! – негромко сказал он.

Бурмасов от подобной наглости растерялся, выпустил руку Инги, тут же проскользнувшей за спину Борисова.

– Вы что себе позволяете? Вы не знаете, кто я? – Шея у Бурмасова побагровела, а лицо стало серым.

Борисов сдержанно улыбнулся:

– Хорошо знаю, товарищ генерал-майор. Но мы же не в строю, и танец мне уже обещан…

Бурмасов отступил назад и окинул Борисова прищуренным взглядом:

– Ну-ну, подполковник, дерзайте… – и удалился к «начальственному» столу.

Борисов обернулся к Инге, мол, ничего не поделаешь, барышня, а танцевать вам всё же придётся. Вот тут он и услышал:

– А вы не подумали, Виктор Павлович, что это и вам адресовано: я не танцую!

Борисов так и застыл с протянутой рукой – вот она, женская неблагодарность, и, не сразу найдя что ответить, спросил:

– Откуда вам известно моё имя, Инга?

В испуганных глазах Инги запрыгали «смешинки»:

– А вы откуда знаете моё? – Она вдруг звонко рассмеялась. И смех её, напоминающий серебряный колокольчик, сразу «растопил лёд недоверия между ними», как пишут обычно в дамских романах. – Хорошо-хорошо. – Она протянула ему руку. – Для вас, «победитель генералов», так и быть, сделаю исключение…

Они вышли к танцующим.

Инга положила свою лёгкую, как пушинка, ладонь ему на погон. Борисов осторожно приобнял её за талию и сделал несколько шагов, радуясь тому, как Инга движется в такт музыке, как угадывает его движения.

«Гармония в танце – знак добрый», – подумал он и пошёл в наступление:

– А хотите, я вам стихи почитаю?

В её зеленовато-карих глазах снова заплясали «солнечные зайчики»:

– Чьи стихи? Мандельштама?

– Нет, мои… – нахмурился он, уловив в её голосе иронию: точно – игла.

– Не надо, – мягко сказала она.

Стандартный способ обольщения с этой барышней не сработал, но отступать Борисов не собирался.

– Вы что же, совсем стихов не любите, Инга? – с вызовом, чтобы скрыть своё разочарование, спросил он.

– Отчего же не люблю, – снисходительно произнесла она. – Очень даже люблю. Скажем, Гейне в переводе Лермонтова: «Не пылит дорога, не дрожат кусты. Подожди немного – отдохнёшь и ты…» Возможно, и у вас стихи замечательные. Однако здесь ваш «творческий вечер» кажется мне неуместным: мы же танцуем!

Борисов оживился:

– Так давайте, Инга, найдём тихое место, где это будет уместно…

Инга снова засмеялась:

– В другой раз… Может быть.

Её смех обладал каким-то волшебным воздействием. Едва «колокольчики зазвенели», Борисов тут же растаял:

– Отлично, Инга. Я запомнил ваше обещание!

– If а lady says yes…

– Знаю, знаю: если леди говорит «да», то она говорит «нет». Но всё же оставляет надежду…

После танца он проводил Ингу к столику и, пока не вернулись её соседки, поинтересовался:

– А могу я узнать номер вашего телефона?

– Телефона у меня нет.

– Жаль… Я мог бы вам стихи по телефону прочитать… – Борисов очень хотел понравиться Инге. Он понимал, что стихи – его «безоткатное десантное орудие», без которого штурм обречён на провал:

– Обязательно прочтёте когда-нибудь! Мы ведь завтра увидимся в редакции…

Тут вернулись шумные соседки Инги.

Борисов откланялся и направился к своему столику. Его провожали женские изучающие взоры и недобрый взгляд Бурмасова.

Мильков своей горячей и сухой ладошкой сжал руку Борисова:

– Ну, вы – герой, Виктор Павлович! Да-а-а… И довольно безрассудный! Впрочем, как и положено поэту… Такого врага себе на ровном месте нажили. Могущественного! Я этого Бурмасова с лейтенантов помню… Знаете, какое у него в штабе округа прозвище? «Дятел»… Вот так-то! А прозвища в армии просто так не дают! Берегитесь теперь…

Инга вскоре незаметно ускользнула с банкета, и поговорить Борисову с ней больше не удалось. А вот с Царедворцевым разговор состоялся сразу после окончания застолья.

– Не с того начинаешь! – сердито сказал Царедворцев, когда они вышли из ОДО. – Не с того!

– О чём это вы, Николай Васильевич? – насмешливо протянул Борисов.

– Не валяй дурака! – прошипел Царедворцев. – Надо тебе было так разозлить начальника управления воспитательной работы! Я, между прочим, через него тебе должность пробивал. Охарактеризовал тебя как перспективного офицера, талантливого, понимаешь, литератора… А ты!? Не мальчик ведь уже… Далась тебе эта Рыжова!

– Какая Рыжова? – сделал невинное лицо Борисов, хотя и догадался, чья это фамилия.

– Та самая, с который ты кренделя выводил! Ишь, перья распустил, петух… из Алапаевска. – Царедворцев, похоже, разозлился не на шутку. – Я тебе, Бор, в первый и последний раз по-дружески говорю: ты это брось! Никаких шашней у себя в газете я не потерплю! У нас военное издание, а не дом терпимости!

– Но ведь журналистика – вторая древнейшая профессия… – всё ещё пытался шутить Борисов.

– В общем, я сказал, а ты меня услышал! – отрезал Царедворцев. – Чтоб к Рыжовой даже и не приближался! Уяснил?

– Так точно, товарищ полковник, уяснил, – козырнул Борисов: «Что же это такое? Как только власть людям в руки попадает, так с ними сразу что-то происходит… Как будто крыша съезжает набок!»

– Рад, что ты меня понял, – козырнул в ответ Царедворцев, сел в подъехавший редакторский уазик и уехал, не предложив Борисову подвезти.

Борисов пошёл в уже знакомую гостиницу, где оставил свои вещи, на ходу продолжая диалог с Царедворцевым: «Какой бы ты, Коля, мне друг и прямой начальник ни был, а свою личную жизнь я буду устраивать по собственному разумению».

Через год они с Ингой расписались.

4

На следующее утро, по пути на работу, Борисов снова остановился в арке перед надписью, появившейся вчера. Чёрные неровные буквы, начертанные неизвестным «правдолюбом», вскрывали запутанную историю чьей-то любви и предательства с грубостью штык-ножа, препарирующего банку армейской тушёнки.

Во времена молодости Борисова было не принято расписывать стены подобными откровениями. Самое большее, на что могли решиться томимые любовью соотечественники, так это ножичком вырезать на лавочке в парке сердце, пробитое стрелой, или сакраментальную фразу: «М. + В. = Л.» Американская манера расписывать стены домов и подъездов баллончиками с краской, распространившаяся в России после распада Советского Союза, поначалу очень раздражала Борисова. Он все эти «граффити» на дух не переносил, пока однажды на стене дома, стоящего напротив редакционных окон, не появился огромный портрет первого космонавта планеты с голубем, взлетающим с ладони.

Юрий Алексеевич Гагарин получился, как живой, широко улыбающийся, ясноглазый. Для Борисова, родившегося за два года до его полёта, Гагарин был кумиром с раннего детства. Равняясь на него, он решил поступать в лётное военное училище в Оренбурге, да провалил комиссию по зрению. Вот и пришлось идти в Курганское авиационное военно-политическое, где требования по медицине не такие суровые… Портрет Гагарина придал новую жизнь облупившемуся торцу старенькой «хрущобы» и немного примирил Борисова с «наскальными» рисунками. Но одно дело – художественное изображение первого космонавта и совсем другое – безобразные монстры или откровения – за гранью допустимого…

Борисов ещё раз прочитал надпись и зацепился взглядом за знаки в конце предложения, на которые вчера и не обратил внимание. Двоеточие и скобка —:) – для чего они и что означают? Он продолжал разгадывать этот ребус, когда ехал в троллейбусе в сторону центра, но ответа так и не нашёл.

Редакция журнала «Рассвет» располагалась в пяти больших комнатах с высокими и вечно подтекающими потолками на четвёртом этаже ветхого здания, построенного ещё до войны в стиле советского конструктивизма. Наверх вела широкая лестница с потёртыми перилами и крутыми, как на Голгофу, ступенями. Это сравнение Борисов придумал в ту пору, когда служил в армии и носил в «Рассвет» свои стихи в надежде опубликовать их. Был в этой метафоре особый подтекст – многие, поднимающиеся в редакцию стихотворцы, подвергались на «Голгофе» «распятию».

Несколько десятилетий отдел поэзии в журнале возглавлял неприметный человечек по имени Александр Сергеевич, который сам грешил сочинительством. Его монотонно-бесцветные стишата из номера в номер появлялись на разворотах «Рассвета», вызывая у всех, кроме автора, оторопь и недоумение. Однако сам он считал себя если не ровней «солнцу русской поэзии», то вторым после него. Но, в отличие от своего гениального тезки, восклицавшего: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое…», других поэтов этот Александр Сергеевич не любил и рубил на корню. Особенно если полагал, что они могут составить ему хоть какую-то конкуренцию. На стене рабочего кабинета этого вершителя поэтических судеб висела табличка: «Комитет вечности». Под ней стояла урна для мусора. Александр Сергеевич, назначив себя «председателем комитета», безжалостно отправлял в урну рукописи начинающих и уже состоявшихся поэтов. В числе «распятых» не единожды оказывался и Борисов, уже являясь членом Союза писателей. И хотя в других изданиях Борисова печатали охотно, здесь давали от ворот поворот.

– Пока я жив, стихов Борисова в «Рассвете» не будет! Это не поэзия, а версификаторство! В стихах не должно быть столько мыслей… Настоящие стихи – не от мира сего, они вещают о том, что словом выразить невозможно… А у Борисова всё слишком просто и понятно. Так любой написать сможет… – безапелляционно заявлял «инквизитор».

Лишь после его ухода на пенсию Борисов стал постоянным автором журнала – и как поэт, и как прозаик.

– Густо пишешь, Виктор Павлович! Густо! Твои тексты просты и понятны, как жизнь! Вот, скажем, в рассказе про украинский борщ – аж ложка торчит! – хвалил его Жуковский.

Когда же по сокращению штатов Борисов вылетел из армии, подобно пробке из бутылки шампанского, Жуковский с распростёртыми объятьями принял его в журнал «Рассвет» заведующим отделом публицистики.

…В утренний час в редакции было пустынно. Основная масса сотрудников приходила на работу к двенадцати. Только за стеклянными дверями корректорской горел свет.

«Суламифь Марковна здесь. Значит, и Изя уже на месте…», – констатировал Борисов, проходя по скрипучим половицам коридора в свой кабинет.

Он, по выработанной годами армейской привычке, являлся в редакцию пораньше: ему нравилось работать с рукописями в тишине, да и думалось в это время лучше.

Сегодня Борисову надо было сдать материалы в следующий номер.

«Если заявление Жуковского о прекращении финансирования соответствует действительности, то этот номер может стать последним вообще…» – но Борисов всё же надеялся, что пробивной и пронырливый главред что-то придумает и журнал не закроют…

Он планировал сегодня поговорить с «Шерочкой и Машерочкой» без посторонних ушей, поэтому отложил свои дела и направился к Лифшицам.

Мамаша и сынок Лифшицы были парочкой колоритной и постоянно в редакции обсуждаемой. Грузная и седовласая Суламифь Марковна опекала своего сорокалетнего сына, работавшего в «Рассвете» верстальщиком и «компьютерным гением», как будто ему только вчера исполнилось пять лет. Она приводила Изю на работу и уводила с работы таким же манером, каким мамаши уводят своих детишек из детского сада – за руку. Раз по сто на день эта «идеальная мать» заглядывала в «компьютерную», чтобы поинтересоваться, как у Изи идут дела, не голоден ли её «милый мальчик», не открыта ли у него форточка, из которой непременно сквозит, и он-таки может простудиться и заболеть… А как она ухаживала за ним на редакционных посиделках! Как зорко следила, чтобы Изя не выпил больше трёх рюмок и закусывал после каждой! При этом Суламифь Марковна всё время подкладывала ему на тарелку самые вкусные кусочки, а после окончания застолья торопливо собирала остатки угощения в пакетик – «сыночку Изечке» на завтрак…

Борисову особенно нравилась история о том, как Лифшицы ходили на поминки к старейшей, знавшей лично Горького и Бажова, поэтессе Холминской, почившей на сто втором году жизни.

– И зачем мы только дома поели?.. – горестно вздыхала Суламифь Марковна на следующий день. – Такой вкусный супчик был у Изабеллы Юрьевны на поминальном обеде, что хотелось вторую порцию попросить…

Но мамаша Лифшиц вообще-то любила не только своего Изю и покушать, но и всемирную литературу тоже. Она была страстной поклонницей Бродского и Аполлинера, чей «Мост над Мирабо», старательно грассируя на подозрительном французском, читала на каждом из редакционных застолий, вызывая восторги у одной части публики и недовольство у немногих прочих, обожающих Рубцова и Есенина.

К Борисову она всегда относилась по-доброму. Его стихи снисходительно величала «традиционными» и вполне себе «стихами», хотя, конечно, не идущими ни в какое сравнение с произведениями её кумиров. Особенно Суламифь Марковна любила поговорить с ним о российской политике и глобальных мировых проблемах, смоля при этом одну за другой сигареты с ментолом.

Курила она всегда и везде, невзирая на таблички «Не курить!» и Федеральный закон «О запрете курения в общественных местах». Главред Жуковский, скрипя зубами, мирился с этим её недостатком, как с неизбежным злом: Суламифь Марковна была лучшим корректором в городе, да и без Изи журнал так красиво не сверстать…

Борисов сам никогда не курил и курящих дам не любил. Вредная привычка Суламифь Марковны его тоже раздражала. Но, несмотря на облако дыма, постоянно клубящееся вокруг неё, он уважал эту ироничную даму, умеющую в нужный момент терпеливо выслушать собеседника и дать мудрый совет. Ему нравилась её самоирония по поводу собственной внешности. Суламифь Марковна слегка косила на левый глаз, но не стеснялась этого, а отшучивалась: «Я таки всегда гляжу налево!»

В вопросах политики их взгляды никогда не сходились. Хотя она, в неизвестно когда случившейся юности, успела поработать партучётчицей в райкоме партии и считала Борисова как бывшего политработника «нашим человеком», но звала его «закоренелым консерватором». Сама же предпочитала придерживаться сугубо либеральных идей. Однако не упускала случая покритиковать и либералов.

Вот и на этот раз, когда он заглянул в корректорскую, Суламифь Марковна, глядя куда-то мимо, воскликнула:

– Виктор! – Она всегда называла его на французский лад, делая ударение на последнем слоге. – Эти либералы – это же чёрт знает что такое!

– Здравствуйте, Суламифь Марковна! О чём это вы? – не понял Борисов её спонтанной тирады.

– Как это о чём? Конечно, об этом Ельцин-центре… О нём же все только и говорят… Вы разве телевизор не смотрите?.. Тоже мне – бывший политработник! Слышали, сколько он стоит?

– Кто? Телевизор?

– Да нет же – Ельцин-центр! – Суламифь Марковна закатила глаза. – Это же уму непостижимо! Семь миллиардов! И это всё наши с вами государственные деньги! Прикиньте: только из бюджета области – два миллиарда! Да этих деньжищ хватило бы, чтобы наш «Рассвет» издавался, пока мой Изя не станет дедушкой, и его внуки тоже не станут дедушками, и внуки внуков Изи… Подумайте только, до конца двадцать первого века подписчики могли бы получать наш прекрасный журнал… Теперь, надеюсь, вы меня понимаете, Виктор? – Она глубоко затянулась и выпустила в сторону Борисова струю дыма.

«Похоже, и она знает, что нас не будут финансировать со следующего месяца…» – закашлялся он.

– Ах, Суламифь Марковна! Кхе-кхе… Что нам с вами эти деньги, потраченные на Ельцин-центр? Пусть бы себе стоял, если бы вреда не приносил… Кхе-кхе… Главное то, чему там молодёжь учат, какие идеи ей в голову закладывают! А если идеи разработаны за «бугром» и против нашей истории нацелены, то это никакими деньгами не компенсируешь… И нашим с вами «Рассветом», увы, тоже! Кто теперь из молодых читает литературные журналы?

– Да-да, – подхватила Суламифь Марковна. – Вы совершенно правы, Виктор: идеи и молодёжь – это главное! – Она снова глубоко затянулась, запрокинула голову и выдохнула дым, который тут же окутал её седое чело наподобие фимиама.

Воспользовавшись возникшей паузой, Борисов перевёл разговор на то, что волновало его:

– А что бы вы, Суламифь Марковна, посоветовали человеку, узнавшему, что его жена спит с другим?.. – Он едва не добавил «мужчиной», ибо в век сплошной толерантности уточнить половую принадлежность в разговоре о том, кто с кем спит, уже не стало казаться чем-то диким, как, впрочем, и сами разговоры на подобную тему, но тут же прикусил язык – Суламифь Марковна в вопросах пола придерживалась вполне консервативных взглядов, и это уточнение было неуместным.

Она повела косящим глазом так, точно хотела вернуть его на нужное место:

– Вы это, простите великодушно, Виктор, о себе или вообще интересуетесь?

– Вообще. Для своего нового рассказа… – ляпнул он первое, что пришло на ум.

– А скажите в таком случае, господин сочинитель, ваши герои, ну, этот муж и эта его жена, таки любят друг друга? – Новая тема пришлась ей по душе.

– Наверное, любят… – замялся Борисов. – Полагаю, что да.

Суламифь Марковна смяла своей пухлой рукой пустую пачку из-под сигарет:

– Тогда пусть родят ребёнка, и все эти глупости волновать их перестанут.

– А если им уже поздно? – Борисов невольно выдал себя и тут же оправдался: – Герой мой, он мне почти ровесник, ему уже шестой десяток идёт, а жене его – за сорок!

– Родить никогда не поздно, – уверенно изрекла Суламифь Марковна.

«Ещё бы вспомнила библейскую историю про Авраама, которому было восемьдесят шесть лет, когда он впервые стал отцом, а второго сына обрёл в девяносто девять… Хорошо Суламифь Марковне рассуждать о детях: она не знает, что такое потерять своё чадо… – Борисов вспомнил их с Серафимой любимую дочь, трагически погибшую в пять лет. Тогда всё и начало сыпаться… – И с Ингой я детей не захотел именно потому, что боялся новых потерь…»

Борисов вежливо поблагодарил Суламифь Марковну за совет и направился к Изольду, надеясь у «компьютерного гения» и знатока молодёжного сленга выспросить, что могут означать двоеточие и скобка в арочной надписи. Изольд был точной копией своей «маман», только в более моложавом виде. Он встретил Борисова равнодушно-приветливо – именно так и относятся к представителям «реального мира» люди «неонового зазеркалья». Вяло пожав Борисову руку своей узкой ладошкой, Изольд уставился на него большими печальными смоляными глазами: выкладывайте, мол, зачем потревожили – мне не до вас, надо нырять в «мировую паутину». Борисов без проволочек процитировал настенную надпись, правда, назвав при этом Витьку Васькой, и задал вопрос про непонятные знаки.

– Двоеточие и скобка – это улыбающийся «смайлик», – снисходительно прокомментировал Изольд, почёсывая свои давно не стриженные лохмы. – Такие жёлтые, круглые мордашки в сообщениях присылают… Получали?

– Ну да, случалось! И что же «смайлик» в данном контексте означает? – Логика нового поколения Борисову была непонятна.

– Кто-то прикалывается, «троллит» вашего Ваську. Если сказать простыми словами, высмеивает его, публично объявляет, что у этого Васьки рога на голове растут! Оленьи! Сообщает вроде бы на полном серьёзе, а сам смеётся над Васькой и призывает посмеяться всех, кто прочтёт!

– Про «смайлик» я, кажется, понял… И про «троллинг» знаю, что это такая сетевая провокация, – вздохнул с облегчением Борисов. – Так, значит, это какие-то молодые люди друг над другом прикалываются?

– Может быть, и молодые, а может, и нет… – снова потрепал свою шевелюру Изольд. – Сейчас в компьютерах и старички шарят… Продвинутые… Не все же, простите, Виктор Павлович, такие «деревянные» пользователи, как вы…

– Конечно, не все, – кивнул Борисов.

Разговор с Изей Лившицем немного успокоил его, укрепив в мысли, что надпись в арке – всё-таки дело рук каких-то молодых шалопаев, которым занять себя нечем.

«Троллинг»! Ну и словечко придумали! Им забава, а кому-то – горе!

Борисов живо представил, как, поверив этой дурацкой шуточке, какой-нибудь мужик по имени Виктор начнёт разборки со своей благоверной… Слово за слово, устроит ей скандал посреди ночи… Соседи вызовут полицию… Мужик повинится, пообещает вести себя хорошо, а когда наряд уедет, распустит руки и за нож схватится… Баба завизжит, кровь брызнет в разные стороны… А дальше – обведённый мелом силуэт на полу и дети-сироты… Картинка прямо для сюжета местного скандального тележурналиста Шеремута.

«Такая молодёжь пошла безалаберная, зацикленная на себе! Что им другие люди, их переживания, их чувства?.. – грустно подумал Борисов. – Каждый теперь – центр Вселенной, и все выёживаются, выделываются, самоутвердиться хотят! Неужели мы в юности такими же были? – задал он себе неудобный вопрос. И, подумав, констатировал: – Нет, мы точно были другими!»

Глава вторая

1

Прапорщика Павла Андреевича Борисова перевели служить в Челябинск на аэродром Шагол – механиком в «придворный» авиационный полк, обеспечивающий полёты курсантов штурманского училища, когда его сыну Виктору предстояло пойти в шестой класс. Свободного жилья в гарнизоне не нашлось, и Челябинская КЭЧ выделила Борисовым однокомнатную «хрущёвку» в Металлургическом районе. По договору квартира предназначалась для временного проживания, пока её хозяин – штурман, служил в Группе советских войск в Германии.

Переезд совпал с началом нового учебного года. И школа оказалась поблизости – на улице Богдана Хмельницкого – старинная, с колоннами на входе, с гулкими лестничными пролётами и широкими коридорами.

– У нас лучшая школа в районе, – предупредила, разглядывая документы Борисова, строгая завуч в пенсе со шнурочком, как в кино у дореволюционных учительниц. – Надеюсь, Виктор, успеваемость у тебя не снизится… Смотри, если ты собираешься плохо учиться, то придётся искать другую школу…

– Он будет стараться, Нина Алексеевна, – ответила за оробевшего сына Татьяна Петровна.

– Старайся, Борисов! – напутствовала строгая Нина Алексеевна, определив его в шестой «г». – И чтоб никаких безобразий!..

Через пару дней обучения в «лучшей школе района» Борисову устроили «прописку». Он немного задержался после уроков, перекладывая книги и тетради с парты в новенький портфель. Все ученики уже разошлись, только у доски копошилась дежурная по классу. Борисов, закончив сборы, уже направлялся к выходу, когда в класс вошли несколько его одноклассников. Возглавлял их второгодник и закоренелый двоечник Щуплов. Рослый, на голову выше всех остальных, он, неизвестно по какой причине, сразу невзлюбил Борисова: норовил толкнуть его или, проходя мимо, зацепить плечом. Борисов уклонялся от столкновений, но теперь отступать было некуда.

– Катька! Брысь отсюда! – прицыкнул Щуплов на дежурную. Она стремительно выбежала из класса, забыв свой портфель.

Щуплов и двое пацанов подошли к Борисову вплотную, а ещё один остался у двери – на «шухере».

Пацаны схватили Борисова за руки, а Щуплов вырвал портфель и швырнул его в сторону.

– Ты чё, щегол, в наш класс припёрся? – сквозь зубы процедил он. – Вали отсюда!

– Куда валить? – растерялся Борисов.

Щуплов коротко без замаха ударил его в нос. Кровь брызнула на пионерский галстук и на белую рубашку. От удара у Борисова выступили слёзы. Он с детства не любил драки, хотя и участвовал в них несколько раз. Но делал это без особого энтузиазма, скорее, за компанию. В Шадринске, где раньше жил, несколько раз ходил с ребятами в соседний двор драться – стенка на стенку. А тут он даже сообразить ничего не успел. Щуплов, воспринявший его слёзы как признак слабости, схватил Борисова за грудки и тряхнул так, что затрещали пуговицы на школьном пиджаке.

– Ты чего дерёшься? – Борисов стал отчаянно вырываться из рук своих мучителей, лягнул одного из них ногой, но снова получил по носу.

В этот момент дверь в класс приоткрылась, и в проём просунулась чья-то голова.

Пацан, стоящий у двери, вытолкнул «голову» обратно и захлопнул дверь. Началось «перетягивание каната» – дверь то открывалась, то закрывалась.

– Атас! Атас! – Пацаны, удерживающие Борисова, заменжевались.

Щуплов оглянулся на дверь и костлявыми пальцами больно сжал Борисову горло.

– Не вздумай пожаловаться, а то я из тебя весь ливер вытряхну… – грозно пообещал он.

Тут дверь распахнулась.

Подручный Щуплова не удержал равновесия и вылетел в коридор, а в класс ворвался, как ветер, светловолосый мальчишка, примерно такого же возраста, как сам Борисов.

– Оставьте его! – звонко крикнул он.

Как ни странно, пацаны подчинились. И даже Щуплов, ещё мгновение назад – всемогущий, как-то сразу скис и спрятал руки за спину.

– Ты что, Щуплов, снова захотел на совет дружины? Как тебе не стыдно! Ты разве забыл, что за тебя вся школа поручилась? Тебе же дали последний шанс стать настоящим советским человеком… Вот снимем с тебя пионерский галстук, и вылетишь из школы в один миг! Тебя даже в ПТУ не возьмут… И вас, Губайдуллин и Парфентьев, это касается! – обвёл мучителей суровым взглядом незнакомый мальчишка. – Вот что я вам скажу, товарищи пионеры! Идите-ка по домам и больше не приближайтесь к нему… – указал он на Борисова. – Никогда! Ясно?

– А мы – ничё! Мы просто пошутили… Нормальный пацан… Борисов, скажи ему, что пошутили… – забормотал Щуплов и вместе с «приближёнными» ретировался.

Мальчишка протянул Борисову носовой платок:

– Возьми – у тебя кровь!

Борисов взял платок, забыв, что в кармане лежал точно такой же.

– Я Коля Царедворцев, из шестого «а», – сказал мальчишка. – А тебя как звать?

– Витька, – зажимая разбитый нос платком, прогундосил Борисов.

– Ты лучше сядь и голову закинь, – посоветовал новый знакомый. – Так быстрее кровь остановится…

Борисов послушно уселся за парту и закинул голову:

– Спасибо тебе, Коля! Если б не ты, мне б сильнее досталось… Я им сдачи дать не мог – руки крепко держали…

– Кулаками не всё решишь! Головой работать надо!

– Головой я не пробовал. А ногой одному всё же двинул! – Борисов вернул платок Царедворцеву. – Извини, замарал… А почему эта шпана тебя послушалась? Я понял, что Щуплов здесь, в школе, за главного…

Царедворцев задорно рассмеялся:

– Скажешь тоже! Главный здесь – я. Председатель совета дружины школы. Ясно? А этот Щуплов и его дружки Парфентьев, Губайдуллин и Синицын давно уже на учёте в детской комнате милиции стоят. Держатся в нашей школе только потому, что мы взяли над ними шефство и обязательство к столетию Ленина их перевоспитать и перевести в твёрдые троечники. Знают, что как только я директору расскажу про их художества, тут же загремят в специнтернат для несовершеннолетних преступников!

Он критическим взглядом окинул Борисова:

– В таком виде, Витька, тебе домой нельзя! Родители тут же побегут в школу разбираться… А оно нам зачем? Мы и так уже всё решили!

Борисов покачал головой:

– Не-е… мои не побегут… Отец всё время на службе, а мама как раз сегодня пошла на завод, на работу устраиваться…

– Всё равно, пойдём ко мне. Рубашку твою постираем… – решительно заявил Царедворцев. – Не бойся, у меня тоже сейчас никого дома нет.

Царедворцев жил на улице Сталеваров в пятиэтажном сталинском доме с башенкой.

При входе в подъезд в каморке сидел старенький, сурового вида, вахтёр, которому Царедворцев кивнул, как равному:

– Дмитрий Сергеевич, здравствуйте! Этот мальчик – со мной… Мы вместе учимся…

– Здравствуйте, Николай Васильевич, – поздоровался с Царедворцевым вахтёр, окидывая Борисова цепким взглядом.

«Сейчас спросит, откуда у меня на рубашке кровь, и вызовет милицию…» – встревожился Борисов, прикрыл рукой пятно и громко сказал вахтёру: «Здрасьте!»

Царедворцев повлёк его за собой по лестнице наверх.

Борисов хотел спросить, для чего в подъезде сидит вахтёр и почему он обращается к Коле по имени и отчеству, но постеснялся: «Ещё подумает, что я никогда вахтёров не видал…»

Просторная с высокими потолками четырёхкомнатная квартира Царедворцевых располагалась на третьем этаже.

Царедворцев открыл дверь.

– Витька, не разувайся! Айда сразу в ванную, – предупредил он и первым двинулся по длинному коридору, застеленному ковровой дорожкой, на ходу поясняя: – Это у нас – зал. Это – комната родителей. Это – столовая, а это – моя. Но ко мне заглянем после, а сейчас займёмся тобой!

Ванная комната располагалась отдельно и была от пола до потолка выложена разноцветной керамической плиткой.

– Раздевайся! – распорядился Царедворцев.

Борисов послушно снял пиджак, галстук и рубаху.

– Вот тебе – мыло, вот – таз. Здесь – горячая вода, здесь – холодная. Кровь нужно сперва застирать холодной… – добавил Царедворцев с видом знатока. – Потом повесишь на сушилку – быстро высохнет. Давай, Витька, действуй! А я пока чайник поставлю…

Пока сохли постиранные рубаха и галстук, они в столовой за большим столом, покрытым накрахмаленной белой скатертью, пили чай с вишнёвым вареньем и рассыпчатым домашним печеньем.

– Вкусное печенье Елизавета Михайловна печёт! – довольно сказал Царедворцев. – Она у нас мастерица на все руки. Раньше в ресторане «Южный Урал» работала поваром, а мама её к нам переманила.

Борисов, уплетая печенье за обе щёки, снова постеснялся спросить, кто такая Елизавета Михайловна и зачем маме Царедворцева надо было её к себе переманивать.

После чаепития прошли в комнату Коли.

Обилие книг в застеклённых шкафах, чёрное матовое пианино у стены, над кроватью картина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» – всё показалось Борисову необычным.

Он любил читать, а у Коли на полках теснились собрания сочинений Дюма, Жюль Верна, Конан Дойля, Стивенсона, Майн Рида…

– Ты всё прочитал? – с восхищением глядя на эти сокровища, спросил Борисов. – У нас, в Шадринске, в гарнизонной библиотеке за этими книгами целая очередь выстраивалась!

– Ещё не всё! Но обязательно прочитаю! Сейчас вот «Прерию» Фенимора Купера заканчиваю… Читал?

– Нет, только «Последнего из могикан» и «Зверобоя»…

– Я тебе дам почитать, – пообещал Царедворцев. – А фильмы с Гойко Митичем смотрел: «След сокола» и «Белые волки»?

– Конечно, смотрел! И «Верная рука – друг индейцев». Это мой любимый!

Оказалось, что у них интересы одни и те же – борьба краснокожих воинов со злыми «бледнолицыми собаками».

Они ещё долго говорили про отважных, благородных индейцев Виннету и Чингачгука, про коварных ковбоев и алчных бушхедеров, про то, из чего лучше делать лук и стрелы, как правильно метать томагавк и снимать с врага скальп…

– Если бы я жил в то время, обязательно пошёл бы воевать за краснокожих, только пока не решил, в какое племя идти – в делавары или сиу! – признался Борисов. – Ведь нельзя же, чтобы подлые бледнолицые так издевались над людьми…

Он вдруг вспомнил про Щуплова и его шайку, потрогал распухший нос и представил, как снимает со второгодника скальп…

– Не бойся, Витька, тебя больше никто не тронет! Мы теперь в одном племени – ты и я! – с горящими глазами сказал Царедворцев.

Он пошёл посмотреть, высохли ли рубашка и галстук, а Борисов, радуясь, что нашёл себе такого замечательного друга, продолжал разглядывать книги.

На одной из полок за стеклом стояла цветная фотография. На ней был запечатлён крепкий мужчина с алой лентой через плечо, с орденами Ленина и Трудового Красного Знамени и со Звездой Героя Социалистического Труда. Лицо мужчины показалось Борисову знакомым, как будто он раньше видел его по телевизору.

– А это кто, Коля, с наградами? – спросил он, указывая на фото, когда Царедворцев вернулся с рубашкой и галстуком.

– Мой отец, Василий Иванович, – гордо сказал Царедворцев.

2

Минувшие события в жизни человека, подобно камню на дне под слоем ила и песка, со временем становятся незаметными. Но стоит обернуться назад, и прошлое оживает, будто камень только что брошен и от него по воде расходятся круги…

Едва припомнил Борисов, как началась его дружба с Царедворцевым, так перед ним, словно картинки в фильмоскопе, стали разворачиваться, сменяя друг друга, фрагменты школьного детства, необычайно яркие и чёткие, как будто это случилось только вчера.

…Отношения у Борисова в школе со всеми одноклассниками наладились. И Щуплов с дружками стали относиться к нему вполне терпимо и даже с некоторым уважением: Борисов давал списать домашнее задание, мог подсказать на уроке ответ на сложный вопрос.

Через полгода Борисова выбрали в совет пионерской дружины, где председательствовал Коля Царедворцев.

Коля пользовался непререкаемым авторитетом не только среди ровесников, но и у старшеклассников.

Конечно, определённую роль в этом играл Колин отец – Василий Иванович Царедворцев, Герой Социалистического труда и почётный металлург.

В годы войны Василий Царедворцев трудился на металлургическом комбинате простым сталеваром, из месяца в месяц перевыполнял нормы выработки и за трудовые подвиги получил из рук Всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина высшую награду страны. В послевоенные годы его направили на учёбу в Москву. После окончания института он стал мастером, затем – начальником цеха и заместителем директора родного комбината. А недавно Колиного отца избрали вторым секретарём обкома партии. Ему предложили квартиру в центре города, в обкомовском доме, но он предпочёл остаться жить в Металлургическом районе.

Потому-то Коля Царедворцев, будучи сыном такого высокого начальника, и продолжил учиться в их школе, самим фактом своего присутствия вызывая повышенное внимание всех учителей и даже директора Александра Семёновича Заварзина.

Борисов замечал, как Заварзин приветливо беседовал с Колей Царедворцевым. Бывший офицер-фронтовик, сухопарый, всегда прямой, с гордо вскинутой головой и ястребиным взглядом, он терпеть не мог криво повязанного галстука, плохо отутюженных брюк или не до блеска начищенных ботинок.

Впрочем, авторитет Царедворцева держался не только на уважении к его отцу и благосклонности директора. Коля и сам был, безусловно, достоин уважения. Аккуратист Царедворцев ходил всегда таким чистеньким и опрятным, что его можно было фотографировать для плаката «Образцовый пионер».

Всегда улыбчивый, ясноглазый, он, как «лампочка Ильича», излучал вокруг себя позитивную энергию. Именно Коля выступал инициатором ярких пионерских и комсомольских дел. Где бы он ни появлялся, сразу все взгляды обращались к нему, всё приходило в движение, начиналась бурная деятельность, затевалась игра, слышались смех и шутки… Одним словом, рядом с Колей Царедворцевым жизнь бурлила и кипела, становилась интересной и целеустремлённой.

– Будем ставить пьесу по книге «Тимур и его команда»! – как-то предложил Царедворцев. И тут же учитель русского языка и литературы Надежда Петровна согласилась стать режиссёром спектакля, а от желающих играть роли тимуровцев и хулиганов из шайки Квакина отбою не было. Даже второгодник Щуплов захотел сыграть роль злодея Фигуры, который в конце пьесы должен был исправиться… Коля, конечно, взялся за роль Тимура.

И репетиции, и сам спектакль прошли на «ура», и всех его участников, в том числе и Борисова, сыгравшего малозаметную и невыразительную роль Колокольчикова, директор школы наградил грамотами.

Коля Царедворцев, подобно главному герою пьесы, был бесстрашным и рисковым вожаком – не боялся, в случае чего, отступить от общепринятых правил.

Однажды объявили конкурс среди школ района по сбору металлолома. Тут же Царедворцев созвал совет дружины.

– Мы должны победить во что бы то ни стало! – провозгласил он. – Какие будут предложения?

– Посмотрим возле гаражей, там старые и ржавые запчасти выбрасывают… – сказал Борисов.

– Хорошо. Какие ещё идеи?

– Надо пройтись по частному сектору, – подала голос Валя Кунгурова, – там на помойках много всякого железа валяется.

– Молодец, Валентина, – похвалил Царедворцев. – Организуешь девчонок и – вперёд! А мы. – Он окинул взором ребят… – Мы пойдём другим путём!

Так называлась картина, висящая в кабинете истории, где был изображён молодой Владимир Ульянов, будущий Ленин, рядом с матерью Марией Александровной, плачущей по казнённому царём сыну Александру. Ленин уже тогда понял, что надо делать революцию!

В чём состоял «другой путь» Царедворцева, стало ясно позднее.

– Вот что, Витька, – сказал Царедворцев, когда заседание совета дружины закончилось и они вышли из школы, – ходить по дворовым помойкам и собирать старые чайники и ржавые рамы от велосипедов – дело бесперспективное. Так никогда не победим! Надо лезть на металлургический комбинат!

– Как это – лезть? Там же охрана… – оторопел Борисов. – Ну, залезем, и что?

– Чудак-человек! На комбинате есть свалка металлолома… Чего там только нет! – Царедворцев мечтательно закатил глаза. – Рельсы, колодки для вагонных пар, трубы разного диаметра – словом, всё, что пойдёт на переплавку…

– А ты откуда знаешь?

– Я у отца много раз бывал, когда он заместителем директора работал…

– Так что же мы, воровать будем? – Борисов представил предстоящую вылазку и поёжился.

– Почему сразу – «воровать»? Мы вынесем то, что на комбинате годами лежит без дела! Сдадим металлолом! И он обратно на тот же ЧМК приедет. Только теперь уже прямо в доменную печь!

Убеждённость Царедворцева обезоруживала.

Вечером следующего дня они отправились на разведку.

Высокий бетонный забор сверху был перевит колючей проволокой и казался неприступным. Но Царедворцев и впрямь всё на комбинате знал. Он привёл Борисова к хорошо замаскированной, небольшой дыре в заборе. Протиснувшись в неё, они оказались на территории комбината.

Короткими перебежками, как разведчики на войне, добрались до кучи металлолома, вздымающейся выше пятиэтажки. Залегли в зарослях кустарника и стали наблюдать за окрестностями, ожидая, когда же появятся охранники из ВОХРа. Комбинат как стратегический объект охраняла военизированная охрана, вооружённая карабинами и наганами. Это тоже сообщил Царедворцев.

– А патроны у них боевые? – Перспектива быть убитым «вохровцами» Борисова не радовала.

– А ты думал холостые? – вскинулся Царедворцев. – Боишься, что ли? А ещё делавар!

За всё время сидения в засаде охранники так и не появились.

– Они сюда редко заглядывают, – успокоил Царедворцев. – И это нам на руку. Завтра, как стемнеет, пойдём на дело! – изложил он свой план. – Возьмём только надёжных ребят, и айда!

Затея Царедворцева Борисову была не по душе, но отказаться значит показать себя в глазах друга слабаком и трусом, и он согласно кивнул.

…До чего же жутко было лезть на комбинат в темноте, даже впятером! Всё окутывал мрак – в этой части комбината не оказалось ни фонарей, ни прожектора. Только луна, время от времени выглядывавшая из-за туч, освещала округу тусклым, неживым светом. Где-то в стороне лаяли сторожевые собаки. Борисову за каждым кустом мерещился «вохровец». А ещё не давала покоя мысль, что поступают они всё-таки неправильно, не по-пионерски…

А вот Коля Царедворцев ни в чём не сомневался. Негромко, но властно он отдавал распоряжения и сам первым брался за тяжёлый лом. Вместе они извлекли из кучи большой обломок рельса и, облепив его, как муравьи, повлекли к проёму в стене, замирая при каждом шорохе, озираясь и прислушиваясь и снова продолжая движение.

Повторив маршрут несколько раз, изрядно пропотев, создали у стены свою, малую кучу металлолома. Затем вытащили «добычу» за территорию комбината и спрятали чуть поодаль в присмотренной заранее яме. Сверху набросали веток.

– Всё, на сегодня, баста! – скомандовал Царедворцев. – Расходимся по домам, а то родители будут ругать! Завтра продолжим.

В течение недели они вытаскивали с комбината железный лом и прятали его в разных местах, чтобы, как выразился Царедворцев, не складывать «все яйца в одну корзину».

Удача была на их стороне: «железа» раздобыли много, и с охранниками ни разу не столкнулись.

В день сдачи металлолома договорились с отцом одного из ребят, работавшим шофёром на грузовике. Проехались по местам своих «схронов», загрузили добычу в кузов и привезли на школьный двор под восторженные возгласы школьников и учителей.

На районном конкурсе их школа, конечно, победила. И снова были грамоты и похвалы. И даже в «Пионерской правде» про их «трудовой подвиг» заметку опубликовали. Только осадок неприятный на сердце у Борисова остался. Эта «победа», грамоты, заметка в газете больше напоминали какой-то обман, а получать награды за обман – недостойно. Но все вокруг так шумно радовались успеху, что и Борисов тоже начал радоваться, и неприятный осадок сам собой рассосался.

В дни летних каникул после окончания шестого класса Царедворцев предложил:

– Витька! Поедешь со мной завтра к деду, в Коркино? Ему помочь надо. Считай, что это тимуровское поручение…

– Конечно, поеду, если тимуровское… А это далеко?

– Да нет… Километров двадцать пять… На автобусе от Южного автовокзала за час доберёмся… – пояснил Царедворцев и добавил: – Ты не беспокойся, деньги на билеты у меня есть!

…Дорога в Коркино пролегала между двумя озёрами – Смолино и Синеглазово. Бело-синий ЛАЗ весело катил по шоссе. Не успели окончиться городские сады, как уступами поднялась и потянулась на юг каменная гряда, поросшая березняком.

– Что это? Горы? – Борисову, никогда не бывавшему в горах, всё было внове.

– Скажешь тоже – горы! – хмыкнул Царедворцев. – Это отвал, порода из разреза, где уголь добывают. Дед мой там в войну работал. У него за это ордена есть! Конечно, не такие, как у отца, но всё равно – серьёзные.

– А как же на породе лес вырос?

– Ну, это ты у него спрашивай!

– У кого? – округлил глаза Борисов.

– У леса! – весело засмеялся Царедворцев.

Вскоре показалась белая стела с надписью «Коркино», и автобус свернул с оживлённой трассы.

У железнодорожного переезда промелькнул памятник шахтёру с отбойным молотком на плече, а дальше потянулись деревянные домики пригорода, который всё знающий Царедворцев окрестил «Тимофеевкой».

– Остановите у молзавода, – попросил он водителя автобуса и пояснил Борисову: – Здесь ближе будет…

Дед Царедворцева жил недалеко от отвала.

Каменный, на высоком фундаменте дом заметно отличался от соседних деревянных строений своими размерами и крышей, крытой металлическими полосами, блестящими на солнце.

– Дед у меня – куркуль, – одобрительно сказал Царедворцев. – Огород у него – о-го-го… Да ты сам сейчас увидишь!

Дед-куркуль оказался щуплым старичком с бородкой-клинышком.

– Меня зовут Иван Васильевич, – протянул он Борисову сухую, мозолистую ладонь. – А тебя как звать-величать, молодой человек?

Борисов представился.

Иван Васильевич засуетился:

– Вы же с дороги, хлопцы, есть, наверное, хотите! Кольша, зови гостя к столу. Сейчас что-нибудь найдём у бабушки…

– А сама она где? – хрустя пупырчатым огурцом, выхваченным из ведра на веранде, спросил Царедворцев.

– Где-где – в Караганде! – ухмыльнулся Иван Васильевич. – С утра уехала в Шеломенцево за лесной вишней…

– У нас же своя растёт…

– Запас в хозяйстве никогда не помешает… Ты ведь любишь вишнёвое… – Иван Васильевич выставил на стол варёную картошку, тарелку с колбасой и белым хлебом и эмалированную миску с большими красными мясистыми помидорами. Взвесив один на ладони, он заметил с гордостью:

– Сам вырастил! Этими вот руками, да не в теплице, а на корню… Больше ни у кого здесь таких нет! Из Ташкента как-то привозили помидоры, так и те мельче моих… Ешьте, ребятки, не стесняйтесь! Это так, перекус… Бабушка вернётся, курочку запечём!

Пока они уминали за обе щёки простое, но аппетитное угощение, Иван Васильевич спросил:

– Кольша, помнишь, где смотровая площадка?

Царедворцев, не переставая жевать, кивнул.

– Вот и своди друга, покажи ему нашу гордость! Самый глубокий открытый угольный разрез на континенте… Второй в мире! Это вам не хухры-мухры… Само собой разумеется, соблюдайте технику безопасности… А завтра, утречком, соберём помидоры и на базар поедем…

– Зачем на базар поедем? – спросил Борисов у Царедворцева, когда они шли к разрезу.

– Помидоры продавать! Для этого и приехали.

– А я продавать не умею…

– Ничего трудного в этом нет… Взвешиваешь помидоры, умножаешь стоимость на вес, называешь цену… И главное – пошире улыбайся. Так лучше покупают… Я знаю – уже продавал в прошлом году…

– Как это продавал? Сам? Ты же председатель совета дружины! Разве можно?

– Так я же на каникулах! И ты на каникулах!

– Мне как-то стыдно продавать… – потупился Борисов.

– Ничего тут стыдного нет. У нас в стране всякий труд почётен! Продавцы же в магазинах работают… И никому не стыдно.

– Так это в магазинах, а мы на базаре… Вдруг кто-то знакомый увидит?

Царедворцев посмотрел на него ясным взглядом:

– Да не бойся, Витька, кто тебя здесь знает! Ну, не захочешь продавать, рядом постоишь, ящики посторожишь… Вот мы и пришли! Смотри, какая ямища!

Дно огромного котлована скрывалось в дымке испарений. Электровозы, которые на большом расстоянии выглядели, как игрушечные, тянули «на-гора» составы с бурым углём. На другой стороне разреза высилось несколько терриконов и виднелись маленькие домики.

– Это посёлок Роза, – указал на них Царедворцев. – Там когда-то были шахты, добывали уголь под землёй, пока разрез не появился… Одна и сейчас вроде бы ещё работает… Мы как-нибудь с тобой на терриконы залезем… Кто первый заберётся, тот и царь горы!

Вечером они помогали Колиной бабушке перебирать дикую вишню и ели запечённую курицу, а наутро, загрузив в прицеп дедовского мотоцикла ящики с помидорами, поехали на Коркинский рынок.

На рынке Иван Васильевич сходил в контору и получил весы с комплектом гирь разного размера. Разложил свой товар на прилавок и уступил место внуку, а сам присел в сторонке и раскурил папиросу.

Вскоре появились первые покупатели, и Коля Царедворцев неожиданно заголосил, как заправский торгаш:

– П-а-а-мидо-о-ры! Сладкие п-а-а-мидо-о-ры! Подходи! Покупай!

Борисов диву давался новому таланту друга, умело торговавшегося с покупателями за каждый гривенник… Коля как будто родился продавцом, а гирьками жонглировал, точно настоящий фокусник. К нему сразу выстроилась очередь. Сам Борисов сидел в люльке мотоцикла и сторожил оставшиеся ящики с помидорами. Время от времени Иван Васильевич приходил за очередным ящиком и уносил его к прилавку.

А Борисов, наблюдая за торговлей со стороны, то и дело краснел и бледнел, ожидая, что сейчас появятся милиционеры и арестуют их как спекулянтов… Ведь у соседей по торговому ряду помидоры стоили сорок-пятьдесят копеек, а Коля продавал по семьдесят! Когда к прилавку подошёл милиционер с погонами сержанта, Борисов вжался всем телом в люльку и натянул до подбородка дерматиновый полог. Но сержант, как со старым знакомым, поздоровался с Иваном Васильевичем, похвалил и его помидоры, и расторопного внука Колю, купил себе два килограмма и удалился.

К обеду все помидоры разобрали.

Довольный, Иван Васильевич предложил:

– Ну, ребятки, пошли в пельменную! Она тут, недалече…

У выхода с рынка на деревянной каталке, с шарикоподшипниками вместо колёс, сгорбившись, сидел безногий инвалид в белесой фуфайке с тусклой медалью «За отвагу». Правой руки у него не было, а левой, на которой осталось только три пальца, он стискивал солдатскую ушанку, в которую прохожие бросали деньги.

Иван Васильевич поздоровался с инвалидом:

– Здравствуй, Фёдор! – И положил ему в шапку рубль.

– А кто это, дед? – спросил Коля.

– Фёдор Стацюк, погодок мой. Только его в действующую армию призвали, а меня, по брони, здесь, на разрезе, оставили… – пояснил Иван Васильевич. – Под Сталинградом Фёдор попал под миномётный обстрел. Посекло всего… Вот она – война! Не приведи вам, ребятки, её на своей шкуре испытать!

– Иван Васильевич, но он же – герой, почему же милостыню просит? – дрогнувшим голосом спросил Борисов. – У нас, в Челябинске, я таких ни разу не видал…

Иван Васильевич вздохнул:

– Эхма, что там – Челяба? Сразу после войны по всей стране такие, как Фёдор, тысячами раскатывали. В народе как только их ни называли: и «обрубками», и «самоварами»… А Хрущёв приказал всех с улиц убрать, чтобы настроение согражданам не портили, не мешали в светлое будущее с радостной улыбкой смотреть… А ведь именно такие, как Фёдор, будущее для всех отстояли! Ну а наш город невелик. Здесь всё по старинке, и народ сердобольный: ему с голоду помереть не дают…

В пельменной пришлось выстоять очередь, но зато досыта наелись пельменей, выпили по два стакана компота и получили по три рубля от Ивана Васильевича.

Царедворцев сунул деньги в карман без разговоров, восприняв дедову щедрость как должное, а Борисов стал отнекиваться, но Иван Васильевич настоял:

– Бери, Виктор! Ты их честно заработал!

Они вернулись к рынку, где оставили мотоцикл. Борисов загадал, если сталинградец-инвалид будет на своём месте, он положит полученную «трёшку» ему в шапку, но Стацюка у входа не оказалось.

Всю обратную дорогу в Челябинск «трёшка» прожигала Борисову карман, как будто он её украл.

Когда добрались до родного района, Царедворцев сказал на прощание:

– Спасибо тебе, Витька, за помощь! Гордись: ты не только сделал доброе дело, но и деньги заработал!

Дома Борисов засунул три рубля в копилку в виде поросёнка с прорезью на макушке.

Копилку подарила Борисову на день рождения отцова сестра – тётка Наталья, приезжавшая зимой из Запорожья.

Отец не одобрил такой подарок:

– Зачем ты ему, Таша, вкус к накопительству прививаешь?

– Ничего, пусть племяш учится деньги беречь! Сам себе накопит на что-нибудь полезное… Вот и зачин! – Тётка Наталья опустила в копилку первые двадцать копеек.

Борисов стал копить деньги на велосипед. На дне уже бренчало десятка полтора пятаков и несколько двадцатикопеечных монет. Всё, что сумел он сэкономить на школьных обедах…

Ночью приснился Борисову сон, будто идёт он по главной площади Челябинска к памятнику Ленина, чтобы отдать ему пионерский салют. А вождь мирового пролетариата, самый человечный из людей, вдруг отворачивается от него…

Проснулся Борисов с ужасной мыслью: «Точно узнают в школе, что я помидоры продавал: из пионеров исключат… и в комсомол не примут».

3

Коля Царедворцев был своеобразным солнцем, вокруг которого вращались по орбитам большие и малые планеты, и Борисов в их числе…. Но он был рад, что является ближайшим к «светилу» «спутником», что у него такой замечательный и верный друг. Так продолжалось до конца седьмого класса, когда их приняли в комсомол и у них появились новые увлечения и интересы.

Царедворцев как-то сочинил два рассказа о школьной жизни и отправил в «Вечерний Челябинск». Их вскоре напечатали, и Коля стал писать новые рассказы: ему понравилось видеть своё имя, набранное петитом. А Борисову как раз поручили выпускать школьную сатирическую газету. Для неё понадобились стихи о прогульщиках и двоечниках, и, к своему собственному удивлению, он легко сочинил их.

Газету вывесили в фойе школы. Борисов с неосознанным ещё чувством авторства наблюдал со стороны, как ученики из разных классов столпились возле неё, читали, смеялись, узнавая героев сатиры. День спустя, на перемене, он услышал, как кто-то цитирует его рифмованные строчки.

Царедворцев тут же решил:

– Будем ходить в «Мартен»! Я узнавал: там настоящий писатель занятия ведёт. Немного позанимаемся и станем тоже настоящими: я – прозаиком, а ты – поэтом-сатириком! – И они записались в литературную студию «Мартен» при Дворце культуры металлургов.

Почти одновременно с «Мартеном» Царедворцев и Борисов стали ходить и в секцию лёгкой атлетики при детско-юношеской спортивной школе в спорткомплексе «Металлург». Дело в том, что Борисов на итоговом занятии по физкультуре пробежал километровую дистанцию только на тройку. И эта оценка перечеркнула все его усилия окончить год ударником.

– Как ты собираешься Родину защищать, если бегать не умеешь? – возмущался Царедворцев. – Нам через год в военкомате на учёт становиться, а ты километр одолел с трудом… А как же ты в армии с марш-броском на три километра справишься? А на десять километров как побежишь?

– Чтобы стрелять по врагу, бегать вовсе необязательно… – попытался отговориться Борисов. – Пусть враги от нас бегают!

Но Царедворцев стоял на своём:

– Настоящий защитник всё должен уметь: и стрелять, и бегать, и прыгать, и подтягиваться! – И они стали два раза в неделю ходить на тренировки в спорткомплекс.

Как-то так получилось, что и секцию, и литературную студию одновременно с ними стала посещать девочка из девятого класса соседней школы. Звали её Соня Голубкова.

Девочка – не лучше других: круглое лицо с веснушками, застенчивая улыбка, две косички вразлёт. Невысокого роста, крепкие ножки «козликом». В спортивной секции она занималась бегом с барьерами, а в литературную студию приносила свои первые сочинения, которые, как и вирши самого Борисова, стихами, в полном смысле этого слова, ещё назвать было нельзя. Так – неумело зарифмованные мысли, за которые всклокоченный и вечно навеселе руководитель студии Чуркин её мягко, но постоянно критиковал. И в спортивной секции Соня тоже была далеко не самой лучшей, выше третьего места на соревнованиях никогда не занимала…

И всё же именно с появлением Сони Голубковой на его горизонте с Борисовым стали происходить ранее небывалые вещи. Он, а это случилось уже в начале восьмого класса, вдруг ни с того ни с сего начал внимательно приглядываться к своему отражению в зеркале. Подолгу разглядывал себя, как будто раньше никогда не видел: от пушка, пробивающегося над верхней губой, до какого-нибудь прыщика, вдруг и совсем некстати вскочившего на лбу… Собственное отражение Борисову совсем не нравилось!

А вот Соня ему нравилась всё больше и больше: и веснушки на носу, и улыбка, и ножки «козликом». Она же во все глаза глядела на Царедворцева – высокого, стройного и красивого. Прежде Борисов как-то и не замечал, что его друг Коля выше на целых полголовы, что у него брови вразлёт, как у героя-молодогвардейца Олега Кошевого, и улыбка, как у первого космонавта Юрия Гагарина, на которого Борисову так хотелось быть похожим.

Всё это было у Царедворцева: и рост, и брови, и улыбка. И ничего этого не было у него – Борисова… Конечно, он и прежде видел, что девочки из совета дружины, да и не из совета тоже, на Колю Царедворцева смотрят как-то по-особенному, проще говоря – заглядываются, но это обстоятельство его прежде совсем не беспокоило.

Да и теперь, возможно, Борисов пережил бы, что Соня не замечает его, если бы не стал свидетелем спора, который возник в раздевалке ДЮСШа между Колей Царедворцевым и Игорем Лапиным. Лапин был на два года старше их и занимался десятиборьем. Широкоплечий и плотный, с непомерно длинными руками и бычьей шеей, он смахивал на Квазимодо – страшилище, о котором Борисов недавно прочитал у Гюго, и обладал такой же недюжинной силой. Он всегда занимал первые места на областных соревнованиях по своему виду спорта, чем ужасно гордился и, быть может, поэтому считал себя неотразимым.

– Да я со всеми девчонками из нашей секции целовался, – хвастался он, складывая в спортивную сумку пропревшую майку. – Со всеми, кроме этой дуры Голубковой…

Ехидно поглядев на Царедворцева, Лапин вдруг заявил:

– Я вижу, что она только на тебя и косит! Через барьер скачет, а сама сечёт, смотришь ты на неё или нет!

Царедворцев усмехнулся:

– Ну и что? Пусть смотрит, если хочет…

– Спорим, я эту Соньку первым поцелую! Хоть она по тебе и сохнет… – хохотнул Лапин. – Спорим? Ну что, слабо?

Царедворцев не привык уступать:

– Ну, спорим!

– На твои часы! – выпалил Лапин.

Часы у Царедворцева были новенькие – «Командирские», такие в обычном магазине не купишь, только в «Военторге», и то по великому блату. На эти часы Лапин давно глаз положил, вот и нашёл повод…

– Хорошо, – согласился Царедворцев. – А ты что поставишь?

– А что ты хочешь? – Лапин демонстрировал полную уверенность в своей победе.

– Твои кроссовки «Адидас».

«Зачем Кольке вторые кроссовки? У него свои такие же есть…» – успел удивиться Борисов. Фирменные кроссовки были дефицитом, куда большим, чем часы «Командирские». Стоили они целых двадцать шесть рублей! Но в магазинах их не было. Доставали кроссовки через знакомых продавцов или покупали с рук – в три раза дороже. Борисов тренировался в китайских кедах «Два мяча» и о таких кроссовках даже не мечтал…

– Замётано! – согласился Лапин. – Кто разобьёт? Давай, Борисов, разбей!

Обескураженный Борисов замешкался, и сцепленные руки спорщиков разбил кто-то другой.

По дороге из ДЮСШа он попенял Царедворцеву:

– Зачем ты так, Коля? Сонька – девчонка хорошая…

Царедворцев вытаращился:

– Ты, Витька, влюбился, что ли, в Голубкову? Во даёшь!

– Ещё чего… Ничего я не влюбился, – тут же открестился от своих потаённых чувств Борисов. – Просто нехорошо как-то… спорить… о таком.

У Царедворцева, как всегда, нашёлся веский и неоспоримый аргумент:

– Ты хочешь, чтобы Голубкова этому моральному уроду Лапину досталась?

И Борисов не нашёл что возразить.

Он продолжал переживать, не зная, что делать в такой ситуации. Как поступить? Вечером неожиданно написал стихотворение.

Бабочка над пламенем костра

Яркой, изумительной окраски.

Как она в движениях быстра,

Как блестят неоновые глазки!

Над костром описывая круг,

Так она к огню, к теплу стремится…

Страх берёт, что если в искру вдруг

Красота такая превратится…

Свет изменчив, может, потому

Я взмахнул на бабочку руками:

Улетай в спасительную тьму,

Чтоб тебя не опалило пламя!

На следующем заседании «Мартена» листок со стихотворением он подбросил в портфель Голубковой, согревая себя надеждой: «Может быть, она догадается, что ей грозит опасность?»

Но Соня после окончания занятий ушла с Царедворцевым, вызвавшимся её проводить.

В Борисове в этот момент как будто щёлкнул переключатель.

До сего дня он безоговорочно воспринимал все слова Царедворцева как истину в последней инстанции, оправдывал все его поступки и вечный командирский тон. И вдруг как будто очнулся, посмотрел прояснившимся взглядом на друга, с которого, как с новогодней ёлки, слетела вся позолота и мишура. И предстал пред ним Царедворцев совсем не таким идеальным, каким казался, и вовсе не вожаком, следовать приказам которого необходимо и на которого положено равняться.

Он решил, что не станет допытываться: получилось ли у Царедворцева поцеловать Голубкову (она в одночасье вдруг перестала его вовсе интересовать), а следуя пословице индейцев-апачей: «Человек должен сам делать свои стрелы», захотел выйти из тени и доказать себе, что и он что-то значит.

Борисов снял с полки свою копилку, взял из ящика с отцовскими инструментами молоток и одним ударом расколол «свинку». Пересчитал деньги. Вышло двадцать два рубля с копейками. Убрал осколки и дождался отца со службы:

– Па-а, а у вас лётчики летают в Москву?

Павел Андреевич кивнул:

– Летают. Завтра на Чкаловский борт пойдёт… А что ты хотел, сын?

– Кроссовки нужны позарез. Адидасовские. Может быть, ты попросишь, чтоб там купили? У нас таких нет… Я вот и копилку расколол… Правда, немного не хватает… Добавишь?

– А как же велосипед? Ты же мечтал…

– Да, без велика обойдусь… А кроссовки очень нужны! Мне к службе готовиться надо!

Отец одобрительно похлопал его по плечу и пообещал поговорить с «летунами». Какое же было счастье, когда через несколько дней он принёс домой новые кроссовки «Адидас»: синие с тремя белыми полосками.

Борисов прежде занимался спортом – за компанию, через «не хочу». Теперь им двигало острое желание стать первым. Он составил для себя график тренировок – разминка, отжимания, подтягивания, упражнения с гантелями и эспандером и ежедневный всепогодный кросс. Маршрут пролегал через парк, разбитый в берёзовой роще. Если взять старт со стороны улицы 50-летия Октября и бежать мимо фонтана, мимо летнего кинотеатра и танцевальной площадки к противоположному выходу из парка, как раз около трёх километров и получалось.

Поначалу длительные пробежки и дополнительные занятия давались Борисову нелегко: ноги заплетались и дыхалку перехватывало, но постепенно он втянулся, приохотился и через три месяца на соревнованиях на первенство ДЮСШа обогнал Царедворцева в финальном забеге на сто метров и на целых пять сантиметров перепрыгнул его в длину…

Любимчик фортуны, встав на вторую ступень пьедестала, вяло пожал Борисову руку. А Борисов со своего первого места впервые посмотрел на Колю Царедворцева сверху вниз.

С этого дня он почувствовал себя вполне независимым и продолжал дружить с Колей как равный с равным.

4

В начале девятого класса, когда к Борисову и прилепилось прозвище «Бор», их вызвали на допризывную комиссию в районный военкомат.

Накануне Царедворцев объявил:

– Решено, Бор! После десятого класса едем поступать в Львовское высшее военно-политическое училище. Отец летом в санатории ЦэКа с начальником этого училища познакомился, рассказал, что сын с другом мечтают стать офицерами… Нам с тобой на вступительных обещана «зелёная улица»!

– Зачем же ехать в такую даль? – замялся Борисов. – И поближе военные училища есть…

– Чудак-человек, ты для чего в «Мартен» ходишь? Поэтом хочешь стать! А главное, ты хочешь стать офицером! Так вот, военная журналистика – прямой путь в офицеры с писательским уклоном! Да пойми ты: это училище – самое что ни на есть престижное! В будущем не политики, а журналисты и средства массовой информации будут определять всю мировую стратегию… Мне это отец говорил, а он слов на ветер не бросает. С историей и литературой справимся на раз… Главное – нам с тобой по математике высокий балл получить! По четвёрке мы запросто заработаем, а за пятёрку попотеть придётся… И кто, вообще, придумал военным журналистам математику сдавать, для чего она? Разве что гонорары подсчитывать…

И Царедворцев так же увлечённо принялся рассуждать, какие у журналистов и писателей большие гонорары:

– Чуркин говорил: статью в центральной газете опубликуешь, и на цветной телевизор хватит! Одну книжку стихов выпустишь и сразу – «Москвич» сможешь купить… А если толстый роман напишешь, так и на «Волгу» заработаешь…

Борисов слушал друга, не перебивая. Он вообще-то газетчиком становиться не собирался, пусть даже и военным. Да и математики и физики не боялся совсем. На эти предметы Борисов налегал с особым прилежанием, так как мечтал поступить в лётное военное училище.

О своей мечте он никому не рассказывал, кроме отца. Отец его желание стать лётчиком одобрил и даже попросил знакомого прапорщика – коменданта учебного корпуса, проверить у сына вестибулярный аппарат на качелях и крутильном кресле, пройти через барокамеру.

– Если «вестибулярка» у тебя, Виктор, подкачает или давление после барокамеры будет прыгать, медкомиссию в лётное не пройдёшь… – предупредил отцовский приятель.

Но Борисов все тренажёры и камеры перенёс легко. Кардиограмма и давление после всех испытаний были у него, как у космонавта.

Потому-то он и слушал разглагольствования Царедворцева по поводу поступления во Львовское училище спокойно, в уме прокручивая, в какое именно лётное пойдёт. В штурманское идти не хотелось. Штурман, конечно, профессия замечательная, но не он – командир корабля: «Если уж идти в лётное, так на истребителя, в Оренбургское, то самое, где Гагарин учился»…

Но жизнь внесла коррективы в его мечты.

Плановую медкомиссию в военкомате Борисов прошёл на «ура». Всю, кроме окулиста. Вдруг оказалось, что зрение в левом глазу у него – не единица, а ноль девять. С таким результатом ни в какое лётное он не годился!

Старенький окулист, заполнив свой раздел в медкарте, увидел огорчённое лицо Борисова:

– Вы, молодой человек, не отчаивайтесь. Сходите на приём к нашему райвоенкому – полковнику Плиткину. Борис Фёдорович – человек добрейшей души. Обязательно что-то подскажет!

«Добрейшей души человек полковник Плиткин» выслушал Борисова и сказал:

– Вот что, товарищ Борисов, в лётное тебе путь закрыт. Это точно! И никто тебе в этой ситуации помочь не сможет. Но тебе повезло: вышел приказ Министра обороны СССР, снижающий медицинские показатели по зрению для поступающих в военно-политические училища. Так вот, с твоими диоптриями можно спокойно поступать в Львовское военно-политическое, Симферопольское военно-строительное или в Свердловское танко-артиллерийское…

– Но я хочу служить в авиации, товарищ полковник! – воскликнул Борисов.

– Отлично! Тогда тебе прямой путь в Курганское ВВПАУ. По выпуску станешь политработником частей Военно-воздушных сил. А там, кто его знает, вдруг зрение восстановится, напишешь рапорт и переведёшься, хотя бы в наше штурманское…

«Нет уж, – подумал Борисов о своей мечте, – умерла, так умерла… Буду политработником ВВС! Всё-таки – не балалаечником, как Царедворцев…» Отец с улыбкой говорил, что «балалаечниками» в войсках называют выпускников Львовского ВВПУ, независимо от того, какой факультет они закончили: культпросветработы или военной журналистики.

– Буду поступать в Курган, товарищ полковник, – твёрдо сказал Борисов. – Готов прямо сейчас написать заявление о включении меня кандидатом.

– Ну, сейчас это делать рано. А в следующем марте приходи! Будем готовить документы. Да, не забудь рекомендацию от райкома комсомола. Без неё – никак! Училище-то политическое…

Известие о том, что Борисов будет поступать в Курганское училище, а не во Львовское, Царедворцев воспринял как личное оскорбление и предательство.

– Ну, как знаешь, Бор… – скривился он. – Тоже мне лётчик! Одно название… Аэродром подметать будешь!

– Всё лучше, чем заметочки строчить в сопровождении балалайки! – неожиданно для себя и для Царедворцева огрызнулся Борисов.

Они несколько дней не разговаривали. Но потом помирились. Царедворцев даже помог Борисову через своего отца получить рекомендацию для поступления от обкома комсомола.

Последний год учёбы пролетел незаметно.

По окончании школы Царедворцев получил золотую медаль. И Борисов окончил школу с вполне приличным аттестатом, с двумя четвёрками: по русскому языку и астрономии, со средним баллом – четыре с половиной!

После выпускного они разъехались, как в песне: на запад и на восток…

Курган встретил Борисова летним дождём. Зелёные и тихие улочки областного центра показались ему очень уютными.

«В хорошем городе буду я учиться…» – подумал он, садясь в автобус, идущий до училища. Автобус, проехав по мосту через реку Тобол, неожиданно вырулил из города и долго катил по степи, пока Курган не скрылся из виду. Поднявшись в гору, он ещё пару километров двигался по дороге через лес, пока наконец не остановился в каком-то поселении с деревянными домиками и палисадами.

Водитель объявил:

– Конечная остановка – Увал! Выходим, граждане пассажиры, не забываем свои вещи…

Борисов вышел из автобуса и оказался перед КПП: «Ну и захолустье… Вот, значит, где я буду учиться, если, конечно, поступлю…»

В училище абитуриентов сразу предупредили, что конкурс такой же высокий, как в МГУ: двенадцать человек на место.

Борисов выдержал три первых экзамена достойно. По физической подготовке, сочинению и истории получил пятёрки. Последним экзаменом выпала математика, за которую он даже не волновался – верил в свои силы. И правда, первым из экзаменуемых он решил все задачи и собирался поднять руку, чтобы сдать свои ответы, когда услышал за спиной шёпот:

– Витя, друг, выручай… Подскажи, как решить последнее уравнение… Горю! – умолял Ваня Редчич.

С Редчичем, добродушным увальнем из украинского села, он познакомился сразу по приезде в училище. Они попали в одну палатку в лагере для абитуриентов, вместе сдавали экзамены… И хотя подполковник по фамилии Ковалёв, нажимая на букву «р», предупредил, что любое списывание или подсказка будут немедленно караться «двойкой», не помочь Ване Борисов не мог.

Он протянул руку за спину, взял у Редчича экзаменационный лист и быстро положил его перед собой, не отрывая взгляда от подполковника Ковалёва, нервно, как на шарнирчиках, прохаживающегося взад-вперёд перед доской, то и дело пытливо озирающего абитуриентов.

Уравнение, на котором споткнулся Редчич, Борисов решил легко. Он уже хотел передать листок обратно, как подполковник Ковалёв стремительно приблизился к нему, схватил оба экзаменационных листа и, потрясая ими, торжествующе возопил:

– Товар-рищ абитур-риент, вы попались! Почему у вас два листа? Чей это вар-риант?

Борисов вскочил.

Ковалёв, глядя на него снизу вверх, повторил вопрос:

– Извольте отвечать! Чей это лист?

Покрасневший Борисов молчал.

– Мой, товарищ подполковник, – обречённо поднялся Редчич, наивно пытаясь оправдаться, – я только попросил товарища абитуриента проверить правильность решения задачи…

– Оба – вон из класса! – заверещал подполковник Ковалёв. – Я с вами позже р-разбер-русь!

Они понуро вышли в коридор.

– Что случилось, парни? – спросил третьекурсник Захаров, назначенный в «абитуру» командиром отделения.

Борисов, запинаясь от волнения, объяснил ситуацию.

– Плохо… – покачал головой Захаров. – «Мартенсит» не простит!

– Мартенсит?

– Ковалёв. Он материаловедение преподаёт… Дядька предельно вредный и до безумия влюблённый в свой предмет… Как заведёт: «мартенсит, тростит, сорбит…» Это такие присадки к металлу… На кой ляд нам его материаловедение нужно, никто ответить не может… У него и зачёт-то просто так не получишь, а вы решили на экзамене схимичить… Словом, хана вам, парни: пакуйте чемоданы!

После экзамена подполковник Ковалёв пригласил Борисова в аудиторию первым.

– Товар-рищ Бор-рисов, – ровным и даже доброжелательным тоном начал он. – Объясните мне, недогадливому: зачем вы своему конкур-ренту помогаете? У вас же пр-риличный аттестат, все экзамены вы сдали замечательно и по математике р-решили всё на отлично… И вдр-руг такой пр-росчёт… Не понимаю вашей логики…

– Товарищ подполковник, простите, – промямлил Борисов. Губы у него дрожали, и слёзы готовы были брызнуть из глаз, но он всеми силами держал себя в руках. – Абитуриент Редчич – никакой не конкурент, а товарищ и друг… Нет уз святее товарищества!

Ковалёв сморщился, как будто от кислого яблока, поглядел на Борисова, как на круглого идиота:

– Ну-ну, Гоголя, значит, читаете, товар-рищ абитур-риент… – умилился он. – Что же мне с вами делать? Пр-росто не знаю! Не губить же вам жизнь из-за вашей начитанности? Но и оставить без наказания не могу. Не имею пр-рава! Снижаю вам оценку на один балл! Идите и запомните: др-ружба др-ружбой, а служба службой! И пусть ко мне этот ваш товар-рищ Р-редчич зайдёт…

– Спасибо, товарищ подполковник, – ошалел Борисов от нечаянной милости, лихо повернулся кругом и, печатая шаг, вышел из аудитории. Умершая, казалось, мечта снова расправила крылья, выдавив из глаз сдерживаемые до этого слёзы.

Редчичу Ковалёв поставил «тройку» – Иван не смог объяснить, как решается уравнение, которое сделал за него Борисов. Но Редчича как сына погибшего при исполнении служебных обязанностей военнослужащего и тройка устраивала. Он шёл вне конкурса.

Словом, проходного балла им обоим хватило, и они были зачислены на первый курс.

На радостях Борисов написал письмо домой, и через пару недель, когда он вместе с другими счастливчиками на «курсе молодого бойца» усердно вдалбливал в бетонные плиты плаца каблуки новых, не растоптанных ещё яловых сапог, получил от матери ответ.

Татьяна Петровна поздравляла его с поступлением, писала, что отец тоже очень рад и гордится им. Она переслала Борисову письмо от Царедворцева, который поступил в Львовское училище. Борисов ответил ему дружеским письмом.

Так и началась новая страница в их отношениях. И хотя Царедворцев был теперь далеко, но соперничество с ним у Борисова никуда не делось, и все годы учёбы оставалось одним из стимулов для самосовершенствования.

Написал, к примеру, Царедворцев, что хочет сдать первую сессию только на отлично, и Борисов поднажал на учёбу, и тоже сдал сессию на одни «пятёрки». Пробежал Царедворцев кросс на три километра за девять с половиной минут, и Борисов, в свою очередь, выполнил на этой дистанции норматив второго разряда…

В родной Челябинск после второго курса Царедворцев приехал с молодой женой Таисией. К удивлению Борисова, избранница Николая оказалась совершенно невзрачной. Даже Сонечка Голубкова по сравнению с ней выглядела как Мэрилин Монро. А у Колиной Таечки, как говорится, ни лица, ни фигуры – только глаза большие, навыкат, умненький взгляд, модная стрижка с начёсом и дорогой джинсовый сарафан.

Но Царедворцев лучился от счастья:

– Таечка учится в Львовском универе, она – будущий экономист с международным уклоном, – радостно представил он супругу. А когда они остались с Борисовым наедине, добавил: – Папа её, мой тесть – начальник нашего училища. Да-да, тот самый генерал… Оказывается, они с отцом ещё два года назад по рукам ударили, чтоб нас с Таечкой поженить… Смекаешь, Бор, какие теперь передо мной перспективы открываются? У тестя весь ГлавПУр в друзьях ходит! Того и гляди его самого в Москву заберут… Так что завидуй!

Борисов не позавидовал Царедворцеву: такой Таечки ему и на дух не надо было, даже если бы её отец служил министром обороны СССР! Но мысль о необходимости самому поскорее завести семью в голове у него засела прочно.

После школьной истории с Соней Голубковой он вообще старался на девушек не глядеть, чтобы не сбивали с главного курса – стать настоящим офицером-политработником, высококлассным профессионалом своего дела. Но природу не обманешь, она своё возьмёт, и жениться всё равно когда-нибудь пришлось бы… А тут и случай подходящий представился.

На третьем курсе, в начале октября, они с Редчичем попали в патруль по городу, а старшим патруля оказался «Мартенсит», тот самый подполковник Ковалёв, который их «облагодетельствовал» при поступлении.

Ковалёв запомнил Борисова и при встречах с ним вместо официального прикладывания руки к козырьку приветливо кивал. К тому же ещё на первом курсе Борисов умудрился сдать ему зачёт по материаловедению на отлично. Такое удавалось в училище единицам!

В патруле Ковалёв вёл с ними задушевные беседы, а расставаясь, поинтересовался:

– Товар-рищи кур-рсанты, вы что в следующую субботу делаете?

– В увольнение идём, товарищ подполковник, – в голос ответили Борисов и Редчич.

– А не могли бы вы мне помочь? Надо шифоньер-р в квар-ртир-ре пер-редвинуть!

– Конечно, поможем, товарищ подполковник, – за двоих заверил Борисов, – подскажите ваш адрес.

Ковалёв назвал улицу, дом и квартиру:

– Пр-риходите к двум. Сможете?

– Так точно!

В назначенное время они были по указанному адресу.

Дверь открыла дама лет сорока пяти, в бардовом бархатном платье до пола, похожая на оперную певицу Монсеррат Кабалье, с такой же грудью необъятных размеров.

«Наверное, жена Ковалёва… – испуганно подумал Борисов. – Как только он с такой громадиной справляется? Она же больше его в три раза…»

– Ой, мальчики пришли! Проходите, проходите, мы вас ждём! – восторженно воскликнула дама, отступая назад и пропуская их в квартиру. – Вольдемар, ну где же ты? – позвала она мужа.

В прихожей стремительно появился подполковник Ковалёв, одетый по-домашнему: в спортивном костюме и кухонном фартуке поверх него.

Он поздоровался и представил даму:

– Моя супр-руга, Юлия Львовна. А это – кур-рсанты Бор-рисов и Р-редчич. Р-раздевайтесь, смелее, товар-рищи кур-рсанты!

– А имена у товарищей курсантов есть? – растянула пунцовые губы в улыбке Юлия Львовна.

Борисов и Редчич назвали себя, сняли ушанки, шинели, повесили одежду на вешалку из рогов косули.

– Мы на минутку, товарищ подполковник! Только помочь! – решительно заявил Борисов. Вообще-то, они с Редчичем планировали ещё сходить в пельменную, а потом на дискотеку в Дом культуры. – А где шифоньер?

– Ах, этот шифоньер! – театрально засмеялась Юлия Львовна. – Так мы его уже сами передвинули! Не стесняйтесь, проходите в гостиную, сейчас обедать будем. Стол уже накрыт…

За столом, застеленным бархатной скатертью – в тон платью Юлии Львовны и сервированным нарядной посудой и серебряными приборами, сидели две девицы.

Но на них Борисов сначала внимания не обратил – его взор притянули деликатесы: салаты, копчёная колбаса, шпроты.

«Ого! Нечаянная радость… Нажрёмся от пуза!» – рацион курсантской столовой уже вызывал только приступы гастрита.

– Это наша дочь Марина, – вернула его в реальность Юлия Львовна, представляя ту из девиц, которую и представлять не было необходимости: своей фигурой, насколько успел заметить Борисов, она являла точную копию мамаши, а лицом с мелкими чертами – вылитый Ковалёв. – А это – её подруга Серафима, – не меняя восторженной интонации, назвала хозяйка блондинку с голубыми печальными глазами и бледным лицом. Следом отрекомендовала и курсантов: – А наших героев зовут Виктор и Иван! Присаживайтесь, молодые люди!

Борисов и Редчич переглянулись: так это смотрины, и уселись на указанные места. Рядом с Борисовым оказалась Марина, а с Редчичем – её подруга Серафима.

– Ну, поговорите пока, молодёжь! А я принесу суп… – объявила Юлия Львовна.

Но поговорить им не удалось. Неугомонная хозяйка просто не оставляла для этого пауз. Она успела и мгновенно принести из кухни супницу и отдать необходимые распоряжения мужу:

– Вольдемар, ну что же ты? Переоденься! – тем же голосом ласкового начальника провозгласила Юлия Львовна. – Ну, не садиться же за праздничный стол в таком затрапезном виде. Сегодня же День учителя! Ты же преподаватель, да и девочки – будущие педагоги… И скажи мне, Вольдемар, а мальчикам можно шампанского?

Ковалёв послушно пошёл переодеваться. На пороге комнаты он обернулся и на вопрос о шампанском отрицательно покачал головой, чем весьма расстроил Борисова и Редчича, полагавших, что от бокала шампанского никому хуже не станет.

Юлия Львовна тут же подхватила:

– Ах да, конечно, дисциплина! О, дисциплина для будущих офицеров – превыше всего! – Она выразительно закатила глаза. – Тогда мы с девочками выпьем шампанского, а мальчики будут пить клюквенный морс… Сейчас принесу.

Она принесла из кухни пузатый керамический кувшин с узким горлышком и водрузила его на стол перед Борисовым.

– Кто откроет шампанское? Есть ли среди нас гусары?

Вызвался открыть бутылку Редчич.

Борисов потянулся к кувшину, чтобы налить морс, и тут из горлышка показались усы, а следом появился большой рыжий таракан.

Борисов отдёрнул руку: тараканов он не любил. У них, в челябинской «хрущовке», если вдруг и появлялась какая-нибудь одиночная особь от соседей, мать тут же устраивала аврал, заставляла Борисова с отцом проливать кипятком все щели в кухонном столе, заделывать дыры в плинтусах, делать ловушки с борной кислотой…

«Ковалёвский» таракан тем временем забрался на крышку кувшина, по-хозяйски огляделся и, спрыгнув на стол, отправился в путешествие между хрустальными вазочками с салатами.

Бдительная Юлия Львовна проследила за взглядом Борисова и радостно захлопала в ладоши:

– Ой, тараканчик! Это к деньгам!

Тут хлопнула пробка – Редчич открыл бутылку и стал разливать шампанское в высокие фужеры.

За обедом кусок не лез Борисову в горло, хотя он и был голоден, и аппетит разыгрался от вида домашних деликатесов, но этот таракан всё испортил.

Общего разговора за столом так и не получилось.

Говорила одна Юлия Львовна. Ковалёв молчал и только, со всем соглашаясь, кивал головой, когда супруга обращалась к нему. Редчич и Марина усиленно налегали на еду, а Борисов и Серафима ковырялись вилками в своих тарелках.

Наконец пытка обедом завершилась.

Юлия Львовна, посчитав свою миссию выполненной, разрешила:

– Ну, дорогие детки, пойдите погуляйте! На улице такая романтическая погода…

На улице шёл дождь со снегом.

У подъезда они как-то сразу разбились по парам, причём совсем не так, как планировала Юлия Львовна: Редчич подхватил под руку толстушку Марину, а Борисову ничего другого не оставалось, как идти рядом с Серафимой.

– И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился, – пробормотал он, вспомнив чешуйчатокрылого обитателя квартиры «Мартенсита».

Серафима словно прочитала его мысли:

– Я тоже не люблю тараканов, – сказала она. – А Пушкина люблю!

И продолжила цитату:

– Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещие зеницы…

Они долго бродили по мокрым курганским улочкам. Говорили о поэзии, но больше молчали. С Серафимой молчать оказалось ничуть не хуже, чем говорить.

Мокрые снежинки падали им на лица и тут же таяли.

Когда пришло время расставаться у общежития пединститута, Серафима неожиданно поцеловала Борисова в щёку, а он столь же неожиданно предложил:

– Выходи за меня замуж!

И она почему-то сразу согласилась.

Глава третья

1

Чёрная надпись на стене продолжала нагло лезть Борисову в глаза каждый раз, когда он проходил через арку. И как бы ни пытался он отводить взгляд в сторону, но дерзкое утверждение: «Витька, я спал с твоей женой:)» всё равно всплывало перед глазами. И вроде бы после разговора с «компьютерным гением» Лившицем Борисов почти уверовал в то, что эта надпись – чья-то подростковая шалость и, следовательно, к нему и к его жене никакого отношения не имеет, но стоило только ему в очередной раз зайти в арку, и снова подозрения начинали копошиться в душе.

Он невольно стал искать обходные маршруты. К троллейбусной остановке шёл мимо мусорных баков, куда вдруг понадобилось что-то выкинуть; к газетному киоску, где надо купить программу телепередач, – через соседний двор… Но пословица «С глаз долой, из сердца вон» не срабатывала – пресловутая надпись никак не шла из головы.

И отношения его с Ингой изменились. Она стала какой-то отчуждённой и замкнутой, и это напрягало Борисова, живо напомнило ему отношения с первой женой.

…Они с Серафимой поженились просто потому, что время приспело.

– Вы создаёте ячейку советского общества – счастливую молодую семью… – провозгласила тётка в Курганском ЗАГСе, выдавая им свидетельство о браке. Свидетелями, само собой разумеется, были Марина Ковалёва и Ваня Редчич.

Шумной свадьбы не устраивали. После регистрации зашли в кафе, выпили шампанского. Вот и всё торжество.

Эйфория от начала семейной жизни некоторое время сохранялась: знакомство с родственниками невесты и с родителями Борисова, «медовый» месяц, взаимное узнавание…

Полтора года, до окончания Борисовым училища, они искренне радовались редким свиданиям – два раза в неделю, когда «женатиков» отпускали в увольнение с ночевкой… Для этих «свиданий» в частном домике на берегу Тобола у одной доброй старушки снимали комнату… Не в общежитие же идти, где кроме Серафимы жили ещё три студентки. А к её родителям в Шадринск не наездишься, это почти сто пятьдесят километров от Кургана!

Словом, отсутствие большой любви вполне компенсировалось молодым и жадным влечением друг к другу, а редкие встречи подогревали взаимный интерес. И, пока не появилась привычка к семейной жизни, которая «свыше нам дана – замена счастию она», у Серафимы к середине четвёртого курса заметно округлился живот…

Так что вместе с погонами лейтенанта и красным дипломом об окончании училища Борисов получил ещё и свидетельство о рождении дочери, которую по обоюдному желанию назвали Леночкой.

Ему выпало служить замполитом роты охраны в отдельном батальоне аэродромно-технического обеспечения в небольшом белорусском городке Щучине.

Борисов на последнем курсе училища стажировался в Щучине, в этой самой роте, и хорошо зарекомендовал себя. Замполит батальона майор Третьяков, подписывая ему характеристику после стажировки, сказал:

– Буду ходатайствовать, чтоб тебя, Борисов, к нам направили после училища! Ты только попросись в Белорусский военный округ… Обещаю – не пожалеешь!

Серафима с ним в Щучин сразу не поехала: Леночка родилась слабенькой, и надо было завершить учёбу в институте. Она перевелась на заочное обучение и переехала к своим родителям, чтобы помогли нянчиться с Леночкой и дали возможность доучиться.

Поначалу Борисов расстроился, что жены и дочери рядом не будет, а после понял, что это к лучшему. Свободных квартир в гарнизоне ко времени его прибытия не оказалось. Ютиться с молодой женой и грудной дочерью в комнатке офицерского общежития, где один туалет с умывальником на весь этаж, радость весьма сомнительная…

Да и рота досталась ему непростая – сто человек, из которых половина старослужащие, на солдатском жаргоне – «деды», а вторая – представители солнечного Таджикистана, почти не говорящие по-русски.

В первый год офицерской службы Борисову приходилось практически безвылазно находиться в казарме, выступая в роли «инженера по технике безопасности», разбирающего разные коллективные пьянки по случаю «ста дней до приказа» и завершения «дембельского аккорда», конфликты между солдатами разных национальностей и попытки суицида обиженных «салаг»…

Ротный – капитан Сидоренко – оказался пьяницей, и прапорщики – командиры взводов – ему подстать. Старшина роты старший прапорщик Тагиров хотя и не пил, но приворовывал всё, что плохо лежит, а в летний период «припахивал» солдатиков на своём огороде…

Борисов, на которого Третьяков возлагал большие надежды, крутился, как белка в колесе, – без выходных, работал, как говорится, и за себя, и «за того парня»: давал ежедневный инструктаж караулу, проверял несение службы днём и ночью, писал письма родителям солдат и характеристики «дембелям», переоборудовал устаревшие планшеты в Ленинской комнате, вёл политзанятия и организовывал политические информации… Да мало ли найдётся у замполита задач, если служит по совести!

Главным итогом года стало то, что его рота не имела потерь: никого не застрелили на посту, не убили в пьяной драке, не отправили в дисбат. Обошлось без самовольных оставлений части и поиска беглецов по Союзу. К тому же все солдаты успешно сдали итоговую проверку. Даже рядовой Ташмутдинов, совсем не говорящий по-русски, сумел показать на карте все страны блока НАТО и столицы союзных республик.

Замполит батальона майор Третьяков, ошалевший от успехов некогда «чэпэшной» роты, рекомендовал лейтенанта Борисова для избрания секретарём партбюро батальона. Коммунисты дружно проголосовали «за», и Борисов смог перевести дух. Должность секретаря – капитанская и не такая «собачья», как у замполита роты. Главное, чтобы протоколы партбюро и партсобраний были в порядке, да с командованием в бутылку не лезть, отстаивая Моральный кодекс строителя коммунизма и партийные принципы.

Тут и квартирка однокомнатная в гарнизоне освободилась, и Серафима свой педагогический окончила.

Взяв отпуск по семейным обстоятельствам, Борисов привёз семью к месту службы, и зажили они наконец своим домом.

Леночка поначалу вздрагивала от проносящихся над пятиэтажками самолётов, но после привыкла и спала под рёв турбин, как под самую сладкую музыку.

Серафима оказалась домовитой хозяйкой. Она ловко обустроила их гнездышко, готовила, стирала, ждала его со службы. Если у Борисова появлялось свободное время, они все вместе гуляли по городку, выезжали в Щучин, любовались бывшим панским дворцом Сципионов и величественным костёлом Святой Терезы, заглядывали на местный рынок и в магазины, где витрины изобиловали товарами, невиданными в Зауралье…

Жили ровно, без пылкой любви и сумасшедших страстей, но и без взаимных упрёков и громких скандалов. Словом, как большинство благополучных семейных пар.

Серафима устроиться на работу в гарнизонной школе не смогла – свободных вакансий не оказалось. В единственном на весь военный городок детском саду места для Леночки тоже не нашлось. Дочь часто простывала в сыром белорусском климате и нуждалась в особом внимании. Поэтому Серафима всё своё время и всю свою нежность без остатка отдавала ей. Борисов относился к некоторому охлаждению супруги с пониманием, ведь и сам он был сосредоточен на службе и карьере.

Так продолжалось без малого четыре года.

Борисов получил капитана и готовился заменить Третьякова на его должности. Самого майора должны были вот-вот забрать в политотдел авиационной дивизии на повышение.

В конце февраля восемьдесят третьего года Третьяков отправил Борисова вместо себя на пятидневные сборы замполитов частей округа в Минск, чтобы набирался опыта, который пригодится ему в перспективе.

Сборы были насыщенными: строевой смотр, сдача зачётов по уставам Вооружённых Сил и нормативным документам, стрельбы и физическая подготовка, методические занятия…

На третий день, прямо с лекции по международной обстановке, дежурный по окружному Дому офицеров экстренно вызвал Борисова к телефону.

– Из вашей части звонят, товарищ капитан, – предупредил он, когда Борисов спустился в комнату дежурного.

– Виктор, здравствуй! – Борисов узнал голос Третьякова.

– Здравия желаю, товарищ майор! – весело отозвался он. – Разрешите доложить? Сборы проходят согласно плану…

– Виктор, тебе надо срочно вернуться в гарнизон! – оборвал его Третьяков.

– Что-то случилось?

– С политуправлением я всё решил. Выезжай немедленно! – В трубке раздавалось потрескивание, шуршание, щелчки – шумы, которые обычно сопровождают связь между армейскими коммутаторами.

– Алло, алло, товарищ майор, я вас не слышу! Что случилось?

Наконец снова раздался голос Третьякова:

– Выезжай срочно! Всё узнаешь по приезде! – И короткие гудки.

Борисов подошёл к полковнику из политуправления, курировавшему сборы, и сообщил, что его вызывают в часть. Полковник поморщился и, поворчав, что сборы проходят раз в году и участие в них обязательно, разрешил ему убыть к месту дислокации. Борисов забрал свои вещи из казармы Минского политического училища, где размещались участники сборов, и отправился на вокзал.

На первом проходящем в сторону Гродно поезде он за четыре часа доехал до Щучина и на привокзальной площади успел заскочить в отъезжающий рейсовый автобус до гарнизона.

Купив у кондуктора билет, Борисов уселся на свободное место в конце салона и уставился в окно, за которым в сгущавшихся сумерках зажигались фонари и проплывали уютные улочки города.

Впереди сидели две женщины. Одна из них работала продавцом в Военторге, а другая была Борисову незнакома. Они о чём-то негромко переговаривались.

Борисов не прислушивался, пока одна из долетевших фраз не заставила его навострить слух.

– Слышала, что вчера случилось? – спросила продавщица.

– Откуда? Я же к родне ездила в Гродно… А что случилось-то?

– Девочка в пожарном водоёме утонула!

– Господи, что ж это такое? Как она могла утонуть? Прудик-то сейчас подо льдом, да и мелкий он – летом курица в брод перейти может!

– В том и дело, что мелкий и подо льдом… – подхватила продавщица. – Она с детьми играла и провалилась в прорубь, которую прорубили для учений пожарной команды… Не заметила!

Борисов слушал разговор, ощущая в сердце пока ещё неясную тревогу.

– И что, захлебнулась? – спросила соседка у продавщицы.

– Ещё страшней – сердце от испуга разорвалось! Даже вскрикнуть не успела – так и застыла в воде по грудь… Маленькая, лет пять всего…

– Жалость-то какая! А чья она?

– Офицера одного. Я фамилию забыла… Из батальона обеспечения… Он где-то в командировке, а жена дома одна…

Перед глазами Борисова как будто упала чёрная шторка – он вдруг осознал, что говорят о его дочери.

…День похорон остался в памяти, как один тягостный кошмар. Было много знакомых и незнакомых людей, женщины и мужчины не могли сдержать слёз, и все подходили со словами утешения…

Но Борисов их слушал и не слышал. Он словно окаменел – ни слезинки не выкатилось.

На кладбище, когда гроб стали опускать в могилу, почерневшая, непрестанно рыдающая Серафима рванулась к яме и потеряла сознание. Её едва успели подхватить, сунули под нос нашатырь, увели к автобусу.

Вечером у жены случилась истерика, и Борисову пришлось вызывать «скорую».

Серафиму увезли в психиатрическое отделение районной больницы, где две недели кололи успокоительные.

Она вернулась домой тихая, подавленная, заторможенная. Подолгу сидела в кресле, глядя в угол, где прежде стояла Леночкина кровать. Неделями не разговаривала с Борисовым, не готовила, не стирала. А то вдруг начинала лихорадочно бегать по квартире, делать уборку, могла вдруг вспылить по пустяку, разрыдаться и броситься к нему в объятья.

Он пытался быть с нею внимательным, предупредительным и даже взял отпуск по семейным обстоятельствам. Но его присутствие только усиливало её депрессию и гневные вспышки. Борисов начал опасаться, что Серафима сойдёт с ума.

– Это ты, Викентий!.. Ты виноват в смерти дочери! Зачем ты привёз нас сюда, в этот гарнизон? – выстреливала отрывистой, как из ДШК, очередью Серафима или начинала винить себя: – Зачем я тогда отпустила её на улицу? Почему не пошла с ней? Как я теперь буду жить без моей девочки?

Выносить перепады её настроения становилась всё труднее.

Серафима захлёбывалась слезами:

– Я не могу здесь больше оставаться! Мне всё здесь напоминает о моей малышке! Я не могу видеть этот проклятый пруд… Витя, я хочу домой, к маме!

Борисов, не зная, чем ей помочь, купил билеты на поезд.

Проводив жену и оставшись один на один со своим горем, он вдруг понял, что жить ему больше не хочется. Он сел и написал рапорт: «Прошу направить меня в Демократическую республику Афганистан для выполнения интернационального долга», подумав при этом: «В Афгане меня убьют, и всё закончится…»

Третьяков внимательно прочитал рапорт:

– Я твоему горю сочувствую всем сердцем, Виктор, и желание твоё исполнить интернациональный долг как коммунист и советский человек понимаю, но рапорту хода не дам! Подожди немного, пока меня в политотдел не возьмут. Вот заступишь на мою должность, а там видно будет… Обещаю, что в политотделе замолвлю за тебя словечко.

– Есть подождать! – Борисов рапорт забрал, но через месяц написал новый, на этот раз – на имя начальника политотдела дивизии.

Вскоре он получил известие, что в июне текущего года будет направлен по замене в Баграм на должность замполита отдельного батальона аэродромно-технического обеспечения.

Майор Третьяков только руками развёл: «Заварил кашу, сам её и расхлёбывай!»

2

Война не умаляет скорбей, а только добавляет новые.

Борисов напросился на войну в Афганистан, надеясь одолеть своё горе или погибнуть вместе с ним.

Но древний и отсталый, взбудораженный революцией и государственным переворотом край жил своей собственной, непонятной чужакам жизнью, и ему не было никакого дела до личных планов Борисова.

…К новому месту службы Борисов добирался обычным для командированных способом: из Минска самолётом «Аэрофлота» долетел до Ташкента, переехал на аэродром «Тузель», принадлежащий какому-то научно-исследовательскому институту, и уже оттуда военным транспортником Ил-76 вылетел в Кабул.

На борту Ила оказалось около сотни офицеров и прапорщиков, направленных на замену тем, кто отслужил свой срок в ограниченном контингенте советских войск в ДРА.

Рядом с Борисовым оказался вертолётчик – капитан Николай Гаврилов, летевший в Афганистан во второй раз. Откинувшись на стеганую обшивку сиденья, он со знанием дела отвечал на вопросы новичков.

– Как там «за речкой»? Стреляют часто?

– Бывает…

– А где лучше к нам местные относятся?

– Там, где нас нет…

Внизу мелькали хлопковые поля, зелёные кроны чинар и свечки тополей. Вдоль горной гряды извивалась коричневой змеёй река.

– Это Пяндж… За ним – граница! Вот мы и в Афгане, – то и дело тыкал рукой в иллюминатор улыбчивый Гаврилов.

Но вскоре земля скрылась за пеленой облаков.

Борисов, прильнув к иллюминатору, с любопытством наблюдал за «небесными странниками», пока среди облаков не стали появляться проплешины и не замаячил новый, непривычный пейзаж: плотно прилепившиеся друг к другу дома с плоскими крышами, убогие поля, разделённые глинобитными дувалами, островерхие горы, на которых, несмотря на лето, дымился снег…

Прорываясь сквозь небесные хмари, на неприступные склоны падали солнечные лучи, и снежные пики мерцали разноцветными искрами, как дорогое ожерелье, накинутое Аллахом на плечи южной красавицы…

В какой-то миг Борисову показалось, что стайка мерцающих искр устремилась прямо к самолёту, но Ил снова нырнул в облака.

В Кабульском аэропорту пилот лихо зарулил на стоянку. Борттехник открыл задний грузовой люк для выхода пассажиров.

Трое, загорелых, как после отпуска, офицеров штаба 40-й армии, построив прибывших в две шеренги, собрали у всех командировочные предписания.

– Товарищи офицеры и прапорщики, поздравляем вас с прибытием в район дислокации советского воинского контингента в Демократической Республике Афганистан. Вылетать в свои гарнизоны вы будете завтра, а пока можно разместиться в палаточном лагере и отдохнуть. – Двое штабистов укатили на уазике, а оставшийся – подполковник – скомандовал:

– Нале-во! Шаго-ом а-арш! – И повёл колонну к большой, как караван-сарай, выцветшей палатке.

Едва отошли от Ила, как к нему подкатил грузовик ГАЗ-66 с тентом. Из кузова выпрыгнули солдаты, и один за другим торопливо стали затаскивать в чрево самолёта продолговатые деревянные ящики.

– Николай, а что за ящики грузят? – спросил Борисов у Гаврилова, шагающего рядом.

– «Груз двести».

– Я думал, их в цинках отправляют…

– Так точно. Цинковые гробы в деревянные ящики упакованы, чтобы не повредить при транспортировке… – пояснил Гаврилов. – А ты заметил, что по нам из ДШКа влупили, когда мы над Хазараджатом летели?

– Видел какие-то искры со стороны гор…

– Значит, испугаться не успел… – усмехнулся Гаврилов. – Побудешь здесь, научишься искры от выстрелов отличать…

– Так, выходит, нас могли сбить?

Гаврилов покачал головой:

– Нет. Эшелон, на котором мы шли, для ДШК недосягаем… «Духи» просто так, в бессильной злобе, пуляли! Вот если бы у них «стингер» под рукой оказался, тогда бы нам никто не позавидовал…

Они разместились в палатке, где по сторонам от прохода стояли двухъярусные панцирные кровати, покрытые матрасами и суконными одеялами, наскоро перекусили остатками домашних запасов и улеглись.

Быстро, как это бывает в горах, стемнело. Ритмично затрещал движок дизеля – под потолком палатки неровно загорелось несколько тусклых лампочек.

Вскоре соседи Борисова захрапели. А ему не спалось, вспоминались события сегодняшнего дня, ряд деревянных ящиков на бетонке… Нелепо и страшно, когда один и тот же борт доставляет на войну живых и возвращает мёртвых.

«Конвейер…» – Борисову вспомнился Курганский мясокомбинат, на котором третьекурсниками они работали посменно, оказывая помощь народному хозяйству. Ещё тёплые, дымящиеся, только что освежёванные туши, сошедшие с конвейера, курсанты подвешивали на рельсы, идущие под потолком. По извилистым, запутанным коридорам, подталкивая туши длинными палками с крюками на конце, перемещали их в разные камеры и отсеки холодильника. Огромная бычья туша так и норовила сорваться с рельса и придавить Борисова своей тяжестью. На крутых, скользких поворотах она припечатывала его к заиндевелой стене, покрытой ледяными наростами. Ноздри терзал запах свежего мяса и крови…

Где-то в горах тявкали шакалы, монотонно гудел движок, и Борисов наконец уснул. Его и других офицеров, вылетающих в Баграм, дежурный поднял ещё до рассвета.

Когда на востоке в быстро редеющем сумраке сначала неясно, а потом всё более отчётливо, как на проявляемом фотоснимке, проступили и тут же занялись пожаром в лучах встающего солнца окрестные горы, «вертушка» поднялась в воздух.

На бетонке, которая на целый год должна была стать для него родной, вертолёт встречала группа военных. Майор с седыми висками и выжженным солнцем русым чубом, выбивающимся из-под фуражки, безошибочным взглядом выцепил в кучке прилетевших Борисова:

– Заместитель командира обато по политчасти майор Петров, – взял он под козырёк. – А вы, как я понял, капитан Борисов – мой сменщик?

– Так точно, товарищ майор, прибыл вам на замену. А как вы меня узнали?

– Не поверите, увидел вас, и как магнитом потянуло… – Майор улыбнулся, и его суровое лицо сразу стало добрее. – Просто фантастика какая-то!

Борисов улыбнулся в ответ:

– Заждались, наверное, вот чутьё и обострилось.

– Есть немного. Последние недели жена и сын чуть не каждую ночь снятся… – с лёгким смущением признался Петров.

– Да я вроде бы и не опоздал…

– Прилетели день в день. Кадровики своё дело знают. Давайте сразу на «ты», если не возражаете?

– Не возражаю. – Борисов пожал майору руку. – Я Виктор.

– Виталий, – ответил на рукопожатие Петров и тут же, уже по-свойски, спросил: – Витя, а ты водку привёз? Хотя комсомолец в дукане «затарился» к твоему приезду, но не хочется за знакомство «кишмишовку» глотать… Она мне за год уже поперёк горла встала.

Борисова ещё в Ташкенте проинструктировали, что с главным «русским напитком» за «речкой» напряжённо. В его чемодане среди сменного белья, бритвенных принадлежностей, заветной тетради со стихами и парадной формы, которую приказали взять в «командировку на войну», лежала пара бутылок «Столичной».

Он кивнул, мол, а как же – традицию знаю.

– Тогда вперёд, карета подана. Сейчас закинем раненого в «вертушку» и поедем к комбату – представишься, как положено. Затем – ко мне в модуль, вернее, уже – к тебе… Дастархан накрыт! Секретарь партбюро – за тамаду… – Петров ловко подхватил чемодан Борисова и пошёл упругой походкой к стоящей чуть поодаль «таблетке» – санитарному уазику.

Двое санитаров в грязно-белых халатах выгрузили из «таблетки» носилки и направились с ними к вертолёту.

Раненый до подбородка был накрыт простынёй, вся нижняя часть которой пропиталась кровью. Его лицо, осунувшееся и бледное, несмотря на въевшийся в кожу загар, показалось Борисову знакомым.

Рядом с носилками семенил капитан-медик с системой для переливания крови в поднятой руке:

– Кто это, док? – спросил Борисов.

– Прапорщик, десантник… Минно-взрывная травма обеих нижних конечностей… В Кабул везём… – на ходу отозвался тот.

– А фамилия как? – Борисов пошёл рядом.

– Щуплов… Прапорщик Щуплов, 345-й отдельный гвардейский парашютно-десантный полк… Знакомый, что ли?..

– Знакомый… – Борисов скорым шагом пошёл к «таблетке», у которой поджидал его майор Петров.

– Что, сослуживца встретил? – поинтересовался он.

– Одноклассник. Женька Щуплов, второгодник и школьная шпана… Никак не ожидал его здесь увидеть…

– Здесь и неожиданностей много, и шпаны хватает… – Петров разразился неожиданной сентенцией: – Запомни, Витя: война сама по себе дело неожиданное. Она ничего в человеке не добавляет. Ни лучше, ни хуже его не делает, а только действует, как проявитель: дерьмо сразу наружу всплывает, а порядочность и на войне собой остаётся…

Весь остаток дня, пока Борисов представлялся начальству и политработникам батальона, и после, когда они с Петровым и секретарём партбюро Сметанюком обмывали его приезд, он вспоминал обескровленное лицо Щуплова и бурые пятна, проступившие через простынь…

«Женька останется без ног… Если вообще выживет… И всё это называют «интернациональный долг»… А долг, оказывается, обыкновенное перемалывание живых и здоровых людей в пушечное мясо, которое в цинках, словно тушёнку, везут в Союз…» – крамольные, непривычные для замполита мысли ворошились в его мозгу, на который ни советская водка, ни добавленная к ней «кишмишовка», она же – «шаропа», припасённая старожилами, не оказывали в этот вечер никакого одурманивающего воздействия.

«…Их нежные кости сосала грязь, над ними захлопывались рвы…» – вот реальность, с которой надо было Борисову свыкнуться.

3

Батальон в Баграме обслуживал полёты отдельного штурмового авиаполка и смешанной вертолётной эскадрильи. Штурмовики Су-25, они же – «грачи», совершали боевые вылеты с завидной регулярностью: и днём, и ночью. Вертолётчики ночью практически не летали, но в светлое время суток навёрстывали упущенное.

И штурмовики, и «вертушки» надо было постоянно заправлять, обеспечивать электричеством на старте, охранять на стоянках. На обато так же лежала обязанность подвозить боеприпасы и запчасти, чистить взлётно-посадочную полосу, обеспечивать лётно-техническую и солдатскую столовые всем необходимым: водой, нуждающейся здесь в специальной обработке, продовольствием для всех категорий военнослужащих…

Особый вопрос – санитария: помывка личного состава и стирка белья; борьба с полчищами мух, не дающими в столовой ложку ко рту поднести, а в палатках – заснуть, и с ядовитыми тварями – скорпионами, фалангами, каракуртами, заползающими в обувь и одежду…

Для решения всего комплекса задач батальон был укомплектован тремя с половиной сотнями офицеров, прапорщиков, солдат и включал в себя три роты: аэродромно-эксплуатационную, автотехническую и охраны, и всякие службы – ГСМ, продовольственную, вещевую, медицинскую…

Такое «хозяйство» и в мирной обстановке не позволит бить баклуши. Что уж говорить о войне! Тут и командир, и замполит, и все остальные офицеры – знай, гляди в оба и не забывай об армейской пословице: «Куда солдата ни целуй, везде у него – задница!»

Политотдел 40-й армии с завидной регулярностью информировал офицерский состав о чрезвычайных происшествиях, большинство из которых совершали военнослужащие срочной службы. Солдаты и сержанты «ограниченного контингента» то и дело тащили в палатки неучтённые боеприпасы и оружие, срывались в «самоволку», чтобы у местных торговцев выменять патроны и гранаты на тёмно-зелёные пластины «насвая» – смеси табака и гашёной извести, на анашу или гашиш. Обкурившись, дрались и палили друг в друга, лазили на бахчи за дынями, болели дизентерией, мародёрничали… Были случаи, когда этих молодых дуралеев ловили «духи», продавали в рабство, резали на «ремни», а головы несчастных «шурави» подбрасывали к границам аэродромов и воротам воинских частей.

И хотя подобные нарушения дисциплины случались, батальон Борисова всё же обеспечивал работу авиационных подразделений достойно: самолеты и вертолёты взлетали в срок и выполняли поставленные боевые задачи.

В повседневной круговерти, в которой жил обато, война давала о себе знать только пробоинами на фюзеляжах вернувшихся штурмовиков да ночными обстрелами аэродрома, к которым Борисов вскоре привык… И всё же тревожное ощущение, что смерть ходит рядом, не покидало его.

«На войне победа определяется, в конечном счёте, состоянием духа тех масс, которые на поле сражения проливают свою кровь» – этот ленинский лозунг, написанный на планшете в походной Ленинской комнате, требовал постоянной работы и от самого Борисова и от всего партийно-политического состава батальона. И снова, как в ту пору, когда Борисов служил замполитом роты, не оставалось у него ни минутки свободного времени: приходилось проводить партийные и комсомольские собрания, политинформации и политучёбу, выпускать листовки и стенгазеты, представлять сводки о морально-политическом состоянии подчинённых, оформлять наградные на отличившихся…

Самым тяжёлым делом оказалось отправлять в Союз «двухсотых» и писать письма матерям погибших. Поскольку батальон в активных боевых действиях не участвовал – в атаки на душманов не ходил и по горам не лазил, собственно, боевых потерь, среди подчинённых Борисова было немного – при обстреле колонны сгорели в топливозаправщике прапорщик Зыков и рядовой Узенбаев, ещё двое солдат: Мартьянов и Бойко подорвались на фугасе, тоже во время транспортировки грузов… Пятеро военнослужащих погибли по своему разгильдяйству. Один из-за баловства с оружием, другой – подорвался на растяжке, выставленной за аэродромом, ещё трое отравились «пойлом», выменянным в самоволке… Все эти случаи в официальном донесении списали на «боестолкновения с мятежниками», но Борисов чувствовал в смерти каждого и свою вину – не доглядел, не воспитал, не разъяснил…

Слабым утешением служило то, что нелепых смертей на этой войне было немало, как и лжи о потерях и подвигах.

Знакомые вертолётчики рассказали, как погиб два года назад полковник-штабист из Москвы. Штабист возвращался из Кундуза в Кабул после проверки. Вертолёт подбили, и он вынужден был сесть.

Все выскочили из «вертушки», залегли. И тут москвич метнулся назад к вертолёту.

– Назад, товарищ полковник! Сейчас рванёт! – заорал командир.

– У меня там пакет важный… – Полковник нырнул в салон.

Он успел выскочить обратно с огромным пакетом и даже сделал несколько шагов от вертолёта. Тут и рвануло. В баках – две с лишним тонны керосина. Полковника окатило горящей смесью… Экипаж бросился на помощь, но и сам полковник, и его «важный пакет» сгорели в считаные минуты. Командир вертолёта, пытаясь потушить живой факел, получил ожог обеих рук…

Оказалось, полковник вёз две дублёнки – жене и дочери в подарок. А в донесении написали: «пал смертью героя, выполняя свой воинский долг». И к Звезде Героя Советского Союза представили… Звезду всё-таки не дали – наградили посмертно орденом Красного Знамени.

Ещё одна нелепость: капитан-десантник подорвался, позарившись на японский магнитофон. Разведбат взял базу мятежников, стали шуровать в «духовских» землянках, капитан увидел дефицитную вещь. А «бакшиш» оказался с сюрпризом – взорвался у него в руках… Тоже посмертно представили к ордену. Не напишешь же в представлении, что из-за магнитофона офицер погиб! Но и без награды оставлять до конца «исполнившего свой интернациональный долг» было не принято…

Все эти истории широко обсуждались среди личного состава «ограниченного контингента», но, как правило, никого ничему не учили: «Каждый сам наступает на свои грабли. И каждые грабли стреляют по-своему…»

Через полгода пребывания в должности Борисова вызвали в политотдел армии на сборы заместителей командиров частей: «Война войной, а методические занятия никто не отменял!»

Борисов, ранее бывавший только в Кабульском аэропорту, радовался возможности посмотреть на столицу страны, которой оказывает «братскую помощь», и всю дорогу пялился в окно встретившего их армейского пазика.

Расположенный в чашеобразной долине, окружённой островерхими горами, Кабул мало напоминал столичный город. Одноэтажные саманные дома были обращены к дороге глухими стенами. Борисов не увидел ни одного окна, зато многие улочки выстилали узорчатые разноцветные ковры.

– Вот это да! – воскликнул он. – У нас за такими коврами в Военторге очередь на год расписана. А здесь они под ногами валяются!

– Так по технологии положено, – пояснил прапорщик, водитель автобуса. – Новый ковёр надо вытоптать!

В городской толчее плавно шествовали группы женщин в паранджах чёрного, бежевого и голубого цветов, но встречались афганки с открытыми лицами и в европейской одежде. Мужчины щеголяли в серо-зелёных армейских шинелях и оливковых мундирах Царандоя – местной милиции. Старики были одеты в длинные белые рубахи – «камис», короткие матерчатые шаровары и резиновые калоши. С криками носились ватаги ободранных, босоногих мальчишек с грязными лицами. Они бойко торговали сигаретами и жвачкой…

Сквозь толпу, вдоль торговых лавок – дуканов, где можно купить всё – от кучки дров и наркотиков до американских джинсов и монгольских дублёнок, пазик медленно продвигался к центру в чадящем и постоянно сигналящем потоке машин.

На площади, окружённой четырёхэтажными домами, стоял бравый регулировщик. Устроившись на специальной тумбе, он отточенными движениями полосатого жезла руководил водителями. И пробка мгновенно рассосалась.

Снова подал голос прапорщик – знаток кабульских достопримечательностей:

– А ведь это единственный регулировщик на весь Кабул!

– Неужели единственный?

– Так точно! Его в программе «Время» показывают чаще, чем нашего командарма!

В районе Дар-Уль-Аман над городом возвышался дворец «Тадж-бек». Некогда служивший резиденцией Амина, он сильно пострадал при штурме в 1979 году, но пару лет назад был отремонтирован, передан под армейский штаб и теперь поражал взоры обилием разноцветного мрамора и лепнины, расписными узорами высоких потолков.

Впрочем, долго любоваться интерьерами Борисову не пришлось. Прибывших офицеров рассадили в большом зале. За столом президиума, совсем как на партсобрании, накрытым красной скатертью, разместились: начальник политотдела армии – генерал-майор Чупров и два полковника. Одного из них Борисов узнал – это был заместитель Чупрова – Беглов, приезжавший в Баграм на итоговую проверку, а второго – с авиационными погонами представили как инспектора ГлавПура Истратова.

Чупров, на усталом лице которого застыло выражение недовольства, долго и нудно говорил о напряжённой политической обстановке, о том, что все силы мирового империализма во главе с США ополчились против молодой Демократической Республики Афганистан, что народная власть на территории, где дислоцируются части и соединения 40-й армии, носит по-прежнему очаговый характер, что лидеры мятежников Гульбеддин Хекматияр, Ахмад-шах Масуд и мулла Фарух активизировали свою деятельность, что повсеместно продолжается насильственная мобилизация мирных жителей в бандформирования, участились случаи засад и обстрелов войсковых колонн, факты мести тем, кто служит народной власти, и вдобавок ко всему увеличилось число караванов с территории Пакистана и Ирана, поставляющих самое современное оружие моджахедам и пополнение для их отрядов…

– Всё это, товарищи политработники, налагает на нас с вами повышенную ответственность, – вещал генерал Чупров. – Каждый из вас должен помнить о необходимости наращивать усилия по боевому слаживанию, расширять пропагандистскую работу по выполнению решений XXVI съезда партии, ужесточать спрос с коммунистов-военнослужащих, мобилизуя их на достойное выполнение воинского интернационального долга.

Борисов, сидя в предпоследнем ряду, слушал генерала вполуха, хотя автоматически и делал пометки в своём блокноте: всё, что в Союзе принималось за чистую монету, здесь, в Афгане, казалось далеко не таким однозначным.

«Лучше бы снабжали всем необходимым! Одни словеса… А тетрадей для политзанятий нет, материалов для наглядной агитации нет! Столы и табуретки делаем сами, кто во что горазд…» – про себя комментировал он речь высокого начальника.

Генерал Чупров закончил доклад и предоставил слово представителю Главного политического управления Советской армии и ВМФ.

Полковник Истратов начал неожиданно:

– А теперь, товарищи офицеры, поговорим о гигиене. Да-да, о самом элементарном – о мытье рук. Грязные руки привели к тому, что в прошлом году в вашей армии, – тут полковник выразительно глянул на начпо, – только вирусным гепатитом переболело пятнадцать тысяч человек. Это же полторы полнокровные дивизии! Число заболевших тифом и дизентерией тоже сопоставимо с этой цифрой. Ну, ладно, я понимаю: жара, немытые фрукты, понос… Но вчера я побывал в Кундузе, так вот, у пятидесяти процентов солдат срочной службы – педикулёз! Проще говоря – вши! Кто здесь из Кундуза? Прошу встать…

В зале поднялись подполковник и два майора.

Истратов окинул их гневным взглядом:

– Дожили, товарищи офицеры! Вши едят ваших солдат! Вы сами-то руки моете? В бане когда последний раз были? Вы хоть раз заглядывали в палатку, которую отвели для инфицированных больных? Полагаю, что нет! А я вот удосужился! Там на шестьдесят койко-мест одна печь и полная антисанитария. Больные лежат на голых матрасах… Дежурного врача не наблюдается… Бачок с кипячёной питьевой водой отсутствует! Скажите, что вы лично, офицеры-политработники, сделали для того, чтобы предотвратить подобное безобразие?

Истратов, невзирая на воинский этикет, так горячо распекал старших офицеров, что Борисов и себя почувствовал виноватым. Ведь и в его батальоне тоже всего одна баня-самострой, и она не отличается идеальной санитарией: «Надо будет уговорить комбата и сделать ещё одну… И медсанчасть проверить».

Наконец экзекуция «кундузцев» закончилась. После публичной взбучки в зале установилась звенящая тишина. Все напряжённо ждали, кто будет следующим. Но Истратов с чувством выполненного долга сослался на неотложные дела и удалился, а следом за ним ушёл и начпо.

Полковник Беглов с явным облегчением объявил:

– Сейчас, товарищи офицеры, перед вами с сообщением выступит постоянный корреспондент газеты «Красная Звезда» по Туркестанскому военному округу капитан Царедворцев. Прошу вас, товарищ капитан…

Из первого ряда поднялся и, одёрнув новенький китель, прошёл к трибуне Николай Царедворцев.

Со школьным другом Борисов не виделся года четыре, если не пять: служили далеко друг от друга, и время отпусков не совпадало. Да и отдыхать Царедворцев уезжал к морю, а не в задымлённый Челябинск…

Николай почти не изменился со времени их последней встречи: всё та же «гагаринская» улыбка, комсомольский задор в глазах и речах, разве что в талии чуть раздался – от кабинетного сиденья.

Борисов о служебной карьере друга был наслышан.

Царедворцев после училища, по протекции тестя-генерала, остался служить во Львове. В редакции окружной газеты «Слава Родины» его сразу назначили на майорскую должность – начальником отдела комсомольской работы.

Но каким образом Коля при таком высоком покровительстве очутился в богом забытом Туркестанском военном округе, теперь ещё и «прифронтовом», Борисов не ведал ни сном ни духом.

В перерыве, объявленном после доклада Царедворцева о деятельности средств массовой информации по освещению ратного труда ограниченного контингента советских войск в Афганистане, Борисов протиснулся к нему через толпу выходящих из зала.

Царедворцев обрадовался встрече. Они обнялись, отошли в сторону, пропуская участников сборов, спешащих на обед.

– Как ты, Бор? Давно здесь? Похудел…

Борисов от жары, нервотрёпки и не самого лучшего рациона в самом деле сбросил килограммов десять и на офицерском ремне вынужден был проколоть новые дырки, но перед другом принял вид лихой и придурковатый:

– Полгода уже на диете! Вхожу в спортивную форму… – засмеялся он. – Служу в Баграме, замполитом батальона. А тебя, Коля, какая нелёгкая занесла из Прикарпатского – в Туркестанский?

– Не поверишь, тестюшка удружил… – поделился Царедворцев. – Всё мою карьеру строит. Говорит, чтобы продвигаться наверх, нужен боевой опыт… Вот и выхлопотал мне через своих друзей в ГлавПУре перевод в Ташкент. Правда, на подполковничью должность, но с обязательным условием – побывать южнее Кушки и отличиться…

– И как, отличился? – Борисов посмотрел на его грудь: рядом с колодкой юбилейной медали красовались серая с жёлтой окантовкой планка медали «За боевые заслуги» и багряная с сиреневым – ордена Красной Звезды. – Да ты герой!

Царедворцев самодовольно усмехнулся:

– Трудно ли умеючи… Две командировки сюда. И обе – удачные. Один раз с десантниками в рейд сходил на Чагчаран… Они большой склад с оружием захватили. Второй раз с кундузскими вертолётчиками слетал на перехват каравана… Сам, конечно, не стрелял, но материалы оба раза сделал отличные: «…во время учебных стрельб воины подразделения капитана такого-то поразили все мишени, помогли жителям кишлака починить дорогу, прорыть арык» и так далее… А ты разве не читал? В «Звёздочке» опубликованы…

– Не читал, – смутился Борисов. – Некогда было, да и с газетами у нас перебои…

– Это непорядок! Исправим, – деловито изрёк Царедворцев и продолжил разглагольствовать: – Задачу минимум, поставленную тестем, я выполнил. Теперь, с госнаградами, легче в академию будет поступить: орденоносцы идут вне конкурса!

– Да тебе-то что бояться? За тебя и так слово замолвят!

– Э-э, не скажи! Сейчас всё строго. Там… – Царедворцев ткнул указательным пальцем в потолок. – Большие перемены грядут. Говорят, перестраиваться будем! А куда и за кем перестраиваться, пока не совсем понятно… Слушай, а ты что рапорт в академию не пишешь? Хочешь, я о тебе с Чупровым переговорю? Он с моим тестем дружит. Решим вопрос положительно…

– Нет, спасибо, я сам, – отказался Борисов, хотя учёба в академии являлась его давней мечтой.

– Ну, как знаешь, была бы честь предложена, – слегка нахмурился Царедворцев, но тут же склонился к уху Борисова и, хотя рядом никого не было, зашептал: – Слушай, Бор, а у тебя случайно нет комсомольского билета? Ну, такого, чтобы пулей был пробит и кровью залит побольше, но чтоб имя и фамилия читались?

– Это что – убитого комсомольца? – Борисов даже не сразу понял, о чём идёт речь.

– Ну да. Билет ведь на сердце хранится! – Глаза Царедворцева сияли: – Пуля «душмана» пробила комсомольское сердце… Представляешь, какой материал? Закачаешься! У меня его «Комсомолка» и «Правда» с руками оторвут… А потом я этот билет в Музей боевой славы округа отдам. Они уже ждут…

– Такого билета у меня нет, – сухо сказал Борисов, вдруг вспомнив поговорку индейцев – их общего детского увлечения: «Есть много способов пахнуть скунсом…»

– Ну, нет, так нет. – Царедворцев подхватил Борисова под локоть и, поскрипывая новенькими хромовыми сапогами, повлёк по коридору к офицерской столовой. – Спрошу в политотделе армии, у комсомольцев. У них точно отыщется.

На ходу он продолжал говорить:

– Я до завтрашнего утра в Кабуле. Остановился в корпункте «Правды», в особнячке, рядом с нашим посольством… Ты, Бор, давай отпросись у начальства, вечерком посидим, выпьем, вспомним всех наших, ты мне о своей семейной жизни расскажешь, стихи почитаешь… Пишешь, не бросил?

Борисов от приглашения отказался, сославшись, что ему надо возвращаться в часть. Царедворцев стал настаивать. Но тут его окликнул полковник Беглов, сказав, что начальник политотдела ждёт на обед в зале командующего.

– Ладно, Бор, пока! Ты ещё в столовую успеешь… Увидимся после обеда, – помахал рукой Царедворцев.

Сразу после обеда Борисов вместе с подполковником Клепиковым убыл в Баграм на его уазике. В дороге он размышлял о встрече с Царедворцевым, о его циничной просьбе – раздобыть комсомольский билет убитого солдата ради «классного материала», о той лёгкости, с которой Коля умудрился в кратких командировках получить медаль и орден. У самого Борисова за время службы в Афгане никаких «железок» на груди не было, ведь в рейды он не ходил, не ранен и не контужен…

Уазик неспешно двигался в колонне правительственных войск по широкому шоссе, идущему на Чарикар. Это шоссе – одно из немногих в Афганистане можно было назвать цивилизованной и сравнительно безопасной дорогой. Здесь часто встречались посты, на которых дежурили афганские и советские солдаты.

Спустя пару часов колонна остановилась на привал, и Клепиков решил продолжить движение самостоятельно. Вообще-то, передвижение, даже по этому шоссе, одиночным транспортом не рекомендовалось, но до поворота на Баграм, где базировался танковый батальон, осталось не более десяти километров, зелёнки вдоль дороги не было – так что же терять время!

Они почти доехали до своего поворота, когда на обочине пустынной дороги показался одиноко стоящий автобус – обычная афганская «барбухайка», разукрашенная, как цирковой балаган.

Клепиков скомандовал водителю:

– Вася, остановись, не доезжая… Метрах в двадцати. – И обратился к Борисову: – Оружие проверь, капитан… Посмотрим, что там такое…

Борисов расстегнул кобуру, вытащил ПМ, снял с предохранителя:

– Может, не стоит связываться, Владимир Константинович? Рискуем ведь…

Клепиков только улыбнулся:

– Так и так рискуем. – И приказал водителю: – Двигатель не глуши! Если что – гони к заставе за подмогой…

«Ага… если что – никакая подмога не поспеет…» – Борисов нехотя выбрался из машины.

– Спрячь пистолет, капитан, но кобуру держи открытой, – Клепиков первым двинулся к автобусу. Борисов поплёлся за ним.

«Барбухайка» не подавала признаков жизни: шторки на окнах закрыты, внутри – ни звука. Но едва только Клепиков и Борисов подошли поближе, дверь водителя распахнулась и из неё выскочил афганец лет тридцати. Он, широко улыбаясь, представился на довольно сносном русском:

– Я Абдулло, офицер службы безопасности. Везу группу партийных активистов в Сумучак. Будем проводить агитацию среди местного населения.

– Агитация – это хорошо, – кивнул Клепиков. – А документы у вас есть, товарищ Абдулло?

Афганец протянул ему мятый листок с синей печатью, испещрённый арабской вязью.

Клепиков повертел бумагу, вернул «хадовцу» и попросил закурить.

«Зачем? Ведь он не курит…» – подумал Борисов.

Пока афганец, продолжая улыбаться, доставал из кармана и угощал подполковника сигаретой, Борисов подошёл к автобусу сбоку, остановился напротив окна.

Шторка немного сдвинулась, и прямо в лоб Борисову нацелился ствол автомата. Устаревший образец АК-47 был оружием «душманов» – у правительственных войск на вооружении таких не было. Борисов успел оценить это и даже разглядел потёртости и царапины на стволе.

«Вот так и сбываются мечты… Хотел, чтобы меня убили, – сейчас убьют! А умирать-то не хочется…» – Он застыл на месте, поглядев в сторону Клепикова, который продолжал мирно беседовать с дружелюбным афганцем.

Подполковник, уловив его взгляд, приложил руку к ушанке и попрощался со своим собеседником:

– Удачи вам, товарищ Абдулло! Счастливого пути! – И крикнул Борисову: – Едем, капитан!

К уазику Борисов шёл на ватных ногах, не оглядываясь, сдерживаясь, чтобы не побежать.

Они сели в машину, и Клепиков, выбросив в форточку так и не раскуренную сигарету, ласково распорядился:

– Давай-ка, Вася-сынок, медленно, без рывков, поехали отсюда…

Когда злополучный автобус скрылся из поля зрения, Борисов наконец выдохнул:

– Это же «духи», товарищ подполковник!

– Ясный перец, «духи»! Потому я и не полез автобус досматривать! Сейчас танкистам сообщим, пусть бронегруппу сюда высылают, пока чарикарская колонна не подтянулась…

– Почему они в нас не стреляли?

– А кому нужен шум рядом с гарнизоном… Да и не мы им были нужны. Это точно!

«Вот я и получил свою медаль за боевые заслуги, – усмехнулся Борисов. – Верно говорил мой предшественник – майор Петров: на войне главная награда – живым остаться…»

4

«Все дороги ведут в Баграм» – аэродром, где служил Борисов, представлялся ему залом для транзитных пассажиров: одни – на войну, другие – с войны, третьи – прямо в Вечность… Здесь можно было неожиданно столкнуться с давним знакомым или разминуться в толпе, находясь всего в десятке метров друг от друга.

На Баграмском аэродроме Борисов встретил Игоря Лапина – товарища по лёгкоатлетической секции в спорткомплексе «Металлург». Лапин прилетел с группой уральских геологов в Афганистан для исследования месторождения железной руды и теперь направлялся в отдалённый горный район.

– Будем искать для правительства Наджибуллы железо, – сообщил Лапин. – Если найдём, построит у себя комбинат, как у нас в Челябе…

Геологов сопровождало отделение десантников из соседней десантно-штурмовой бригады, а со стороны «афганских товарищей» – узбек по имени Юсуф из 53-й дивизии генерала Абдул-Рашида Дустума, воюющей на стороне правительственных войск.

Борисов накормил Лапина и его спутников в солдатской столовой. За обедом поинтересовался у Юсуфа:

– А вы не боитесь, уважаемый Юсуф, с таким небольшим отрядом отправляться в район, контролируемый мятежниками?

– Боюсь, – честно признался Юсуф. – Но боюсь не того, что убьют меня. Погибну я, заплачет только моя мать… Боюсь, что могут пострадать наши друзья, гости нового Демократического Афганистана. – Он выразительно посмотрел на геологов. – У нас говорят так: если гость погиб в твоём доме, то плачет сам Аллах…

– А у нас говорят иначе: на Аллаха надейся, но сам не плошай, – улыбнулся Борисов и пожелал удачи Юсуфу и Лапину. – Будем надеяться, что вам повезёт…

Но не всякая встреча с прошлым приносит радость. Однажды в Баграме совершил посадку самолёт с выездным магазином Военторга. На прилавках под открытым навесом разложили товары, каких в обычном советском магазине днём с огнём не найти, разве что в валютной «Берёзке». Среди продавщиц Борисов увидел знакомую по Щучину, ту самую, из уст которой узнал о смерти дочери… К ней он подходить не стал.

Незадолго до его замены секретарём парторганизации в инженерный батальон прибыл однокурсник по училищу, а теперь – капитан Ваня Редчич.

Инжбат, куда он был назначен, занимался ремонтом и строительством ВПП из металлических аэродромных плит. Его подразделения были разбросаны по всему Афганистану, но штаб соседствовал с батальоном Борисова. Возможность поговорить по душам со старым товарищем, конечно же, скрасила ему последние месяцы службы в Баграме.

Редчич через три года после окончания училища всё-таки женился на Марине Ковалёвой, чей «широкоформатный» образ прочно ассоциировался у Борисова с тараканом, вылезшим из кувшина на праздничном застолье в квартире у «Мартенсита». Два года назад у Вани и Марины родился сын. Назвали его в честь деда – Владимиром.

– Когда меня сюда «зарядили», Вольдемар уже длинными предложениями говорить начал, – похвастался Редчич, вдруг назвав сына так, как его тёща – своего мужа.

Борисов вспомнил вечно грассирующего подполковника Ковалёва и пошутил:

– Небось, сынок, как и его дедушка, на «эр» нажимает?

– Вовсе не нажимает, – обиделся за сына Редчич. – Вольдемар весь в меня: гутарит правильно!

– То есть «гыкает»… – не унимался Борисов, соскучившийся по курсантским приколам.

– Скажешь тоже… Разве я «гыкаю»? – Редчич долго обижаться не умел и громко рассмеялся: – А помнишь, как ты из-за меня чуть на вступительных не срезался?

– Такое не забывается… Вся жизнь могла бы по-иному повернуться…

– И с Серафимой бы ты тогда не встретился… – подхватил Редчич. – Как, кстати, Леночка растёт, как жена?

– Никак… – коротко ответил Борисов, погасив улыбку. Бередить сердце не хотелось, и он не стал рассказывать Ивану о смерти дочери, а о Серафиме и рассказывать было нечего.

За время службы в ДРА он написал жене в Шадринск шесть писем. Ни на одно не получил ответа. Седьмое письмо, не зная уже, что и подумать, Борисов адресовал своей тёще – Евдокии Ивановне. Ответ от неё пришёл довольно быстро. Тёща сообщала, что все живы-здоровы, что Серафима постепенно приходит в себя, устроилась на работу в местную школу и просила пока не беспокоить её, дабы не тревожить хрупкую психику.

«Она сама напишет тебе», – пообещала тёща. Но Серафима за целый год ему так и не написала.

Конечно, Борисову было обидно, что жена о нём забыла. Сослуживцы часто получали письма от своих благоверных.

– Во, как меня жинка кохает! – радовался секретарь партбюро капитан Сметанюк. – По два письма в неделю шлёт! – Он порывался читать письма от жены вслух, но Борисов запретил, сказав, что не любит слушать чужих писем.

«Может, и хорошо, что Серафима молчит… – рассуждал он. – Нервы ни мне, ни себе не мотает. Не мешает службу нести… Если меня тут не грохнут, приеду к ней, обниму, и всё у нас наладится».

С заменой у Борисова вышла задержка: кадровики затянули с отправкой «сменщика».

Но не зря говорят: всё, что ни делается – к лучшему.

Ожидая, когда прибудет на его место офицер из Союза, Борисов всё же рискнул – написал рапорт на поступление в академию. Написал, честно говоря, не очень надеясь, что его одобрят. Но удача улыбнулась ему. В начале июня из штаба сороковой армии сообщили, что он включён в списки абитуриентов, поступающих в военные академии.

Сразу по замене Борисов вместе с остальными претендентами был направлен на месячные учебные сборы в Ташкентское высшее общевойсковое командное училище.

Туда же вскоре прибыла выездная комиссия из Москвы, и начались вступительные экзамены – для всех, кто поступал и в Общевойсковую академию имени Фрунзе, и в Военно-политическую академию имени Ленина, и в Авиационную инженерную академию имени Жуковского, и в Академию тыла и транспорта…

Требования у комиссии к теоретическим познаниям «афганцев» были не слишком строгими, и Борисов, поступавший на военно-педагогический факультет ВПА как офицер, имеющий после окончания военного училища красный диплом, без особого труда сдал на пять единственный экзамен по военной педагогике и психологии.

Там же, в Ташкенте, состоялась и мандатная комиссия. Так что, в отличие от офицеров, поступающих в академию из Союза, которым результаты сдачи экзаменов станут известны только в конце августа, Борисов уже к середине июля знал, что зачислен в число слушателей.

Из Ташкента он сразу поехал в Шадринск, чтобы обрадовать Серафиму. Какая жена советского офицера не мечтает четыре года пожить в столице нашей Родины – городе-герое Москве!

Всю дорогу – в самолёте до Свердловска и в поезде до Шадринска – он представлял, как встретит его жена, гадал, как сложится их дальнейшая жизнь: «Может быть, в Москве родится у нас сын или дочь, и всё снова будет, как у людей…»

И ещё Борисов размышлял над тем, как ему привыкнуть к мирной жизни, не ждать взрыва или выстрела, не видеть в каждом встречном узбеке или таджике врага.

В Ташкентском ВОКУ он находился среди таких же, как сам, «афганцев», да и в городе их было немало. Столица «солнечного Узбекистана» благоволила к людям из-за «речки». Таксисты, швейцары и официанты в ресторанах относились к ним предупредительно и даже услужливо. Девицы посматривали на «фронтовиков» с особым интересом. Впрочем, всех их интересовали рубли и чеки в карманах повоевавших…

В Шадринске, выйдя на привокзальную площадь, Борисов огляделся – за время его отсутствия ничего не изменилось: жизнь текла по-прежнему неторопливо и спокойно, как тёмные воды Исети.

По залитой летним светом улице вприпрыжку бежали куда-то девчонки в ярких платьицах, с косичками вразлёт. На остановке, в ожидании автобуса, толкались дачники. К бочке с квасом тянулась длинная очередь горожан с бидончиками… Никаких разрывов, автоматных очередей, истошных завываний муллы…

Борисов шёл к дому Серафиминых родителей по улочкам, знакомым ему с детства, с той поры, когда его отец служил в местном авиационном гарнизоне, и сам он учился в начальных классах: «Да, время здесь как будто остановилось… Только у меня виски поседели…»

Тёща Евдокия Ивановна встретила его радушно, накормила, сообщила, что Серафима на работе в летнем школьном лагере, и вернётся часам к пяти.

– Подожди её, Витенька, отдохни, а я – в сад… Отец там всё лето живёт: работы сейчас – невпроворот. То вскопать, то полить, то прополоть… А я вот туда-сюда мотаюсь… Вы с Симочкой, если надумаете, так завтра с утра приезжайте…

Тёща уехала. А Борисов, пошатавшись по квартире, от нечего делать включил телевизор.

На экране замаячило лицо моложавого партийного лидера со сползающей на лоб тёмной отметиной, за которую он в народе получил прозвище «Мишка-меченый».

Генсек длинно и бестолково вещал, «гыкая», наподобие Вани Редчича:

– Товарищи, перестройка и гласность – это в первую очередь значит начать с себя… Нельзя замалчивать наши недостатки, надо смотреть правде в глаза…

«Миша, не гони волну…» – Борисов у телевизора задремал и проспал довольно долго.

Его разбудил звонок в дверь. На пороге стояла Серафима.

– Здравствуй, Сима. – Он попытался её обнять.

Она отстранилась:

– Здравствуй. А где мама?

– В сад уехала…

– Значит, ты вернулся?

– Вернулся. – Диалог разворачивался по принципу плохой мелодрамы.

Серафима плюхнула сумку с продуктами на трюмо:

– Ты загорел и похудел.

Она за прошедший год изменилась: лицо приобрело строгое выражение, свойственное всем школьным педагогам, и волосы стала убирать наверх, скручивая их в шишку. Борисову Серафима вдруг напомнила школьного завуча Нину Алексеевну – только пенсне со шнурочком не хватает… Это сравнение неожиданно развеселило его, и он отозвался бодро и жизнерадостно:

– Я в отличной спортивной форме… В академию поступил!

– Поздравляю, – устало вздохнула она.

Тут Борисов и выпалил главное:

– Я ведь приехал за тобой, Сима. Поедем в Москву! Начнём всё сначала…

Она отвернулась к трюмо, поправила волосы:

– Нет, Витя, я не поеду… – Глаза её в зеркале ничего не выражали.

Возникла пауза, во время которой на трюмо, звонко жужжа, прилетела чёрная муха, уселась на зеркальную поверхность и поползла по отражению Серафимы.

«Хорошо хоть не таракан…» – Борисов обрёл вдруг ту душевную лёгкость, которой ему так не хватало.

– Может быть, позже приедешь? – спросил он непонятно зачем.

Она ловко прихлопнула муху газетой:

– Нет, не приеду. Я подаю на развод.

– Когда? – Он вдруг понял, что рад такому ответу.

– Да хоть завтра.

– У тебя кто-то есть? – с усмешкой поинтересовался он. – Если есть, тогда понятно… Была без радости любовь, разлука будет без печали!

Она посмотрела на него неожиданно зло:

– Нет у меня никого! Но это не важно. Главное, что я тебя видеть не хочу. Понятно?

Прощаясь с ней, Борисов попросил:

– Серафима, не подавай пока на развод, а то меня из академии попрут… Помнишь, как Леночка любила с разбега бросаться мне на шею: «Папочка, когда я вырасту, стану твоей женой…»? Потерпи немного ради памяти о ней…

Лицо Серафимы при упоминании о Леночке исказила болезненная гримаса. Она посмотрела на него с презрением:

– Ты, Борисов, страшный человек! Хоть когда-нибудь ты можешь не думать о карьере?

…Через полгода, уже учась в академии, он получил от Серафимы письмо, в котором она просила написать заявление о том, что он не возражает против развода. Это заявление необходимо для суда, чтобы развод состоялся без его участия: «Нас быстро разведут, ведь несовершеннолетних детей у нас нет!»

«У нас с тобой не только детей нет, но и ничего общего…» – подумал он и написал в Шадринск, что против развода не возражает.

Спустя два месяца Борисов получил ещё один конверт, на этот раз – официальный, с уведомлением, что его брак с Серафимой Борисовой районным судом расторгнут, что бывшая жена вернула себе девичью фамилию Черняева и что ему надлежит прибыть в Шадринский ЗАГС для получения свидетельства о разводе.

– Как-нибудь заеду… – решил он и больше о Серафиме постарался не вспоминать.

Глава четвёртая

1

Через пару недель после того, как в арке появилась злополучная надпись, Инга вдруг заявила:

– Борисов, ты стал так громко храпеть, что я с тобой не высыпаюсь… – И, не слушая вялых оправданий и возражений, постелила ему на диване в гостиной.

Он улёгся на диван, надеясь, что эта «санкция» временная. Но история повторилась и на следующий день, и на третий…

Борисов заныл:

– Я, вообще-то, твой муж. С какой стати я должен спать в гостиной? Хочу спать с тобой!

– Пожалуйста, не спорь! Поспи пока отдельно, какое-то время… – настойчиво попросила Инга.

Но уже через неделю Борисов пришёл к неутешительному выводу, что нет ничего более постоянного, чем временное, и пошёл в наступление.

Он купил букет хризантем, вручил его Инге и поцеловал её в губы со всей силой сдерживаемой страсти.

Инга на поцелуй ответила, но как-то, мягко говоря, по-родственному. Словом, повела себя совсем не так, как бывало, когда они с порога начинали целоваться… А после, смеясь, искали по квартире предметы гардероба и целовались снова…

Ещё в начале их совместной жизни Борисов вывел для себя железную формулу: женщину надо ласкать, смешить и пугать… Причём делать это так, чтобы возлюбленная и предположить не могла: пугаешь ты её, смешишь или всё-таки ласкаешь….

Но Инга умела разобраться что к чему. И, в свою очередь, любя его (тогда он был в этом абсолютно уверен), «включала» то сумасбродную девчонку, то опытную женщину-обольстительницу, а то заботливую мать, не упускающую случая проинструктировать своё «неразумное дитятко»:

– Ну как ты моешь тарелку, милый? Губку надо держать другой стороной… Да, именно так! Тщательнее мой, и – с мылом! Руку перехвати! Переверни! Не забудь, пожалуйста, середину…

Он не обижался, зная, что в любой момент, стоит только приобнять её за талию, сделать подножку, повалить на спину, и строгая «наставница» мгновенно преобразится в пылкую любовницу или в послушную девочку…

Оттого Борисову и трудно было смириться с непривычной закрытостью Инги, с её отстранённостью…

– Ты меня разлюбила? – спросил он однажды.

Инга, зябко кутаясь в длинную шерстяную кофту, сидела в кресле, поджав ноги под себя. Она посмотрела на него с укоризной:

– Борисов, тебе что, заняться нечем?

– Почему это нечем? Очень даже чем… – Он присел на подлокотник кресла и крепко прижал её к себе.

– Ой, ты меня сломаешь! Медведь! – недовольно сказала она. – Иди лучше стихи пиши!

– А как же любовь?

Инга выпустила колючки, как рассерженный дикобраз:

– Да что ты заладил: любовь, морковь… Больше поговорить не о чем?

Борисов очень не любил, когда она сердится, и дал задний ход:

– Нам всегда есть о чём поговорить… Например, почему ты стала ко мне холодна?

Инга стукнула его кулачком по ноге:

– Борисов! Не выводи меня из себя! Скажи лучше, как там Жуковский – нашёл финансирование для вашего «Рассвета»?

– Пока нет, но ищет… – Борисов нехотя стал рассказывать, как именно главный редактор выбивает им бюджет, к кому в правительстве региона ходит на поклон, какие аргументы приводит, кто и какие «откаты» просит за содействие…

– Какие с вас «откаты»? – возмутилась Инга.

– Ну да! Это в тротуарную плитку можно «маржу» упрятать: плитку положил, деньги снял, а сколько потратил на самом деле – никто не знает. А в журнале сделаешь «откат», значит, не хватит на тираж… Не будет тиража, как отчитаешься за полученные деньги? – посетовал он. – Да если бы властям предержащим журнал был нужен, деньги сразу бы нашли… Находят же миллионы на разные шоу и спортивные соревнования. Я уже не говорю, сколько тратят на банкеты чиновников и показуху в дни приезда высших должностных лиц… В загородную резиденцию губернатора закупили два белых рояля «Стейнвей». Ну, я понимаю – один, а зачем сразу два?

Инга, довольная тем, что сменила тему разговора, заулыбалась:

– А вдруг приедет Сам и захочет в гостевом доме одним пальчиком сыграть «С чего начинается Родина…»?

– Самому не до этого! У него сейчас Сирия в приоритете… Это для какой-нибудь мировой музыкальной знаменитости, чтобы дуэль пианистов устраивать…

Инга покачала головой:

– Для знаменитости стараться не станут. Пианист он и есть пианист. Какой бы ни был талант, а всё равно – обслуга. Сейчас начальники стараются только для тех, что выше сидит, с кого можно пользу поиметь: карьерное продвижение или орденок в петличку… Слышал новый анекдот? Рука кричит ноге: «Зачем ты мне, если ничего взять не можешь?» – Она смешно наморщила лоб. – А чиновники рассуждают с калькулятором в руках: скажите мне, Борисов, с вашего «Рассвета» какая польза? Так – деньги на ветер… Вот объясните мне рентабельность государственных затрат на издание вашего журнала. Ну, кто его читает? Одни только пенсионеры да авторы, которых вы публикуете!

Борисов понимал, что она нарочно провоцирует его, но завёлся с пол-оборота:

– Как это никто не читает? Да у нас тираж больше, чем у «Нового мира»! И заметь, весь расходится по подписке и к тому же в киосках «Роспечати» продаётся!

– Ну, да, конечно, больше, – хмыкнула она. – Только сейчас у «Нового мира» тираж всего полторы тысячи экземпляров! А в Советском Союзе он доходил до двух с половиной миллионов…

– Ты вспомни ещё, сколько при царе-горохе журналов издавали!

– Нет, погоди! – Инга не собиралась отступать. – Ты же понимаешь, что вы своими публикациями сегодня изменить ничего не можете! Раньше статьёй в журнале поворот рек останавливали, справедливости добивались, невинных людей от тюрьмы спасали… А теперь? Ну, опубликуешь ты статью в своём публицистическом разделе про эти самые рояли и потраченные на них государственные миллионы… Проведёшь параллель с тем, что на эти деньги можно вылечить нескольких ребятишек, больных онкологией, на помощь которым по всей стране с помощью «эсэмэсочек» копеечки у бедных и сердобольных людей собирают… И что? Услышит твою гневную тираду кто-нибудь из власть имущих? Никто и никогда!.. Ты и сам сто раз говорил, что русская литература умерла…

Борисов знал, что Инга права.

Фразу про смерть русской литературы он услышал от современного классика Валентина Распутина на съезде писателей. И теперь любил повторять её, подчёркивая, что роль художественного слова в последние годы в стране нивелирована. Писатели из категории «инженеров человеческих душ» и «властителей дум» новой властью отодвинуты на задворки общественной жизни, к их мнению не прислушиваются, их книг не читают. А всё потому, что нынешние руководители только шайбу гоняют, в бадминтон играют да на дельтапланах со стерхами кружат. Какое им дело до того, что все толстые литературные журналы еле концы с концами сводят? Вот и провинциальный «Рассвет» держится только на изворотливости Жуковского да на его старых комсомольских связях…

Но признать вслух правоту супруги – труднее всего, и Борисов заспорил с новой силой:

– Если напишешь что-то стоящее, тебя обязательно услышат! Слово наше в ком-то непременно отзовётся, да и рукописи не горят, как ты знаешь!

Инга слушала, глядя на него снизу вверх, с выражением страдающей матери. Он понимал всю слабость своих аргументов, но уже не мог остановиться:

– Есть люди, которым наш журнал, как глоток воды живой! Я видел, как его зачитывают до дыр в сельских библиотеках, записываются в очередь за интересными номерами…

– И особенно за теми, где напечатаны твои бессмертные стихи… – применила Инга запрещённый приём, и Борисов отправился на кухню мыть посуду, скопившуюся в раковине.

Делал он это долго и тщательно, сквозь зубы подбадривая себя выученной наизусть инструкцией:

– Тщательнее мой! С мылом! Руку перехвати! Переверни губку! Не забудь середину… Да, зубчики, зубчики…

Он и прежде проделывал такой манёвр, когда хотел разрядить обстановку. И Инга всегда смеялась над этим передразниванием и обнимала его сзади. И всё заканчивалось хорошо.

Но на этот раз «фокус» не удался. Инга включила телевизор на полную катушку и стала смотреть очередную мелодраму, одну из тех «мыльных опер», от которых у Борисова зубы сводило. Его речитатива она не услышала (или не захотела услышать), на кухню не пришла и сзади не обняла… И ему опять пришлось спать одному.

…Надпись в арке, и это ежедневно замечал Борисов, жила своей независимой жизнью. Она словно увеличилась в размере, и глумливые слова, как чёрные щупальца спрута, уже тянулись к прошлому и к будущему Борисова, как будто желая поглотить и то, и другое…

«Кто же всё-таки этот Витька? – продолжал, помимо воли, размышлять он. – Кто написал эту гадость?.. И что я на этого мужика взъелся? Каждый борется за своё счастье как умеет… А разве когда-то я сам нечто подобное написать не мог? – И Борисов честно признался: – Мог! Ещё как мог! Когда был влюблён в Майю!»

2

Борисов и Царедворцев в один год поступили в Военно-политическую академию имени В.И. Ленина и учились в одном и том же здании на Садово-Кудринской улице. Здесь располагался военно-педагогический факультет Борисова, и здесь же – редакторское отделение, куда был зачислен Царедворцев.

Теперь, как это бывало в школе, они виделись каждый день на общих лекциях. И волей-неволей их дружба возобновилась и расцвела с новой силой.

В отличие от Борисова, жившего в общежитии, Царедворцев сразу же получил пусть и служебную, но отдельную квартиру, где по большей части обитал один. Таисия изредка наведывалась к нему. Она по-прежнему работала во Львове на кафедре политэкономии в военном училище, под крылом у папы-генерала. Защитила диссертацию в университете и вскоре, по линии обмена вузовскими преподавателями, на целый год уехала на стажировку в Польшу.

Так что никто особо не мешал Борисову с Царедворцевым снова почувствовать себя независимыми и свободными мужчинами.

Слушатели академии – это ведь не курсанты военного училища и не офицеры, служащие в войсках: никакой тебе казармы и никакой ответственности за подчинённых. Если и попадёшь в наряд помощником дежурного по академии или в офицерский патруль по Московскому гарнизону, то не чаще, чем раз в полугодие. Словом, не служба, а та самая пасека, где пчёлы отсутствуют, а мёд – в наличии!

В самом начале первого курса они стали майорами и оклад получали соответствующий последней должности, с которой поступили в академию. У Борисова ещё имелся золотой запас в виде чеков, полученных после Афгана… То есть денежки в кармане водились.

Времени свободного хватало на посещение выставок и театров. Царедворцев питал особую страсть к Мельпомене. Они стали завсегдатаями Большого театра с его непревзойдёнными балетами и оперой, «Таганки» уже без Высоцкого и Любимова, но по-прежнему популярной, и «Ленкома» с его экспериментальными постановками…

Во время театральных походов Борисов познакомился с тремя москвичками: все были симпатичными, модно одетыми и довольно милыми в общении. Каждой из них он назначил свидание. Но дальше дело не пошло…

– Гляжу на них, у каждой в глазах как будто арифмометр крутится: какая у меня зарплата, есть ли квартира в Москве, обладаю ли нужными связями… – пожаловался он Царедворцеву, когда они сидели у него на кухне и принимали «по маленькой». – А как только узнают, что я – офицер, так сразу нос воротят…

– Да, сейчас наш брат не в чести… – согласился Царедворцев. – Москвички иностранцев предпочитают или гостей из Грузинской ССР, что на Тишинском рынке торгуют… А с уркаганами тёлки какие крутые ходят… Видел? И с тобой пойдут… Ты, Бор, только про «чеки» свои намекни… Мигом любая москвичка ласковой станет… Помнишь, кого в Афгане «чекистками» называли? «Чекистки» они и в Москве «чекистки».

– Нет, на это я пойти не могу! «Чеки» нам самим пригодятся… Это мы с тобой сейчас гуляем, пока денежки есть. Погоди, настанет трудное времечко, пойдём, как наши сокурсники, вагоны по ночам разгружать на площадь трёх вокзалов…

– Да, ладно, какие там вагоны… – оборвал его Царедворцев. – Давай я тебя с Тайкиной подружкой по аспирантуре познакомлю. С Лизой Мащенко! Вполне себе смазливая деваха, а дядька у неё – заместитель начальника Главного управления кадров Минобороны, генерал-лейтенант… Усёк? Закадришь Лизку, всё у тебя будет в шоколаде: и распределение в Москве, и квартира в пределах Садового кольца, и служебный рост…

«Ага, если она такая же смазливая, как твоя Таечка, зачем мне её дядька с его возможностями…» – прикинул Борисов и от знакомства отказался:

– Да ну её, эту Лизку, вместе с её дядькой-кадровиком… Давай лучше выпьем за нашу дружбу!

Их посиделки с Царедворцевым за кружкой пива или рюмочкой чего покрепче стали традиционными… И хотя из-за горбачёвской реформы оказались вырубленными лучшие виноградники Советского Союза и у входов в винные магазины по всей Москве и далеко за её пределами выстраивались длиннющие очереди, как прежде – за импортными гарнитурами, но принцип «товаровед, заднее крыльцо, завсклад, директор магазина…» никто не отменял. Благодаря связям Царедворцева запасы спиртного у них не иссякали, да и Таисия, изредка появляясь в Москве то из Львова, а то из Варшавы, где в магазинах всего было в достатке, привозила или невиданный французский коньяк, или ирландский виски, которые особенно хорошо шли под разговоры о литературе…

Совсем как в школьные времена, они с Царедворцевым стали снова посещать литературное объединение. Занимались в студии у известного критика Вадима Кожинова, недалеко от метро «Баррикадная». Руководитель был строг и требователен, но и хвалил, если произведение удавалось.

– Вот это – настоящее, – говорил он про афганские стихи Борисова, – как у Верстакова. Его, кстати, тоже Виктором зовут. Я вас с ним непременно познакомлю… У него мощная лингвистическая основа в стихах. А какая родословная, вся семья пишущая: отец – драматург, брат – поэт. А сам Верстаков – это наш русский Киплинг! Послушайте, как звучит: «Пылает город Кандагар, живым уйти нельзя!..»

Борисов, конечно, знал творчество Верстакова. Магнитофонные кассеты с его песнями в Баграме ходили по рукам. Их слушали в основном офицеры. У солдат были свои песни… Может быть, и не с такой «мощной лингвистической основой», но искренние и простые. Самому Борисову хотелось писать так, чтобы его стихи были понятны всем: и генералам, и солдатам, и академикам, и слесарям…

Война удивительным образом пробуждала желание созидать. Кто-то, чтобы не свихнуться от постоянного нахождения рядом с опасностью, начинал рисовать, кто-то слагал стихи, а кто-то брал в руки гитару… «Бойся, маленький охотник – смерть крадётся за тобой», – когда понимаешь, что невечен, хочется сделать хоть что-то, что на Вечность претендует…

Занимаясь у Кожинова, Борисов критическим взглядом окинул то, что успел написать, и сделал неутешительный для себя вывод: до «претензии на Вечность» его творениям ещё далеко.

– Хорошо, что вы, Виктор, замечаете недостатки в своих стихах, – успокаивал наставник. – Умение видеть собственные огрехи – это первый шаг к мастерству!

В конце второго курса Царедворцев разузнал по каким-то одному ему известным каналам, что Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота собирается проводить совещание молодых армейских литераторов.

– Совещание состоится в Белоруссии, в Доме творчества писателей «Ислочь», – сообщил он Борисову. – Мы с тобой должны туда поехать!

Борисов новости обрадовался, но засомневался:

– Туда, наверное, только тех берут, у кого собственные книги есть… А у нас с тобой их нет…

– Про книги не знаю. Но не боги горшки обжигают! Не так уж мы с тобой и плохи, Бор! Ты рукопись готовь, а остальное – дело техники…

Рукописи, отпечатанные в трёх экземплярах, были отправлены в Союз писателей РСФСР, где и проводился отбор на совещание. Царедворцев позвонил кому-то в ГлавПУр. Борисов так и не понял, что именно сыграло свою роль – качество их произведений или связи Царедворцева, но в конце мая восемьдесят седьмого года они оказались в числе пятидесяти участников совещания.

Дом творчества белорусских «письменников» стоял в живописном месте: реликтовый сосновый бор и луг с изумрудной травой, рассеченный прозрачной речкой Свислочь. По утрам – пение птиц и перестук дятлов. Здание Дома творчества – большое, просторное, с уютными двухкомнатными номерами и замысловатыми переходами между этажами. В столовой кормят как на убой, а точнее, как в санатории. В трёх километрах – дом отдыха Белорусского отделения Академии наук СССР, где по дорожкам прогуливаются скучающие дочери академиков и жёны кандидатов и докторов наук. Там же три раза в неделю – танцы. Ещё чуть подальше – село Тресковщина. В сельмаге и водка, и пиво – в изобилии, как будто никакого Постановления ЦК КПСС о борьбе с пьянством и алкоголизмом вовсе нет, и посевная не в разгаре…

Проще сказать, атмосфера – самая благоприятная и для поиска вдохновения, и для отдохновения от него. Борисов сразу же по приезде, увидев окружающие красоты, написал стихотворение:

Речушка заблудилась на лугу,

Где ночь стекает звёздами на росы.

Трава по пояс, а на берегу

Там ивы, как русалки, моют косы.

И месяц их обходит стороной.

Приблизишься – заманят в хороводы

И, песней усыпив тебя хмельной,

Сам не заметишь, как утащат в воду…

Ну, что же так дрожит рука твоя?

Всё это выдумки. Им верят только дети.

Русалка – ты! Легко попался я

В твои шутя расставленные сети.

И хотя никаких «русалок» поблизости не наблюдалось, но предчувствие встречи с чем-то необычным у Борисова сразу появилось…

Они с Царедворцевым, как и положено представителям прозы и поэзии, попали в разные семинары, но жили в номерах по соседству и, само собой разумеется, «гусарили» на пару. Желающих присоединиться к ним в весёлых посиделках и поисках приключений нашлось немало. Все их сотоварищи по совещанию – офицеры и прапорщики, прибывшие в Ислочь из разных военных округов и групп войск, были моложе тридцати шести, ибо такой возрастной предел установил для «молодых литераторов» Союз писателей РСФСР. Впрочем, шумно и весело отдыхали они под присмотром куратора из Главного политического управления полковника Виноградова и, что важно, не во вред основному делу, ради которого сюда приехали.

Литературная учёба сулила перспективу получить рекомендацию в Союз писателей СССР или издать по результатам обсуждения собственную книгу.

Царедворцев на своём семинаре «обсудился», как и пристало баловню судьбы, весьма успешно.

– Ты знаешь, Бор, – похвастался он, – мои рассказы одобрили и даже назвали новым словом в современной армейской литературе! Наш мастер Леонов, а он ведь – заместитель главного редактора «Огонька», сравнил их с «молодыми» рассказами Довлатова… Говорит, у меня та же экспрессия, достоверность, фактографичность и документальность, то же неразделимое слияние между автором и героем…

– Довлатов – это же диссидент! – возмутился Борисов, хотя рассказов Довлатова не читал.

– Ты не понимаешь: Довлатов – это знак качества!

– Ты ещё скажи, что и Солженицын – знак качества…

– Что ты взъелся! Завидуешь?

– Рад за тебя…

Царедворцев рассмеялся:

– А я-то как рад! Моя первая книга выйдет в «Воениздате»!

Стихам Борисова повезло меньше.

Его семинар как-то сразу разделился на несколько группировок, исповедующих, говоря языком литературоведов, разные художественные ценности. «Традиционалисты», к числу которых принадлежал Борисов, оказались в меньшинстве. Большинство его сотоварищей по семинару числили себя «метафористами» и ярыми поклонниками Мандельштама и Вознесенского, превозносили словесную игру и приоритет образности над смыслом. Между первыми и вторыми находилось «болото» – те, кто, в зависимости от направления ветра, менял своё отношение к обсуждаемым стихам и всегда поддакивал руководителям семинара – фронтовику Барковичу из редколлегии журнала «Дружба народов» и двум полковникам с писательскими билетами – Кириллову и Ерхову.

– Алексей Максимович Горький учил нас, что советская литература – дело общее. Успех одного – это успех всех, – на первом заседании провозгласил Баркович. И полковники закивали своими лысеющими головами, хотя впоследствии выяснилось, что думали иначе.

Эта троица литературных небожителей парила над всеми спорами. В своих оценках руководители семинара хотя и были сдержанны, но каждый имел любимчиков, в число которых Борисов, к своему несчастью, не попал…

Нашлась среди семинаристов и парочка доморощенных «гениев». Коренные москвичи Есипов и Едрыкин заочно учились в литературном институте имени А.М. Горького и уже только поэтому считали себя выше всех остальных. Они обсуждали других семинаристов с таким снобизмом и высокомерием, что у Борисова кулаки чесались – так и хотелось им по морде надавать.

Приехавшие на семинар армейские литераторы вполне могли служить иллюстрацией к знаменитым строчкам Дмитрия Кедрина: «У поэтов есть такой обычай, в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Каждый норовил выпендриться, показать себя, а когда обсуждали его творчество – огрызался…

Рукопись Борисова резко атаковали.

– Книга не состоялась, – констатировал капитан третьего ранга Быстров из Североморска. Он, по градации Борисова, принадлежал к «болоту» и на прошлых обсуждениях вперёд не высовывался, но тут вдруг решил проявить себя, словно заранее предчувствуя поддержку остальных. – В его сочинениях много штампов, повторов и описательности…

Борисов не успел и рта открыть, чтобы вступиться за свои детища, как возвысил голос Едрыкин:

– Я полагаю, что в этих так называемых стихах много злободневных тем, но злободневность – удел журналистики, а поэзия… поэзия… – Он на мгновение задумался и с пафосом изрёк: – Служенье муз не терпит суеты…

– Над строчкой суетятся графоманы! – успел всё же вставить реплику Борисов.

На подмогу приятелю вскочил Есипов. Маленький и круглый, как надутый для первомайской демонстрации шарик, капитан из стройбата держался надменно, создавая впечатление, что служит как минимум в контрразведке или в военной прокуратуре:

– Борисов – стихотворец более слабый, чем сильный. У него не стихи, а какие-то лубочные картинки, зарисовки, вещающие об очевидных вещах. Да и язык, кажется мне, простоват…

И снова Борисов не сдержался:

– В конце пути впадёшь, как в ересь, в неслыханную простоту!

Но Есипова не просто было сбить с толку.

– Ты, Борисов, не щеголяй. Пастернака мы все читывали… Вот у нас в литературном институте… – Тут он сел на любимого конька и завёл длинную «песню», что его мастер по институту лично знал лауреата Нобелевской премии и получил от него одобрение в начале своего творческого пути…

– Давайте вернёмся к стихам Борисова. Мы ведь не творчество Бориса Леонидовича Пастернака обсуждаем и не о вашем, Есипов, уважаемом мастере говорим… – оборвал его Баркович, в голосе которого послышались ревнивые нотки: он и сам преподавал в литературном институте. – А мне многие стихи Борисова понравились, – неожиданно заявил он. – Я сначала отметил плюсиками десять стихотворений из рукописи, потом ещё одиннадцать…

Барковича поддержал мичман Вася Кравченко из Севастополя. Простодушный, русоволосый и ясноглазый, он ни в какие группы не входил, но всегда держал сторону «традиционалистов»:

– Я поначалу стихотворения Борисова как-то не рассмотрел, а вот сегодня послушал, как их читает сам автор, и они мне открылись. Это настоящие русские стихи, а не какой-то мелкобуржуазный модернизм…

Тут на Кравченко накинулись «метафористы» и «гении». И опять обсуждение рукописи Борисова зашло в тупик, пока его не вернул в нужное русло полковник Ерхов, явно «метафористам» симпатизирующий:

– Ну, не знаю, я лично ни одной свежей метафоры у Борисова не разглядел! Не нашёл ни одной филологической находки… Проза жизни превалирует у него над поэтикой… Согласен с Едрыкиным: всё слишком просто. Так каждый может написать…

Борисов выслушал о своих произведениях и о себе как о «начинающем литераторе» ещё много нелицеприятного. И стихи-то он читает лучше, чем пишет. И ленится работать над образами и рифмами. И разделы в представленной рукописи не выдержаны, и в целом она составлена неумело…

Но за него вдруг вступился полковник Кириллов. Он оценил оптимизм произведений, верность традициям и армейской тематике, хотя собственно об армии у Борисова было несколько стихотворений, написанных в Афганистане, которые похвалил Кожинов…

– Да, книги в рукописи пока нет, – резюмировал Кириллов, – резкие перепады настроений её убивают. Но лирическим стихам Борисова я верю. Мне вообще кажется, что для того, чтобы он совершил качественный рывок вперёд, ему надо по-настоящему влюбиться! Тогда и стихи, как кровь горлом, пойдут!

Образ окровавленных стихов, «идущих горлом», Борисову не понравился, но он нашёл в себе силы поблагодарить участников обсуждения и пообещал:

– Буду стараться!

После семинара они с Царедворцевым сели обмыть это событие.

Борисов в отчаянии «плакался» другу:

– Коля! Рукопись мою забодали! Поют дифирамбы сырым стишатам Есипова и Едрыкина! Подумаешь, «убежало молоко по дороге детства…» Тоже мне метафора! Вон у Пушкина и рифмы глагольные, и метафор раз-два и обчёлся! А ведь гений и «солнце русской поэзии»… Брошу я, наверное, это занятие – стишки кропать! Перейду на прозу…

– Ну, чего ты так разошёлся, Бор? Зачем бросать то, что у тебя получается? – не согласился Царедворцев. – Подумаешь, «рукопись забодали», – передразнил он. – За одного битого двух небитых дают. К тому же Баркович у тебя два десятка стихов похвалил? А это уже половина книжки! Вторую половину почистишь, новые стишата родишь… Давай лучше в Дом отдыха академии наук махнём. Там сегодня танцы, и наши туда собирались… Пусть будет потерян для нас день, в котором мы ни разу не плясали! И пусть ложной зовётся всякая идея, которая не вызвала смеха! Надо поторопиться, пока всех невест не разобрали!

«Невест» на танцах у «академиков» было хоть отбавляй, поэтому кавалеры в погонах здесь всегда пользовались спросом.

Когда Борисов, Царедворцев и увязавшийся с ними Кравченко пришли в Дом отдыха, в холле первого этажа громко звучала песня итальянца Тото Кутуньо и танцевало несколько пар.

Все танцующие «кавалеры» оказались Борисову знакомыми: Быстров, Есипов и два прозаика из семинара Царедворцева – Иванов и Ткаченко. Поэты танцевали с юными крашеными блондинками, а прозаики – с партнёршами постарше. Дама Ткаченко, явно профессорская жена или вдова и столь же явно не избалованная мужским вниманием, жадным взором так и поедала своего сумрачного черноусого партнёра. А он крепко обхватывал её за несуществующую талию.

«О вкусах не спорят!» – Борисов оглядел остальную диспозицию.

Несколько женщин «бальзаковского возраста» стояли в сторонке с безучастным видом – зачем они пришли на танцы, оставалось только догадываться. Две старушки лет семидесяти танцевали друг с другом, напомнив Борисову фильм о войне…

Мичман Кравченко, пока музыка не прекратилась, с ходу пошёл на абордаж. Он решительным шагом направился к пассивной женской группе, пригласил фигуристую брюнетку и довольно ловко стал вальсировать с ней, хотя мелодия и не способствовала этому.

Борисову никто из дам не понравился, да и настроение у него после неудачного обсуждения было, прямо сказать, ниже среднего. Он уже пожалел, что поддался уговорам Царедворцева и пришёл сюда. Но тут по лестнице в холл спустились две молодые женщины. Обе симпатичные шатенки со стрижкой под Мирей Матьё, но одна – повыше, а другая – пониже.

Царедворцев тут же сделал стойку, как пойнтер, почуявший дичь.

В этот момент Тото Кутуньо допел свою песню, и к ним вернулся разгорячённый Кравченко.

– Ах, какая женщина… – промурлыкал он и, достав носовой платок, вытер красное лицо, после чего стал крутить его, как вентилятор, чтобы остудить пыл.

Царедворцев одобрительно похлопал Кравченко по плечу, но сам продолжал разглядывать шатенок.

– Спорим, через двадцать минут я одну из них уложу в кровать? – горячим шёпотом заявил он.

– Не стану я с тобой спорить! – Борисов помрачнел ещё больше, вспомнив Сонечку Голубкову из ДЮСША: «Дежавю какое-то!»

– А я стану, – неожиданно встрял Кравченко. – Из этих? – вытаращился он. – Ни за что не уложишь за двадцать минут! На что спорим?

– Две бутылки «Белого аиста»! Идёт?

– Замётано!

– Бор, разбей! – Борисов поморщился, но разбил сцепленные руки товарищей, а про себя загадал: пусть Царедворцев выберет ту, что повыше…

Царедворцев как будто услышал его. Когда заиграла музыка, он пригласил на танец высокую шатенку, а Борисов – её подругу. Это и была Майя.

3

Любовь накрыла Борисова, как лавина накрывает альпиниста, – от лавины не убежишь и не спрячешься…

И вроде ни поцелуев, ни объятий, ни того, что в тот же вечер случилось у Царедворцева с высокой шатенкой Наташей, а поди ж ты, запала в сердце эта Майя…

Царедворцев выиграл спор с Кравченко – на девятнадцатой минуте увёл подругу Майи наверх, и Борисову пришлось возвращаться в Дом творчества без него…

– Ты не боишься, что Таисия о твоих подвигах узнает? – спросил Борисов на следующий день у Царедворцева, сыплющего подробностями своей «победы».

Царедворцев расплылся в улыбке:

– А у нас с ней свободные отношения. Каждый живёт сам по себе: она – там, я – здесь. Да и что такого? Детей у нас нет… Ей всё как-то не до них. То время ещё не приспело, то кандидатская, то стажировка… А без детей – не семья, а так – одна видимость…

– Так что ж ты с ней живёшь? – Борисов не любил совать нос в семейные дела друга, но тут не выдержал, хотя и хорошо знал, почему именно Царедворцев не расстаётся с женой.

Улыбка сошла с лица Царедворцева. Он запыхтел, как паровоз, пытающийся сдвинуться с места:

– Живу, потому что хочу чего-то в жизни добиться! Ты же видишь, что своими талантами высоко не взлетишь, хоть семь пядей у тебя во лбу, хоть все семьдесят! Да, брак у меня по расчёту! Молодым был, думал: стерпится – слюбится… Ну, не слюбилось…так мы и не мешаем друг другу. Сейчас многие так живут. Вот стану генералом, тогда и разведусь…

– Что ж, если так сильно хочешь стать генералом, тогда терпи, а любовь нам, дуракам, оставь…

Царедворцев залпом выпил рюмку коньяка и треснул ладонью по столу:

– Вот, возьму и разведусь с Тайкой прямо сейчас! А на этой Наташке – женюсь! Классная тёлка…

– А ты спросил эту «классную тёлку» – пойдёт она за тебя? Может, у неё свой «бычок-производитель» имеется? – прищурился Борисов.

Царедворцев оторопел:

– Бор, ты что, во мне сомневаешься? Мне никто никогда не отказывал! Только поманю, любая тут же всех мужиков бросит и рванёт ко мне! – Он снова налил коньяку себе и Борисову. – Ну, а ты как вечерок скоротал?

– Бесперспективно, – отозвался Борисов.

Вчера после танцев, когда гуляли с Майей по дорожкам Дома отдыха, он успел выяснить, что она замужем, сыну Никите три года, он сейчас у дедушки с бабушкой, мужу Грише, а он работает в академическом НИИ, отпуск не дали, поэтому и отдыхает она одна.

…Все оставшиеся дни на совещании Борисов просидел, словно истукан. Никак не получалось отвлечься от мыслей о Майе, о том, увидит ли он её снова: «Я утром должен быть уверен, что с вами днём увижусь я…»

Едва занятия заканчивались, они с Царедворцевым, «коготок» которого тоже увяз, неслись через лес, как олени-самцы весной летят на зов своих самок – бесстрашно, бездумно, бестолково, судорожно глотая пряный воздух, ломая ветки, сминая стебли красно-книжных ландышей…

Майя поводов для ухаживаний Борисову не давала – держалась с ним ровно, дружелюбно и не более того. Но тому чувству, что уже колобродило в нём, никаких поводов и не надо было: только бы видеть её, восхищаться её красотой, которую он в первый вечер особо и не разглядел, радоваться возможности побыть рядом хотя бы минутку.

Ах, любовь! – а именно так он с первых минут ощутил своё влечение к Майе – явилась к нему, как долгожданное и выстраданное чувство, о котором он прежде только мечтал, читая романы и стихи великих предшественников, высказывания пророков и мудрецов.

В Афгане Борисов по замполитской обязанности как-то изъял у одного из солдат автороты карманную Библию и полгода хранил в сейфе, время от времени в неё заглядывая.

В Библии попались ему диковинные слова про любовь, которая долготерпима и милосердна, не завидует, не превозносится, не гордится, не ропщет, не ищет зла, не ищет выгоду и не бесчинствует… Любовь эта в любом проявлении – благословенна.

Тогда, погружённый в раздумья о своих отношениях с Серафимой, Борисов к словам из Библии отнёсся скептически, посчитал их надуманными и не имеющими никакого отношения к реальной жизни.

Да и как он мог представить, что бывает такое, когда тебя самого как будто и нет без любимого человека, когда ты без него начинаешь задыхаться, словно тебе на голову надели противогаз и при этом пережали гофрированную трубку!

На первом курсе училища курсанты сдавали зачёт по марш-броску с полной выкладкой и в противогазах. Сокурсник Борисова, бежавший рядом, шутки ради взял да и пережал трубку его противогаза. Через минуту Борисов стал задыхаться, в глазах потемнело, и он сорвал с себя противогаз, за что преподаватель по тактике поставил ему неуд… Борисов навсегда запомнил это ощущение безвоздушного пространства!

Теперь, встретив настоящую любовь, он понял всю глубину библейских слов. Майя стала для него и Солнцем, и Ветром, и Смыслом жизни.

Он читал ей свои любимые стихи Соловьёва:

– Смерть и Время царят на земле, —

Ты владыками их не зови;

Всё, кружась, исчезает во мгле,

Искромётно лишь солнце любви…

Он и сам стал выдавать одно стихотворение за другим, одно лучше другого. Наконец-то они хлынули из него, как кровь горлом…

По литературному закону умолчания автор может одним предложением раскрыть события целого года, а то и нескольких лет. Этот закон справедлив, ибо взят из самой жизни, где бывают такие судьбоносные дни, которые направляют все дальнейшие поступки человека. Именно их, а не череду серых будней хранит в себе память.

Встреча с Майей определила течение жизни Борисова на несколько лет вперёд.

В день, когда ему надо было уезжать, Майя простилась с ним без особых эмоций, хотя в щёчку себя поцеловать позволила, но номер телефона, даже рабочего, не дала.

«Ну, и ладно, – рассердился на неё Борисов. – Как-то жил без тебя и теперь проживу. Не срослось – значит, не судьба!»

Они с Царедворцевым вернулись в Москву. Но уже через неделю Борисов «задурил не на шутку» и в первые же выходные рванул в Минск, зная, что Майя ещё должна быть в Доме отдыха.

Это свидание, как и все предшествующие, прошло столь же целомудренно, но не бесполезно. Когда Борисов, как гром среди ясного неба, возник перед ней, в глазах у Майи что-то дрогнуло. И хотя она продолжала держать его на «пионерском расстоянии», но рабочий телефон в записную книжку Борисова своей рукой вписала и разрешила звонить, только изредка и в обеденный перерыв.

Два следующих года он, едва представлялась возможность, приезжал в Минск, чтобы только увидеть предмет своего обожания, прочитать новые стихи, посвящённые ей, и проститься до следующего раза…

Однажды Майя согласилась приехать в Москву, как она выразилась, на «экскурсию». Борисов снял для неё номер в гостинице на Воробьёвых горах и подготовил целую программу, включающую посещение Третьяковки, выставочного зала художника Шилова и могилы Высоцкого на Ваганьковском кладбище. Борисов запомнил, как Майя цитировала строчки: «Я дышу, и значит, я люблю…» и захотел сделать ей сюрприз.

«Гвоздём» программы стал поход в «Ленком» на «Юнону и Авось» с Караченцовым в главной роли. На самый популярный спектакль года купить билеты было невозможно. Как всегда, выручил Царедворцев: где-то раздобыл две контрамарки. И Борисов с Майей пошли в театр.

Потрясённый Борисов смотрел историю любви камергера русского двора Николая Резанова и испанки Марии Концепсьон Аргуэльо, затаив дыхание. Караченцов пел: «Я тебя никогда не увижу, Я тебя никогда не забуду…» Слёзы непроизвольно текли у Борисова по щекам, и Майя тоже плакала, стиснув ему руку…

А вечером, после спектакля, на квартире Царедворцева, которую тот благородно им уступил, уехав к знакомым, случилось то, что должно было случиться, и всё стало ещё более запутанным.

Теперь Борисов хотел Майю всю – без остатка. И навсегда!

– Разводись! – сверкая глазами, потребовал он. – Скоро у меня выпуск, и я смогу забрать тебя…

– Куда? – удивилась она.

– Да куда хочешь… После академии я смогу выбрать любой крупный город… Военных училищ в райцентрах не бывает…

– А Никита?..

– А что Никита? Я буду ему хорошим отцом.

Майя сказала, как отрезала:

– У него уже есть отец!

Борисов рассвирепел:

– Мне что, застрелить твоего мужа, чтобы ты была со мной? Вот пойду к нему и всё о нас расскажу! Или на дверях твоей квартиры напишу, что люблю тебя!

Майя вцепилась ему в руку, как рассерженная кошка:

– Не смей! Я пока не готова! Я сама всё расскажу, когда время придёт!

Но логика намерений и логика поступков не всегда совпадают.

Она мужу ничего не рассказала, и Борисов, как ни собирался, а на решительный разговор с Гришей не пошёл, боясь, что Майя этого ему не простит. И ситуация оставалась патовой, то есть ни взад, ни вперёд.

Майя продолжала с ним встречаться втайне от мужа. Борисов понимал, что похож на вора, влезшего в чужой дом, что нельзя разрушать семью, что на несчастье другого своего счастья не построишь, но ничего не мог с собой поделать… Как будто магнитом влекла его к себе эта женщина, одновременно дарившая ему вдохновение и иссушавшая душу ощущением неправедности творимого ими, необходимостью прятать свои чувства, потворствовать предательству и невозможностью быть вместе.

Страсть к Майе была сродни наваждению. Он жил, как заколдованный, в каком-то тумане, и многие события в его жизни в этот период прошли как будто по касательной. Даже самые трагические…

От инфаркта умер отец Борисова – Павел Андреевич, а следом за ним, буквально через полгода, мама – Татьяна Петровна.

Разбирая после похорон документы, Борисов наткнулся на связку миниатюрных календарей с видами Челябинска. Это были календари разных лет, и на каждом красным цветом были обведены самые обычные дни.

«Зачем мама помечала их?» – он стал вспоминать и вспомнил, что как раз в это время гостил у родителей.

У Борисова сжалось сердце. Приезжая к ним, он всё куда-то торопился, бежал к одноклассникам, спешил поскорее уехать назад, ссылаясь на неотложные дела, а перед расставанием совал матери и отцу деньги, как будто откупался от них…

Татьяна Петровна во время одной из последних встреч призналась ему:

– Я ведь стала в церковь ходить, Витюша. О тебе, сыночек, молюсь… Какой-то ты у меня неприкаянный… И с Симой не пожилось, и сейчас один маешься…

Борисов смотрел на материнские календари и чувствовал себя неблагодарным эгоистом: он-то в своём карманном календарике красными кружками обводил дни, когда встречался с Майей…

«Так больше продолжаться не может! – решил он. – Надо или рвать с ней бесповоротно, или окончательно забирать к себе!»

4

«То, что падает, надо подтолкнуть», – говорил Заратустра. Но не каждому под силу подтолкнуть к разрыву отношения с тем, кого любишь.

Расставание Борисова с Майей тянулось долго и мучительно. Совсем не так, как с Серафимой. Развод с ней можно было сравнить с удалением молочного зуба, который и так уже шатался. Оставалось только привязать к нему ниточку, а другой её конец прикрепить к дверной ручке. Дёрнул – и зуба как не бывало! Немножко больно, маленькая капля крови на ватке…

Майю он вырывал из своей жизни, как будто удалял зуб мудрости, вросший в челюсть четырьмя разлапистыми корнями.

Однажды в гарнизонной поликлинике старенький щуплый стоматолог Юрий Абрамович Лёвин, упираясь в грудь Борисова коленом, пытался удалить воспалившийся зуб-чудовище и не смог. Вконец измучив Борисова, он направил его в областную клинику, к своему знакомому врачу с мрачной фамилией Убийвовк. Могучий, как средневековый палач, Убийвовк своими ручищами, поросшими густыми рыжими волосами, при помощи щипцов, скальпеля, молоточка и долота всё же избавил Борисова от больного зуба, разворотив при этом полчелюсти… Рана долго не заживала, всю щёку «разбарабанило», и Борисову пришлось ещё не раз посещать зубоврачебный кабинет, пока последствия удаления зуба мудрости не были преодолены.

Так вот и с Майей. Несмотря на свой зарок – разобраться с этими измотавшими его отношениями, Борисов никак не мог ни расстаться с нею, ни увести её от мужа.

Их свидания, телефонные звонки и письма до востребования на главпочтамт продолжались. Вопреки здравому смыслу и укорам совести, Майя не бросала Гришу, Борисов не мог её забыть.

Времена стояли смутные и тревожные, под стать их отношениям.

Страна, взбудораженная гласностью и обещаниями «сытого и счастливого завтра», бурлила всё сильнее. Начались центробежные процессы в республиках Прибалтики и Закавказья. Дело дошло до «сапёрных лопаток» в Тбилиси и противостояния армейского спецназа с националистами у телецентра в Вильнюсе. Экономика всё больше пробуксовывала, полки в магазинах пустели, в большинстве городов продукты и водка отпускались по талонам. Зато в СССР появилась новая плеяда богатеев. Из тени вышли «цеховики», ставшие новоявленными кооператорами и оптовиками, и «крышующие» их группировки из числа бывших спортсменов и уголовников.

У известных режиссёров и актёров появилась мода сжигать свои партбилеты на Красной площади перед телекамерами. В «Огоньке» и центральных газетах одна за другой стали появляться разоблачительные статьи о партийных коррупционерах, живущих не по социалистическим принципам, о генералах, эксплуатирующих солдатский труд на строительстве своих роскошных подмосковных дач, о неуставных взаимоотношениях солдат в армии, о дураках-офицерах – лодырях, пьяницах и бабниках… Ходить в военной форме по вечерней Москве стало небезопасно, можно было получить тумаков от сограждан, которым глашатаи «гласности» внушили, что «дармоеды и нахлебники в погонах» объедают советский народ.

Многие сокурсники Борисова в этот период написали рапорты и уволились из Вооружённых сил. В недавнем прошлом из армии увольняли только за дискредитирующие офицера проступки, что неизбежно сулило «волчий билет», с которым на «гражданке» нигде не устроишься. Нынче это никого не пугало. «Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше!» – уволенные офицеры тут же вливались в ряды предпринимателей или их охранников и при встречах с бывшими сослуживцами кичились высокой зарплатой и малиновыми пиджаками. А те, кто остался доучиваться в академии, шли на ночную подработку, чтобы хоть как-то прокормить свои семьи в условиях удорожания столичной жизни и тотального дефицита. Особой удачей считалось устроиться ночным сторожем или «вышибалой» в частные ресторанчики и кафе. Остальные довольствовались разгрузкой железнодорожных вагонов с мукой и сахаром, яблоками и апельсинами и прочими товарами народного потребления.

«Афганская заначка» у Борисова быстро закончилась. Поездки к Майе, оплата гостиниц и походов в рестораны наносили его ежемесячному денежному довольствию невосполнимый урон. Он с трудом устроился ночным сторожем в книжном магазине на Арбате, где последние полгода учёбы совмещал полезное с приятным.

Из книг, что он прочёл во время дежурств, одно высказывание Честертона, величаемого «принцем парадокса», показалось Борисову особенно актуальным. Он даже выучил его наизусть: «Нам нужно не обычаи менять и не привычки, а точку зрения, веру и взгляд. Если мы правильно увидим долг и долю человека, жизнь наша станет простой в единственно важном смысле слова… Всякий прост, когда искренне надеется, верит и любит».

Борисову, как и большинству его сограждан, ничего иного и не оставалось – только надеяться, верить и любить.

Незаметно подошло время выпуска из академии.

Царедворцев предполагал остаться в Москве – главным редактором в одном из центральных журналов Министерства обороны: «Советский воин» или «Коммунист Вооружённых сил», но тут вмешался «личный фактор».

– Тайка совсем сдурела! – посетовал он Борисову. – Повернулась на «самостийности»! Представляешь: она из КПСС вышла и вступила в какое-то непонятное общество «Народное движение Украины за перестройку», главная цель которого – выход из СССР. И это дочь генерала-политработника! Раньше сыпала цитатами из Маркса и Ленина, теперь ярых националистов Костомарова и Драгоманова изучает. Гутарит тильки на украйнской мови, – передразнил он жену. – А меня при последней встрече «клятым москалём» окрестила! Ну, точно: жинка с глузду зъихала… Думаю, если так дело пойдёт, она ещё и Бандеру героем провозгласит…

Таким взбудораженным и растерянным Царедворцева Борисов ещё не видел.

– А ты не перегибаешь, Коля? Не поверю, чтобы твоя Таисия стала националисткой! Она ведь в нашей советской школе училась и книжки про войну такие же, как мы с тобой, читала…

– В том-то всё и дело, что в школе советской училась и книжки правильные читала про «сильных духом» и «людей с чистой совестью»… А вот словно кто-то другие мозги ей в голову вставил – несёт такую ахинею, что у меня уши вянут… Столько лет вместе прожили, но я и предположить не мог, что она такая беспросветная дура!

– Что же её папаша? Куда генерал смотрит? Неужели он не может на дочь повлиять, вразумить её отцовским ремнём, в конце концов?

– Ремнём надо было сечь, пока доня поперёк лавки лежала… Нынче он только руками разводит да корвалол хлещет стаканами! В общем, я с этой антисоветчицей развожусь! Не могу её больше видеть!

– Конечно, это твоё дело, Коля. Только ведь после вашего развода тестюшка тебе больше помогать не станет! Может, потерпишь, пока всё с назначением утрясётся?

– Как-нибудь обойдусь без тестя… – зло сказал Царедворцев. – Сами с усами!

Он развёлся за месяц до выпускных экзаменов, полагаясь на каких-то отцовских знакомых, обещавших решить его кадровый вопрос. В результате пролетел, как фанера над Москвой: получил распределение в политуправление Приволжского военного округа, где ему предстояло курировать окружные газеты.

Борисов о московском гарнизоне даже и не мечтал. Он, чтобы быть поближе к Майе, просил направить его преподавателем в Минское военно-политическое училище, но там вакансий не оказалось. Ему как лучшему на курсе предложили на выбор должность преподавателя на кафедре общественных наук в Харьковском высшем военном командно-инженерном училище ракетных войск имени Маршала Советского Союза Н.И. Крылова и место на кафедре научного коммунизма в Свердловском высшем военном танко-артиллерийском политическом училище имени Л.И. Брежнева.

Конечно, он выбрал Харьков: от него до Минска – рукой подать, а из Свердловска туда даже самолёты не каждый день летают…

В конце августа 1990 года Борисов прибыл на новое место службы.

Первое, что поразило его, – огромный транспарант на плацу училища: «Советские ракетчики! Наша цель – коммунизм!»

«Совсем в политотделе нюх потеряли! Неужели никто не видит, что лозунг издевательский? Нельзя целиться в коммунизм ракетой! Это же явная политическая диверсия… Особенно в современных условиях!»

Многое из того, что происходило в стране, было Борисову непонятно. Он всё ещё жил в плену коммунистических идеалов. Потому-то культивирование собственнических инстинктов, пошлая реклама, страсть к наживе и обогащению, спекуляция под прикрытием предпринимательства казались ему откровенным вредительством. Как иначе назвать ситуацию, когда при государственных предприятиях директора и парторги создают разные кооперативы, которые сами ничего не производят, а только перепродают готовую продукцию этих предприятий государству же, да ещё и втридорога?

«Действительно наши ракеты целят в коммунизм! Пока не изобретут грабли, которые гребут не к себе, а от себя, никакой коммунизм не построишь!» – вынес приговор эпохе Борисов, хотя и понимал, что в СССР ни о каком коммунизме речь давно уже не идёт. Уже и социализм «с человеческим лицом», провозглашённый «перестройщиками», трещит по швам, как и сама первая в мире Страна Советов… Старый слон уже умер, только его хвост об этом ещё не догадывается…

Предчувствия, что система вот-вот обрушится, конечно, возникали у Борисова, но по долгу службы он продолжал читать курсантам-ракетчикам лекции по истории КПСС, той самой партии, которая в эти дни шаг за шагом сдавала позиции «боевого, испытанного авангарда советского народа, руководящей и направляющей силы советского общества и государства».

«Рыба гниёт с головы»! Главными предателями Советской страны стали не рядовые члены партии, а представители высшей партийной номенклатуры.

8 декабря 1991 года три бывших коммуниста, ставшие президентами РСФСР, Украины и Белоруссии, на сходке в Беловежской Пуще, усердно подбадривая себя спиртным, подписали соглашение о создании Содружества Независимых Государств и о прекращении «существования Советского Союза как субъекта международного права и геополитической реальности». Но, хотя в этом документе прямо говорилось, что СССР будет распущен и заменён Содружеством Независимых Государств, Борисов всё ещё думал, что СНГ – это просто иное название того же братского Союза, что ничего в жизни страны существенно не изменится, а если и изменится, то непременно к лучшему.

Этой новой иллюзии и благодушным мечтам способствовали его сердечные дела – в отношениях с Майей как будто пришло «второе дыхание».

В очередной приезд Борисова она была необыкновенно нежна и осталась с ним в минской гостинице на всю ночь.

Муж Майи, Гриша, уехал куда-то по делам своего, как она важно заметила, «бизнеса». Он открыл кооператив по торговле радиодеталями и надумал строить коттедж, под который уже купил землю недалеко от «Ислочи». Обо всём этом Майя радостно сообщила Борисову, но он её словам никакого значения не придал.

Борисову на будущий коттедж Григория и его торговый «бизнес», честно говоря, было наплевать: он упивался счастливой возможностью обладать любимой…

– Как много тех, с кем можно лечь в постель, / Как мало тех, с кем хочется проснуться… – нашёптывал он ей на ушко страстно и горячо. И она отвечала ему взаимностью.

…Через две недели, в новогоднюю ночь, над Кремлём спустили красный флаг страны, которой присягал Борисов, и утром первого января 1992 года он проснулся уже в совершенно другой реальности. Теперь они с Майей оказались в разных государствах.

Но даже это обстоятельство ещё до конца не отрезвило его, ибо вскоре после новогодних праздников Майя сообщила, что ночь, которую они провели вместе, принесла свои плоды.

– Это знак судьбы! – радостно кричал он в трубку. – Теперь мы точно должны быть вместе, понимаешь! Любимая, роди мне сына или дочь!

– Я должна подумать…

– Да что тут думать! Я приеду за тобой и Никитой! Хочешь, завтра же выеду… – Борисов от радости позабыл, что квартиру в Харькове ещё не получил и везти мать его будущего ребёнка вместе с её сыном и вещами некуда. Но это было неважно! Главное, он теперь был уверен, что Майя непременно уйдёт от мужа и они заживут красиво и счастливо.

– Приедешь в следующий раз, поговорим… – неопределённо сказала она.

«Следующий раз» случился нескоро.

В независимых Украине и Белоруссии начались реформы, в том числе и финансовые, заварилась каша с присягой «новой Родине» и переводом Борисова в Российскую армию, и вырваться к Майе он смог только в конце февраля.

Погода в Минске стояла зябкая, промозглая. Борисов ещё по своей давней службе в Щучине хорошо знал эту особенность белорусского межсезонья. Вроде бы на улице всего минус один, а в суконной шинели пробирает до костей, и зуб на зуб не попадает.

Майя встретилась с ним в кафе. Она сменила стрижку и волосы перекрасила в чёрный цвет, отчего её лицо казалось бледнее и строже. В глазах – сплошной гололёд. В голосе – ни намёка на былую нежность и взаимопонимание.

– Ты сказала Григорию о нашем ребёнке? – в лоб спросил он.

– Никакого ребёнка не будет! – скривилась она. – Я решила эту проблему.

У Борисова сердце сжалось и замерло, он простонал:

– Зачем?..

Она пожала плечами.

Говорить больше было не о чем. Они расстались, условившись созвониться позднее, когда оба успокоятся…

Но звонить Майе Борисов больше не стал, посчитав её поступок откровенным предательством.

«Да и ни к чему ей мои звонки и моя любовь! И сам я ей ни к чему. Особенно теперь, когда у её Гриши свой бизнес, когда строится семейный коттедж…» – он вдруг понял, что это она была нужна ему, как жар-птица, как муза. А он для неё был забавой, влюблённым по уши восторженным дурачком, который тешил её женское самолюбие и служил острой приправой к её сытой и пресной жизни.

Боль от разрыва с Майей ещё долго не утихала, саднила, ныла, как ноют раны на непогоду…

Борисов решил, что больше связываться с замужними женщинами не станет:

– На чужой каравай… Нет, ни за какие коврижки!

Да и вообще, в каждой мило улыбающейся женщине он стал видеть какой-то подвох. В попытках заговорить, познакомиться с ним сразу же предполагал обман и расчёт. Макияж, яркие платья, декольте, обнажающие женские прелести, воспринимались им как попытки соблазнить и предать. В конце концов, он пришёл к выводу, что выбрал лимит влюблённости до конца: «Больше влюбляться не буду совсем! Пусть другие дураки голову в этот омут суют и шею свою под хомут подставляют».

И надо отдать ему должное – не заводил никакие «амуры» до тех самых пор, пока на банкете в Свердловском окружном Доме офицеров не встретился с девушкой с колючим именем Инга.

Глава пятая

1

Ситуация в семье Борисова продолжала оставаться непонятной. Инга по-прежнему держала глухую оборону. А вот на работе у него наметились некоторые перемены.

В очередной понедельник, едва Борисов появился в редакции, Жуковский пригласил его в свой кабинет:

– Прикрой за собой дверь поплотнее, Виктор Павлович, и садись, – распорядился главред, давая понять, что разговор будет конфиденциальным.

Геннадий Андреевич Жуковский был на три года моложе Борисова, но выглядел лет на десять старше. Он рано погрузнел, тяжело ходил и страдал одышкой, да и за воротник залить был не промах. Следы этой нездоровой привязанности оставили на его лице заметный отпечаток – красноватый оттенок кожи, набрякшие мешки под глубоко сидящими болотными глазами и стойкий запах мускатного ореха, который он то и дело жевал по привычке, оставшейся ещё с советских времён, когда перегар не приветствовался.

За Жуковским закрепилось малоприятное прозвище – «Гнойный». Характер у главреда и впрямь был зловредный. Как он сам любил повторять, меняя своё мнение на противоположное: «Я всегда колебался вместе с линией партии». С сотрудниками редакции Жуковский был скор на расправу, придирался и позволял себе резкие высказывания. Подразделяя авторов журнала на две категории: с кого ему лично будет какая-то выгода и с кого взять нечего, главред выстраивал весьма специфическую редакционную политику.

Однако при всём этом Жуковский мог быть и доброжелательным, и учтивым. К тем, кто ему пришёлся по сердцу, он относился весьма благосклонно. К Борисову, которому с начальниками в армейской жизни не очень везло, Жуковский неожиданно повернулся своей «светлой стороной». Именно он принял Борисова в журнал, когда его «попёрли» из армии, назначил начальником отдела и в работе не мешал. Благодарный Борисов старался с ним не ссориться и в открытый конфликт не вступать, соблюдая ленинский принцип «мирного сосуществования».

– Вот что, Виктор Павлович, – откашлявшись, начал Жуковский, – хочу тебя обрадовать: деньги нам на журнал дают! Но пока только на полгода и с одним условием…

Борисов напрягся: он хорошо уяснил, что суть вопроса заключается в том, что произносят после того, как прозвучит это самое «но».

– Что за условие такое, Геннадий Андреевич?

Жуковский утомлённо вздохнул, потёр глаза пухлыми пальцами:

– Требуют провести оптимизацию редакции!

При слове «оптимизация» Борисов поморщился:

– Ты предлагаешь мне написать заявление? – не привыкший крутить вокруг да около, без обиняков спросил он.

Глазки у Жуковского округлились:

– Ну что ты, Виктор Павлович! Чего это надумал? У меня на тебя совсем другие виды…

– Неужели замом возьмёшь?

– Выше бери! Хочу рекомендовать тебя на своё место… Но это после оптимизации!

– А сам куда? – удивился Борисов.

– Не обо мне сейчас речь, – уклонился от ответа Жуковский. – Скажи-ка как потенциальный главный редактор, кого сокращать будем? Областной минкульт предлагает нам штат редакции уменьшить на два человека…

Борисов понимал, что с начальством не спорят, но зароптал:

– Да куда ж ещё уменьшать, Геннадий Андреевич? И так не редколлегия, а какой-то огрызок! Всего семеро сотрудников, и каждый – на своём месте… Разве что мой отдел с отделом прозы объединить да уборщицу уволить – сами по очереди будем полы мыть…

Жуковский кивнул:

– Про соединение отделов – мысль добрая. Так, наверное, и сделаем. А уборщицу увольнять нельзя, – усмехнулся он. – Кто бутылки выносить на помойку будет? А может, Марковну уволить? Она давно на пенсии… К тому же прокурила здесь всё – дышать невозможно! Стуканёт кто-нибудь из обиженных борзописцев, так нас ещё и оштрафуют! За нарушение Федерального закона о курении в общественных местах.

– Геннадий Андреевич, тогда и Изя Лифшиц уволится. Они ж с матерью, как попугаи-«неразлучники», их разъединять нельзя…

– Тогда и Изю отсюда на… – Жуковский размашистым жестом показал, куда именно следует отправить «компьютерного гения» и размечтался: – А вместо этой «сладкой парочки» возьмём какого-нибудь выпускника университета или… выпускницу! Она и корректором будет, и в компьютерах разберётся. Молодёжь сейчас вся в компьютерах шарит…

Борисов недоверчиво покачал головой:

– В компьютерах, может быть, нынешние выпускники и разбираются, но грамотёшка-то у всех хромает… Такого корректора, как Суламифь Марковна, нам нигде не найти… Она уже стала символом редакции! Её на работу принимал сам… – Тут Борисов назвал имя уральского классика, некогда этот журнал создавшего. И как последний аргумент он добавил то, что на Жуковского должно было произвести впечатление: – К тому же увольнение обоих Лифшицев может вызвать скандал: упрекнут тебя в антисемитизме…

Этот грешок водился за Жуковским. Борисов, который был далёк от подобных обобщений, не однажды слышал, как главред, оказавшись в компании подвыпивших «русофилов», гнусил, что евреи захватили в России всю власть, что русскому человеку уже и шагу ступить не дают, дышать не позволяют…

После этих слов Борисова красное лицо Жуковского приобрело свекольный оттенок:

– Меня в антисемитизме упрекнуть невозможно: у меня дедушка по отцу – Зиновий Моисеевич! – сердито воскликнул он, но слова Борисова своё действие возымели. – Ладно, уговорил: Лифшицев трогать не станем. Подумаем ещё… Может, и впрямь уборщицу сократим на полставки… Да что это я так лоб морщу? Сам будешь это дерьмо разгребать, когда в моё кресло сядешь!

Борисов в редакторское кресло садиться не собирался, осознавая, что тогда о собственной творческой работе сразу придётся позабыть:

– Я в главные редакторы не гожусь! У меня твоей хватки нет! – обозначил он свою позицию. – А ты всё-таки куда собрался, Геннадий Андреевич?

Жуковский с хрустом потянулся, разведя руки в стороны:

– На оперативный простор, Виктор Павлович! На оперативный простор… – Тут он перевёл взгляд на стену, где со дня основания «Рассвета» висели портреты руководителей страны, а теперь красовалась картина местного художника-авангардиста Миши Брусиловского «Ангелы». – У руководства есть мнение, что я должен возглавить областную писательскую организацию… Понимаешь? Пора её из ямы вытаскивать, а то не видно и не слышно, как будто у нас писателей вовсе нет! А мы – вот они!.. – постучал он себя кулаком в грудь. – Поддержишь меня?

Борисов помнил, как писал Жуковскому рекомендацию в члены Союза писателей России, как со скрипом принимали его на собрании в организации – едва-едва голосов хватило… Хорошо ещё, про дедушку Зиновия Моисеевича не знали… Особыми литературными дарованиями Геннадий Андреевич не отличался – проходил по разряду публициста и краеведа, да и в этих жанрах скорее выступал как обычный журналист, а не как писатель… То есть в Союзе писателей он кумиром не являлся, а как главред «Рассвета» ещё и успел нажить себе врагов из числа тех литераторов, кого не напечатал в журнале… К тому же вряд ли коллеги станут поддерживать того, кого рекомендует нынешняя власть, напрочь о них позабывшая…

«Опять Жуковскому без меня не обойтись!» – У Борисова авторитет среди коллег сложился благодаря одному давнему случаю.

Он в ту пору служил в редакции «Красного воина» и хотя не был ещё утверждён приёмной коллегией в Москве как член Союза писателей, но документы туда уже отослал. Как раз в это время позвонила ему в редакцию бухгалтер писательской организации Миля Шакировна, по совместительству ещё и секретарь:

– Витя, срочно приходи в Союз! Поторопись! – Миля Шакировна ко всем писателям – и молодым, и старым, обращалась на «ты», и все ей это прощали, ибо в советское время она сидела на продовольственных «пайках» и на собраниях сочинений – «Огоньковской» подписке на дефицитные книги. Теперь ни «пайков», ни подписки уже не осталось, но традиция сохранилась.

«Наверное, что-то не так с моими бумагами на приём…» – Борисов, одна нога здесь, другая – там, метнулся на улицу Пушкина, в писательский особнячок.

Миля Шакировна, статная, с причёской, как у Анджелы Девис, нервно ходила по кабинету:

– Как хорошо, что ты пришёл! А то я уже и не знала, что делать, к кому обращаться… – вздохнула она с облегчением и тяжело упала в кресло.

– Неужели вселенский потоп и нужен супергерой для спасения всего прогрессивного человечества? – попытался пошутить Борисов, переводя дух.

– Ой, Витя, мне не до шуток! Сейчас всё расскажу… Тут такое… Ты же знаешь, что первый этаж Дома писателей, где раньше располагалось кафе ДРИ, захватили неформалы. Открыли там ночной клуб и по ночам устраивают оргии! Жильцы из соседних домов жалуются во все инстанции, что писатели им по ночам спать не дают… А писатели по ночам книжки пишут! Нас в Доме никого нет! Но разве это людям докажешь? Так вот, позавчера заявились сюда управляющий и арт-директор этого клуба. Оба – в наколках по всему лицу, как папуасы, с серьгами в ушах и в носу… Говорят, что мы слишком много площади занимаем и что они у нас весь второй этаж заберут!

– Надо было сразу в Министерство культуры жаловаться!

– Думаешь, не жаловались? Председатель к премьер-министру областного правительства ходил… Сам премьер его не принял, поручил помощнику. А тот вежливо так ответил, что неформалы – такое же общественное объединение, как и Союз писателей. И власть не может никому отдать приоритет в хозяйственных спорах, возникших по поводу помещений. Словом, разбирайтесь сами… А как с ними разбираться?

– Да, ситуация… А я чем могу помочь? – удивился Борисов, не понимая, зачем заполошная Миля Шакировна выдернула его со службы.

– Я ведь тебе главного не сказала! – воскликнула она. – Сегодня, с утра пораньше, заявились… вообще бандиты… Да-да, самые настоящие, которых Шеремут в криминальной хронике каждый вечер показывает… Наглые, морды – во! – Миля Шакировна показала, какие именно морды у бандитов.

– А им что нужно?

– Да всем одно и то же. Требуют предоставить помещение под офис для какой-то своей фирмы. Место им, видишь ли, понравилось: центр и прокуратура напротив… Говорят, не уступите – всех перебьём! Прямо так и сказали – перебьём! Обещали вернуться…

– Вы в милицию звонили, Миля Шакировна? Рядом же Кировский райотдел…

– Звонила, сразу, как они ушли… Говорят, поводов для направления к вам сотрудников пока нет. Вот если убивать будут – звоните! Тогда группу и пришлём! А ведь если убивать станут, поздно милицию звать… Вот я и подумала: позвоню тебе. Ты – при погонах, целый подполковник, воевал… Может, отморозки тебя увидят, наглеть не станут…

«Братки сейчас никого не боятся…» – подумал Борисов, но Милю Шакировну успокоил:

– Вы, главное, не волнуйтесь… Разберёмся! А когда они придут?

– Ой, вот уже и пришли… – Миля Шакировна вытаращилась в сторону холла и глубже вжалась в кресло.

Трое бритоголовых «качков» в кожаных куртках вальяжно направлялись в приёмную.

«Замесят меня враз, если дело до кулаков дойдёт… – трезво оценил ситуацию Борисов. – Интересно, чьи они – “центровые” или “уралмашевские”? Впрочем, какая разница…» – Борисов встретил непрошеных гостей на пороге кабинета – так, хоть с тыла не зайдут…

– Ты кто такой? – с ходу спросил один из «качков» с бесцветными глазами.

– А здороваться вас не учили, молодые люди? – вопросом на вопрос ответил Борисов.

– Сейчас поздороваемся… – «Качок» начал разминать шею.

– Товарищ капитан, это вы? – вдруг подал голос другой «браток». – Уже подполковник! Не узнали меня? Я – Вася! В Баграме возил замполита полка Клепикова… Помните?

Борисов просветлел лицом – точно, Василий, тот самый, с которым на «духовскую» «барбухайку» нарвались!

– Здравствуй, Вася! Как ты? Рад тебя видеть! – Дальнейший разговор пошёл уже совсем в ином, конструктивном ключе. Борисову удалось не только отстоять их этаж, но и перенаправить Васю с его дружками к «неформалам», у которых на нижнем этаже правое крыло действительно пустовало.

Миля Шакировна, во время разговора сидевшая тихо, как мышь, после того как «братки» ушли, осыпала Борисова словами благодарности, а на следующий день всем писателям стало известно, кто является спасителем их Дома. Наверное, она многое преувеличила, потому что коллеги по цеху стали смотреть на Борисова как на настоящего героя и непререкаемого авторитета, ко всему прочему имеющего связи в криминальных кругах.

Эту историю знал и Жуковский.

«Именно поэтому он и рассчитывает на меня», – догадался Борисов, пообещав Жуковскому его кандидатуру на выборах председателя правления поддержать: всё-таки главред был хорошим организатором, сумел в такую гиблую эпоху журнал сохранить. Председателю писательской организации такие качества сегодня необходимы, может быть, больше, чем собственное литературное дарование.

– О нашем разговоре никому ни слова! – строго предупредил его Жуковский.

– Есть, никому ни слова! – отозвался Борисов и покинул начальственный кабинет.

Не успел он зайти к себе, как на пороге возникла Суламифь Марковна с дымящейся сигаретой в зубах. Она грузно оперлась на косяк и, как иностранная девица из кинофильма «Бриллиантовая рука», жеманно растягивая слова, произнесла:

– Виктор, можно я вас сейчас расцелую? Всего! Вы такой благородный человек! Спасибо вам за нас с Изечкой… Я и не предполагала, что вы такой тонкий политик… Ах, как умно вы повернули разговор в нужное русло… А Жуковский! Внук такого хорошего дедушки и такой гад! Я ему этого вовек не забуду!

«Не редакция, а большая деревня… Суламифь Марковна уже всё знает! Откуда? Может, Изя прослушку у главреда в кабинете установил?.. – Борисов увернулся от обещанного поцелуя и цепких объятий Суламифи Марковны. – Теперь вся редакция будет обсуждать, кого же сократят?»

– Виктор, а вы поставили себе прививку против птичьего гриппа? Мне моя подруга, Сарочка, а она врач-гинеколог высшей категории и очень осведомлена обо всём, что касается здоровья, сообщила, что всех в самое ближайшее время обяжут прививаться… Так уж вы, дорогой Виктор, себе эту прививку обязательно поставьте… Мы вас потерять не должны!

– Поставлю, поставлю… – Борисов с трудом выпроводил Суламифь Марковну за дверь…

Он с давних пор, как Бегемот из мультика, боялся прививок. В 1975 году, когда учился в Кургане в военном училище, курсантам его роты поставили какую-то прививку, как сказали, против гриппа. Во время вакцинации треть курсантов, и Борисов в их числе, упали в обморок, у всех сразу подскочила температура под сорок, начались понос и рвота… Роту тут же сняли с занятий и на трое суток отправили на карантин. Таблеток никаких не давали, училищные медики только следили за симптомами и рекомендовали побольше пить воды.

– На нас, наверное, новое бактериологическое оружие испытывают… – перешёптывались курсанты.

– Нет, это начмед для своей кандидатской опыты ставит… – выложил своё предположение кто-то из сержантов.

Борисов подумал, что тогда они все выжили только потому, что были молоды и закалены.

«Теперь, на шестом десятке, я никакую экспериментальную прививку не переживу. Так что извините, Суламифь Марковна, а наказ ваш я исполнять не буду».

Ему вдруг пришло в голову, что в их давнем предположении о новом, античеловечном оружии было своё рациональное зерно. Человеку, под предлогом заботы о его здоровье, можно любую гадость вколоть, от которой он через год-полтора непременно загнётся.

Писательская фантазия в Борисове разыгралась: «Можно ведь во время прививки незаметно и микрочип какой-нибудь пациенту под кожу ввести. С современной техникой ничего невозможного нет! Будет этот микрочип сидеть себе под кожей, а человек о нём ни сном ни духом не ведать. В нужный момент через спутник пошлют сигнал, активируют микрочип и станут при его помощи управлять мыслями человека, его эмоциями и поступками и таким образом получат контроль над жизнью индивидуума и его смертью. Нужно, скажем, избавиться от кого-то неугодного, повернут рычажок, и этот неугодный сам из окна высотки на асфальт выбросится или вены себе вскроет. Потребуется создать массовую панику, повернут другой переключатель, и все люди, как один, забьются по углам, страшась того, чего нет. И никакой полиции и ОМОНа не нужно будет, и не понадобится промывать людям мозги по телевизору или подсылать наёмных убийц к политическим оппонентам… Знай только, какую кнопку нажать!»

Возвращаясь домой через арку, Борисов заговорил с неизвестным «Виктором», как со старым знакомым:

– Вот такие дела, брат Виктор! Скоро мы все в биороботов превратимся. Придумают вакцину, и всем – хана! Биороботы людей на заводах заменят, вместо водителей в такси будут сидеть, спрашивать: «Цель поездки! Вам запрещено…» Вот и у нас в «Рассвете» отделы сливать будут и сотрудников сокращать! Хорошо, хоть Марковну и Изю отстоял! А вот за меня в армии, когда нас оптимизировали, некому было заступиться…

2

Взяв Борисова в газету «Красный воин» на должность начальника отдела боевой подготовки, Царедворцев времени ему на раскачку не оставил:

– Газета – существо ненасытное! Запомните, Виктор Павлович, газета – не журнал, ей каждый день «кушать» необходимо. – Старый друг, став непосредственным начальником, перешёл с Борисовым на «вы» ещё вчера. – А питается газета информацией самой что ни на есть разнообразной, но оперативной и достоверной! Информация о боевой учёбе войск округа важна особенно! Поэтому незамедлительно принимайте отдел у майора Амирханова, временно исполнявшего ваши обязанности… Вы с Валерием Исмаиловичем вчера в ОДО познакомились – за одним столом сидели… Он вас в курс дела введёт, а тонкостям газетного дела будете учиться в процессе работы… Я к тебе… – Царедворцев неожиданно сбился на привычный лад, но тут же исправился: – Я к вам, товарищ подполковник, наставником Милькова Егора Ивановича определил. Так что со всеми непонятными вопросами обращайтесь к нему! Да, кстати, завтра уже в первую командировку поедете – в Алапаевск, в вашу бывшую бригаду. Для следующего номера срочно нужен материал о командно-штабных учениях… Вам всё в бригаде знакомо, вам и карты в руки…

На выходе из кабинета Борисов столкнулся с Мильковым, он ждал в приёмной с большой пачкой газетных листов и металлической линейкой.

Ветеран редакции – в потёртых джинсах и клетчатой байковой рубахе навыпуск выглядел не так внушительно, как в «парадном» пиджаке с колодками. Ни дать ни взять обычный старичок-пенсионер из числа тех, что в советские времена задорно стучали костяшками домино по деревянному столу в каждом дворе.

Мильков, подслеповато щурясь из-под очков с толстыми стёклами, воскликнул:

– А-а-а, Виктор Павлович! Вот вы и в наших палестинах! Рад, весьма рад, что служить у нас будете!

– И я рад, уважаемый Егор Иванович, снова видеть вас! – Борисов пожал сухую, крепкую ладонь Милькова. – Редактор сказал, что вы будете моим наставником здесь на первых порах!

– Что же нам, старикам, остаётся – только наставниками быть! – весело отозвался Мильков и предложил: – Подождите чуток: занесу полосы Николаю Васильевичу на вычитку и всё вам тут покажу!

Через несколько минут он вышел, сунул Борисову в руки металлическую линейку:

– Знаете, что это такое? – И повлёк Борисова за собой из приёмной.

– Линейка, – отозвался Борисов, стараясь попасть с Мильковым в ногу, – только деления на ней какие-то необычные.

– Это строкомер, молодой человек! Вещь для газетчика незаменимая, можно сказать, многофункциональная. При отсутствии ножа, например, используется для нарезки хлеба с колбасой… – добродушно хохотнул Мильков. – Но главное его предназначение – замерять текст и иллюстрации на полосе. Первое правило газетчика – знать всё и про всё!.. Служил у меня в редакции замом полковник Зубарев. Журналист – так себе, к тому же графоман завзятый: стишки пописывал… Бездарные! Он вызвался вести литературную страницу и все талантливые стихи, присылаемые в газету, под тем или иным предлогом заворачивал. Кстати, и ваши курсантские вирши завернул бы, не попадись они мне тогда на глаза…

– С Зубаревым всё понятно. Сколько таких «зубаревых» на пути любого стихотворца попадается, и не перечесть… Но строкомер-то здесь при чём?

– Во-от! Ещё одно правило газетчика: хочешь что-то сделать быстро, не торопись! – нравоучительно изрёк ветеран. Роль наставника ему явно импонировала. Он остановился и выразительно продекламировал:

– Как прожить без строкомера,

Чем измерить мне макет?

Мог бы пальцем – для примера,

Но на нём зарубок нет!

– Так вы тоже рифмой балуетесь, Егор Иванович?

– Нет, упаси боже: я стихов отродясь не писывал. Это творение пресловутого Зубарева. Единственные строчки, в которых какой-то смысл имеется! Вот, понимаете: бездарь бездарем, а строкомер воспел! Это, Виктор Павлович, дорогой мой, третье правило газетчика – не спешить с выводами, любое явление и человека оценивать всесторонне…

– Спасибо, уяснил, – поблагодарил Борисов.

«Тонкостей» газетного дела в запасе у Милькова оказалось предостаточно.

До обеда он сводил Борисова в типографию, расположенную в соседнем здании, показал печатные станки и работу наборщиков. Провёл по кабинетам редакции, в отдел подписки и в отдел работы с молодёжью. Заглянули в отдел писем, которым Мильков руководил.

Борисов рассчитывал увидеть там Ингу Рыжову. Но её на месте не оказалось.

От знатока человеческих душ Милькова трудно было что-то утаить.

– Интересующий вас субъект придёт к обеду, отпросилась по своим делам… – сообщил он, когда они вышли из отдела писем и направились в бухгалтерию. Там Борисов предъявил выписку из приказа о своём назначении и расчётную книжку и был принят на финансовое довольствие.

Мильков тут же заставил его написать рапорт на имя редактора с просьбой поставить в очередь на квартиру.

– С жильём сейчас трудно… – обосновал он необходимость озаботиться этой проблемой. – Однако мой приятель, начальник Екатеринбургской КЭЧ, с которым мы паримся в одной бане, по секрету сообщил, что военные строители должны успеть в этом году сдать «под ключ» два дома: один – на ВИЗе, другой – на Сортировке… Со следующего года строительство жилья для военнослужащих будет заморожено на неопределённое время. Так что в эти дома пробиться будет непросто. Но вы же, Виктор Павлович, – ветеран Афганистана, значит, «льготник»! Стало быть, есть надежда запрыгнуть на отплывающий пароход…

– Хорошо бы, чтоб пароход назывался не «Титаник», – пошутил Борисов. – Доплыть хотя бы до однокомнатной…

– Доплывёте! Я уверен. А теперь – обед! – провозгласил Мильков.

По договорённости с командованием окружного полка связи, расположенного по соседству, сотрудники редакции обедали в офицерской столовой. Все, кроме Царедворцева. Он в общей очереди к раздаче не стоял – его кормили отдельно, в комнате для командования части.

По дороге в столовую Мильков поинтересовался:

– Что-то вид с утра у вас был удручённый, товарищ подполковник? Что, редактор принял неласково?

Борисов пожал плечами:

– Да вроде нормально… Мы ведь старые знакомые. С детства друг друга знаем…

Мильков крякнул:

– То-то и оно, что с детства! Не приведи, как говорится, у друга в подчинении быть… Или встретиться со старым другом после долгой разлуки… Много интересного может открыться… Я вам вчера, кажется, говорил, что в годы войны с писателем Пикулем вместе в школе юнг учился… Если интересно, расскажу, как несколько лет назад в Дубултах с ним встретился…

– Конечно, интересно. Я книги Пикуля люблю…

– Так вот, оказался я случайно в Доме отдыха в Майори. А рядом, буквально километрах в двух, – Дом творчества писателей имени Яниса Райниса. Гуляю я по взморью и вижу объявление, что у них творческая встреча с Валентином Саввичем проводится и вход свободный… Решил пойти, со старым товарищем повидаться… Лучше бы не ходил!

– А что так?

– Да изменился Валька! На себя стал не похож…

– Ну, это понятно. Все люди с возрастом меняются.

– Конечно, меняются. Но больно, когда таким образом…

Мильков придержал Борисова за руку, не доходя до столовой:

– На встрече, а это было в году восемьдесят пятом, Пикуль, вальяжный и значительный, в бархатном зелёном пиджаке, вёл себя как настоящая знаменитость… Пока одна из присутствующих в зале дам вдруг не спросила его о книге, вышедшей в Париже… А у него как раз прогремел, и довольно скандально, роман о Распутине. Его в сокращённом виде под названием «У последней черты» опубликовала «Молодая гвардия»… В ЦэКа партии посчитали, что Пикуль, описывая бардак в царском окружении, провёл параллель с современностью и таким образом клевещет на советскую и партийную элиту… Его вызвали на беседу, промыли мозги и издание романа отдельной книгой в СССР приостановили. А в Париже выпустили, да ещё и не усечённую, а полную версию! И вот дамочка со своим вопросом о парижском издании вылезла, и мигом с Вальки вся спесь сошла. Испугался! Прямо со сцены назвал эту даму провокаторшей и стал открещиваться от выпущенного за границей романа, мол, я – не я, и книга – не моя…

– Так оно и понятно, – попытался вступиться за Пикуля Борисов. – Время такое было, что могли запросто в диссидентстве обвинить…

– Да, время было такое… Только на войне он ещё пацаном на торпедном катере под свистом фашистских пуль не гнулся, а здесь испугался… Словом, не стал я к нему после встречи подходить… Так что запомните мою историю, Виктор Павлович. Возможно, и вам много чего нового в вашем старом друге теперь откроется…

«Да, уже приоткрылось…» – подумал Борисов, но вслух этого не сказал.

В столовой он увидел Ингу. Она задорно, как старому знакомому, кивнула ему рыжей чёлкой и пригласила за свой столик.

Мильков скромно поставил свой поднос на соседний стол, чтобы не мешать «голубкам поворковать».

За обедом Борисов с Ингой болтали о всякой чепухе. Допивая компот, она сказала:

– У вас, мой спаситель, есть уникальная возможность сегодня проводить меня домой… – И лукаво улыбнулась: – Не страшно?

– А чего мне бояться? Я в разводе! Да и вы, как доложила разведка, девушка незамужняя…

– Знаем мы вашу «разведку». – Инга кивнула на Милькова, продолжавшего неспешно вкушать свой вегетарианский суп. – Но вы как офицер должны понимать, что все разведданные необходимо подвергать тщательной проверке…

– Вот и проверим… – улыбнулся Борисов, ещё не веря выпавшей удаче.

Жила Инга в Верхней Пышме.

Ехали туда долго – сначала тряслись на трамвае до кинотеатра «Заря», там едва втиснулись в переполненный сто восьмой автобус. Медленно тащились по Уралмашу, с трудом, преодолев гигантскую пробку, выехали из Екатеринбурга. Вскоре за окном замаячили трубы УГМК – градообразующего медного комбината.

– Далеко вам добираться, – вися на поручне, посочувствовал Борисов. – Неужели в Верхней Пышме работы не нашлось?

– Я в «Красный воин» по направлению сразу после журфака попала… Тогда жила в Екатеринбурге. Как раз недалеко от редакции. А когда изменились обстоятельства, менять работу не захотела… Да и в Пышме ничего подходящего не нашлось. Теперь каждый день таким образом спортивную фигуру поддерживаю…

– Мы с вами сейчас – олицетворение скульптуры Мухиной «Рабочий и колхозница»: к плечу плечо, к бедру бедро, и руки вытянуты вверх!

– Только серпа и молота не хватает… – С чувством юмора у неё всё было в порядке. – Мне наш автобус больше напоминает банку с кильками в томате… Ах, как есть хочется!

– Давайте выйдем там, где у вас в городе кафе или ресторан, я угощаю…

– У нас только один ресторан, он же и кафе… Но туда лучше не ходить! Там такая публика собирается, что всякий аппетит пропадёт… Приготовьтесь, на следующей остановке выходим.

Пока шли по улице вдоль частных домов, Инга успела рассказать, что была замужем. Брак оказался скоротечным. Развелись полгода назад…

– Среди современных мужчин, – горько усмехнулась она, – желающих переспать много, а готовых взять на себя ответственность не найти!

– Я готов совместить эти начинания. – Инга нравилась Борисову всё больше.

В ней всё было гармонично и естественно: и смех, и речь, и манеры…

«Маленькая, но гордая птичка!» – подумал он.

– А вот и мой дом! – Они подошли к небольшому, но такому же ладному, как сама Инга, домику с голубыми ставнями и маленьким палисадником. – Здесь я живу с мамой…

– Тогда маме поклон, – склонил голову Борисов: с мамой знакомиться он был ещё не готов.

Инга как-то очень по-доброму посмотрела на него:

– А мамы сегодня нет дома. Я её утром в санаторий проводила, на две недели…

– Это значит, что вы приглашаете меня на чай? – осторожно спросил Борисов.

– Почему же только на чай? Обещаю накормить ужином. Имеются домашние пельмени с капустой. – Она отодвинула щеколду и распахнула калитку. – Вы любите пельмени с капустой?

Капустных пельменей Борисов не любил, предпочитая мясные, но из рук Инги уже готов был съесть любые. Он вошёл в её дом и остался.

3

Полгода Борисов стоял в льготной очереди на двухкомнатную квартиру. Как член Союза писателей он мог претендовать на дополнительные двадцать квадратных метров, то есть на отдельный кабинет. Новая российская власть, занятая приватизацией и дележом советского «наследства», забыла отменить постановление Совнаркома тридцатых годов, которое давало такое право.

Претендовать именно на «двушку» посоветовал Мильков, так как очередь на двухкомнатные квартиры была самой короткой. В штабе округа все «льготники» – полковники и подполковники, обременённые семьями и детьми, ожидали трёх- и четырёхкомнатные квартиры, а служащие Российской армии – однокомнатные. Вместе с Борисовым в очереди оказалось всего несколько капитанов, два старлея и три прапорщика.

Расчёт оказался верным. К ноябрю, когда подошёл его черёд на получение квартиры, как раз сдали дом на ВИЗе. Борисов, будучи в очереди первым, уже потирал ладони, ожидая со дня на день получения ордера.

Желая узнать, когда же наконец состоится это событие, Борисов зашёл в кабинет к Царедворцеву и поинтересовался:

– Товарищ полковник, ну когда уже?

– Вынужден вас огорчить, Виктор Павлович! – огорошил Царедворцев. – Квартирная комиссия решила отдать вашу квартиру старшему прапорщику Александрову.

Борисов воспринял вердикт как приговор к высшей мере наказания. Он даже дар речи потерял от неожиданности и не сразу смог произнести:

– Не понял, товарищ полковник… Какому такому прапорщику? Я – первый в очереди!

Царедворцев и сам был расстроен и перешёл на дружеское «ты»:

– Понимаешь, Бор, какая незадача: старший прапорщик Александров – адъютант командующего округом. У него, видишь ли, сын родился. А он живёт с женой только в однокомнатной… Поплакался командующему, тот приказал вопрос решить! Ну, не повезло тебе… Придётся ещё подождать!

Борисов, никогда о собственном быте особо не переживавший и, как всякий русский человек, готовый три года ждать обещанного, тут возмутился:

– Что же это получается, товарищ полковник! У прапора этого уже жильё есть. Просто оно ему тесным стало! А я – подполковник, ветеран Афганистана, в окружной гостинице койку продавливаю! Ну, нет, я этого так не оставлю!

– Не кипятись, Бор! Ничего ты не сможешь сделать!.. Я уже ходил к председателю комиссии генералу Бурмасову, всё подробно ему изложил. Говорил и о твоих боевых заслугах, и о социальной справедливости… Дохлый номер… Бурмасов и слушать меня не стал. Мол, всё уже решено!

Борисов упёрся:

– А меня послушает… Ты только похлопочи, Коля, чтобы генерал меня принял по личному вопросу! Как друга прошу…

– Ты что надумал, Бор? Меня под монастырь подвести?..

– Никак нет, товарищ полковник! Обещаю строго держаться в рамках устава…

Царедворцев прошёлся по кабинету, остановился и в раздумье покачал головой:

– Чего только ради старой дружбы ни сделаешь… Ну, допустим, устрою я тебе встречу с генералом, что ты ему скажешь? Какие у тебя аргументы ещё в запасе имеются, чтобы его убедить?

Никаких идей пока у Борисова в голове не было, но он отчеканил:

– Не волнуйтесь, товарищ полковник, аргументы найдутся!

Царедворцев снова «включил», начальника:

– Хорошо, постараюсь вашу просьбу удовлетворить. Но смотрите, товарищ подполковник! Вы мне слово дали! Так что ведите себя корректно!

«А что я, действительно, могу Бурмасову сказать в свою пользу? – покинув кабинет редактора, озадачился Борисов. – Не могу же я ему поведать, что от этой квартиры моя судьба зависит? Что надоело нам с Ингой прятаться по углам, делать вид, что у нас сугубо рабочие взаимоотношения…»

Памятуя о предупреждении Царедворцева, что никаких романов в коллективе он не потерпит, и чтобы не раздражать командира-единоначальника, блюстителя морали и нравственности, Борисов с Ингой в редакции старались «не светить своё трепетное чувство», хотя и понимали, что в таких небольших коллективах, как у них, ничего и ни от кого не спрячешь.

Все эти полгода они очень осторожно открывались друг другу: обжегшись на молоке, дули на воду… Борисов искренне пытался разобраться, насколько глубоко его чувство к Инге. Наверное, Инга тоже проверяла, подходит ли он ей как спутник жизни. И вот теперь, когда наконец они поняли, что любят друг друга и хотят всегда быть вместе, с квартирой случился такой облом!

В расстроенных чувствах Борисов прямиком направился в отдел писем. Чтобы успокоиться и начать рассуждать здраво, ему надо было поговорить с Ингой, зарядиться её жизнерадостностью и наполниться уверенностью в собственных силах. В отделе оказался один Мильков.

– Ваша красавица поехала в тридцать второй военный городок… – сообщил он. – Проводит, так сказать, журналистское расследование по одному письму, к нам поступившему…

– А когда Инга Александровна обещала вернуться? – Мильков всё про них с Ингой давно знал, его можно было не таиться.

– Вернётся, Виктор Павлович, но только к концу рабочего дня… Вопрос у неё – серьёзный, вот решила съездить, уточнить все обстоятельства… Она у нас молодец! Дотошная! А дотошность для газетчика – качество немаловажное…

Борисов ничего о новом расследовании Инги не знал:

– Егор Иванович, если не секрет, а что за вопрос у неё там?

– Да какие от вас могут быть секреты? – Милькова любил поговорить с теми, кто ему симпатичен. – Знаете, какой вопрос испортил москвичей? Квартирный!

– Надо же! – удивился Борисов. – И у меня – квартирный вопрос…

Он выложил Милькову то, что узнал от Царедворцева. Рассказал и о своём решении идти к генералу Бурмасову на приём.

– Поосторожнее с ним… «Дятел» – та ещё «птица»! – напомнил Мильков генеральское прозвище. – Вы дятла хоть однажды видели? Маленький, шустрый, клюв острый, в дереве дырку до самой сердцевины пробить может. И любого червячка, который на пути попадается, из щёлки выковырнет и мигом проглотит… И вот что интересно, делает он это не из каких-нибудь идейных соображений и даже не из личной выгоды, а по природному предназначению…

Борисов видел дятла вблизи только однажды, когда служил в Алапаевске и со своим батальоном выезжал в Еланские лагеря. Жили пару недель в палаточном лагере в центре могучего соснового бора. Борисов любил в те дни подниматься пораньше, ещё до сигнала трубы. Он выходил из палатки и бродил по округе. Чистый воздух, звонкая тишина, прерываемая трелями ранних птах. Хорошо думается, на ум приходят поэтические строфы… В одной из таких прогулок и заметил дятла.

Белогрудый, в красной шапочке, с иссиня-чёрной спинкой, алым подбрюшьем и хвостом изумрудного отлива дятел, больше напоминающий райскую птицу из книги Альфреда Брема, устроился на сосне и, как радист экстра-класса, выстукивал по стволу: «Тук-тук, туки-тук…», и стучал так, пока не извлёк из-под коры личинку. Проглотил её, и снова – сеанс «радиосвязи»: «Тук-тук-тук, туки-тук…»

«И чего это стукачей дятлами окрестили? – обиделся за пернатого Борисов. – Настоящий дятел – благороден: ищет пропитание на сухих, мёртвых ветках дерева. А двуногие норовят прицепиться к полным силы соплеменникам и долбят, долбят их, пока те не начнут загибаться…»

Как ни странно, слова Милькова натолкнули Борисова на мысль, как убедить генерала Бурмасова поменять решение по квартире: «Подлец всех вокруг видит такими же, как он сам. Он просто не догадывается, что кто-то может поступать иначе!» Мысль эта промелькнула, но в чёткий план действий пока не оформилась.

Вечером, провожая Ингу до трамвая, Борисов спросил о том, что за вопрос она выясняла в военном городке. Инга поведала, что вопрос в общем-то тривиальный – вдову военнослужащего выселяют из служебной квартиры как утратившую связь с Вооружёнными силами, а взамен ничего не предоставляют. То есть, по сути, иди на улицу, несмотря на то что её покойный муж – ветеран Великой Отечественной войны, кавалер многих боевых орденов, да и сама вдова – труженица тыла…

– Она просит опубликовать у нас в газете открытое письмо на имя президента! Надеется, что это ей поможет… – Инга смотрела на Борисова лучистым и открытым взглядом. – Люди всё ещё верят, что печатное слово может победить несправедливость…

«А ведь Инга права! Печатное слово пока ещё имеет вес… Этим мне и стоит воспользоваться!» – вернувшись в гостиницу, Борисов достал записную книжку и стал листать её, пытаясь найти нужный телефон…

Записная книжка у него, как, впрочем, у любого старшего офицера, являла собой настоящий кладезь контактов. За десятилетия службы с кем только ни сводила Борисова судьба: «И друзей наковырял, куда их денешь, самых разных – от министров до воров…»

Листая истёртые от частого употребления страницы, он то и дело натыкался на знакомые фамилии: Редчич, Третьяков, Петров, Сметанюк, Клепиков…

Ваня Редчич служил в Министерстве обороны Украины. Третьяков, ставший полковником, совсем недавно уволился в запас из Минобороны Белоруссии. Петров и Клепиков дослуживали до пенсии в Узбекистане, Сметанюк – в Молдове… Бывшие сокурсники по академии нашлись и в военных штабах Армении и Азербайджана, и даже на Кубе…

Но для осуществления плана, который складывался у него в голове, Борисову нужны были те, кто служил в Москве… Таких оказалось четверо. Генерал Гаврилов командовал авиацией ФСБ, подполковник Иванов возглавлял пресс-службу налоговой полиции, а сотоварищи по давнему совещанию молодых писателей – Ткаченко и Едрыкин, осели в военных СМИ. Полковник Ткаченко был редактором журнала «Граница», а майор Едрыкин являлся спецкором «Красной Звезды». Вот он-то и показался Борисову самым подходящим персонажем для того «сценического действа», которое он задумал.

На совещании в «Ислочи» с Игорем Едрыкиным Борисов особой дружбы не водил, но пока учился в академии, несколько раз сталкивался с ним на столичных перекрёстках, и эти встречи не оставили неприятного осадка. Однажды они с Едрыкиным даже пили шампанское, по-гусарски – из «горла», в скверике у Центрального театра Советской Армии…

«В случае чего Игорь подтвердит, что мой материал у него в наличии! Надо только его предупредить заранее…» – он выписал служебный телефон Едрыкина на отдельный листок, положил в карман кителя и улёгся спать с чистой совестью человека, сделавшего в этот день всё, что мог.

Но заснуть у него сразу не получилось. Действие, которое он задумал, было не совсем честным… А врать Борисов с детства был отучен.

В ту пору, когда его отец Павел Андреевич служил авиамехаником в Шадринском лётном полку, Борисов учился в начальной школе. Они с одноклассником, имя которого уже и не вспомнить, устроили на уроке перестрелку катышками из трубочек, свёрнутых из тетрадных листков. В результате в дневнике у Борисова появилась первая, красным цветом выведенная, огромная двойка за поведение и приглашение родителям явиться в школу. Опасаясь, что ему влетит, он решил спрятать дневник, но потом придумал план похитрее.

Выйдя из школы, Борисов двинулся вниз по улице Володарского, к реке. Миновав перекрёсток, где они снимали комнату в доме у одинокого старичка, которого все от мала до велика звали «дядя Проша», Борисов свернул на улицу Кондюрина и вышел на крутой бережок Исети, на котором отец и дядя Проша часто рыбачили.

Собрав несколько тяжёлых камней, он затолкал их в портфель. С сожалением поглядел на новенький пенал, вздохнул и застегнул портфель. С трудом приподнял его и со всей силы бросил в воду. Раздался громкий всплеск, и Борисов, довольный, чуть ли не вприпрыжку побежал домой.

Дома оказался отец, отдыхавший после ночных полётов.

– Как дела, сын? – поинтересовался он.

– Мальчишки портфель отобрали… – соврал Борисов, краснея от собственного вранья.

– Какие мальчишки? А ну, пойдём, покажешь!

– Большие, не с нашей улицы… – Врать оказалось совсем не трудно.

– И где они?

– Убежали…

И тут в дверь постучали. На пороге возник дядя Проша с мокрым портфелем в руке. Он поманил Борисова к себе и вручил ему портфель со словами:

– Реку засорять не надо, мальчик! Иначе в ней рыба водиться не будет…

Когда дядя Проша вышел, отец взял в руки портупею и провёл профилактическое мероприятие, приговаривая:

– Обманывать нельзя! Врать нехорошо!

Ни до этой истории, ни после отец Борисова пальцем не трогал. Одного-единственного воспитательного мероприятия оказалось довольно, чтобы навсегда отбить у Вити желание говорить неправду.

– Никогда не бойся сказать правду, сын! Даже если это грозит тебе наказанием… – наставлял Борисова на путь истинный отец, и он старался следовать отцовскому уроку всю жизнь.

Но вот теперь обстоятельства поставили его перед выбором: соврать и добиться справедливости или опустить руки и дать несправедливости восторжествовать? Конечно, неправедный поступок членов квартирной комиссии во главе с генералом Бурмасовым освобождал Борисова от мук совести, но всё же не до конца…

…Через несколько дней Царедворцев устроил обещанную встречу с генералом. Борисов отправился на приём в парадном мундире, прихватив с собой папку красного цвета.

Генерал-майор Бурмасов принял его в своём начальственном кабинете на третьем этаже штаба округа.

– Мне ваша ситуация известна, подполковник, – с порога, едва Борисов доложил о прибытии, проскрипел Бурмасов, окидывая его недобрым взглядом человека, которого оторвали от важных государственных дел по пустяку.

«Помнит нашу стычку в ОДО…» – смекнул Борисов, но отступать не собирался:

– Товарищ генерал-майор, у меня в папке – материалы всестороннего журналистского расследования по фактам коррупции в возглавляемой вами квартирной комиссии, – сухо сказал он, выделив слова «расследование» и «коррупция». – Факты проверенные, подкреплённые письменными заявлениями нескольких офицеров и членов их семей и копиями выписанных ордеров…

– Давайте сюда вашу папку – разберёмся. – Бурмасов небрежно поманил его к себе.

– Нет, товарищ генерал-майор, вам эти документы я не отдам. Вы – лицо заинтересованное. Я намерен направить их в «Красную Звезду», а второй экземпляр, заверенный нотариусом, в приёмную министра обороны Российской Федерации… В «Красной Звезде» их уже ждут!

– Вы, подполковник, пугать меня задумали? – У Бурмасова дёрнулось правое веко. – Да я вас… – Он привстал из-за стола. – Да вас завтра… в Вооружённых силах не будет!

– Это ваше право. – Борисов говорил нарочито спокойно. – Но лучше, товарищ генерал-майор, решить вопрос полюбовно… А то меня завтра не будет, а ещё кое-кого – послезавтра…

– Что вы хотите, подполковник? – усаживаясь обратно в кожаное кресло с высокой спинкой, раздражённо отозвался Бурмасов.

– Справедливости, товарищ генерал-майор. Только справедливости! Мне чужого не надо. Я хочу получить свою квартиру согласно очерёдности.

– Ну вы же знаете, кто ваш конкурент? – У Бурмасова снова дёрнулось веко.

– Знаю, товарищ генерал-майор, равно как и то, что этот, как вы выразились, «конкурент» вообще в очереди не значился… Следовательно, квартира моя по праву. А для «конкурента», вы, конечно, что-нибудь подыщете… Ведь так?

Бурмасов резко встал, вышел из-за стола и направился к Борисову.

– Хорошо, я решу ваш вопрос. Давайте папку!

Борисов плотнее прижал папку к бедру:

– Извините, товарищ генерал-майор, но папка останется у меня. Даю слово офицера, что, как только мне вручат ордер, я тут же сожгу её в присутствии моего непосредственного начальника – полковника Царедворцева. Сожгу, не открывая. Разрешите идти?

Генерал Бурмасов готов был вырвать у Борисова из рук папку, но вступить в рукопашную побоялся.

– Идите! – разрешил он. Подлец и трус, но не глупец, Бурмасов понимал, что загнанный в угол Борисов способен дать ему отпор, невзирая на генеральские лампасы.

«Теперь пан или пропал», – сказал себе Борисов, выйдя из штаба. – Что ж, если Бурмасов всё-таки задурит и начнёт меня прессовать, включу «рычаг» – Игоря Едрыкина. Напишу для «Звёздочки» статью про все выкрутасы с квартирами – мало не покажется!»

Он наивно, как та женщина из военного городка, к которой ездила Инга, всё ещё верил в силу слова, забыв, в какие времена живёт, когда и не за такой «компромат» могли запросто жизни лишить…

Но Борисова не убили, и дополнительный «рычаг» не потребовался: ордер на квартиру в доме на ВИЗе он получил в течение недели.

Вручая ему ордер, Царедворцев как-то по-новому поглядел на старого друга:

– А ты, оказывается, жучара, Бор! Что это за папку ты показывал генералу? Что в ней такого, что он приказал мне лично проследить, чтобы ты её сжёг, не открывая? Неужели сожжёшь?

– Конечно, я же слово офицера дал!

Они прошли в кабинет Борисова, достали из сейфа красную папку. В курилке Борисов торжественно бросил папку в металлическую бочку и поджёг.

Глядя, как пламя медленно пожирает картон, Царедворцев спросил:

– Так что в папке-то было, а? Бурмасов аж позеленел от злости…

– Коррупция, Коля! Коррупция… – усмехнулся Борисов.

Он промолчал о том, что ходил к генералу с пустой папкой, проще говоря, взял коррупционера Бурмасова на понт: «Подлец всех вокруг видит такими же, как он сам». Да и зачем что-то говорить, если цель достигнута и справедливость восторжествовала? А ещё Борисову было стыдно: впервые он добился справедливости неправедным способом, и это делало его победу не такой сладкой!

4

Как только Борисов получил квартиру, Инга переехала к нему, и они подали заявление в ЗАГС. Регистрация намечалась на конец ноября, но на учениях мотострелковой бригады, где Борисов собирал материал для окружной газеты, он сильно простыл и загремел в госпиталь с тяжёлой пневмонией. Он пролежал там почти три месяца. При полном обследовании выявились «болячки», накопленные за время службы: из пульмонологического отделения его перевели сначала в гастроэнтерологию, а затем – в сосудистую хирургию…

Конечно, вынужденное заточение в госпитале раздражало Борисова, лишало его привычного образа жизни. Но, как выяснилось позднее, это спасло его от командировки в Чечню. Пока Борисов лечился, Ельцин своим указом ввёл войска в мятежную республику, и началась полномасштабная война с «режимом Дудаева».

Генерал Бурмасов, не простивший своего унижения, настаивал, чтобы в Грозный с двумя уральскими полками отправился именно подполковник Борисов. Но против медицины даже приказы генерала бывают бессильны. В Чечню вместо Борисова откомандировали майора Дулова.

Борисов, узнав, что вместо него поедет Дулов, расстроился. Смысла начавшейся войны он, как большинство сограждан, не понимал и применение армии против части своего же народа не одобрял. Но и рапорта об отказе от командировки, как это сделали некоторые офицеры округа, писать бы не стал. Конечно, он поехал бы в Грозный, несмотря ни на что, и даже Инга его бы не удержала…

Тем временем из Грозного в окружной госпиталь стали прибывать раненые. Палаты и коридоры хирургического и травматологического отделений заполонили молодые ребята в креслах-каталках и на костылях… Они все казались Борисову на одно лицо и напоминали одноклассника Женьку Щуплова. Он после Афгана остался без обеих ног, запил и после смерти родителей доживал свой век в Челябинском интернате для участников войны…

Борисов с тревогой оглядывал вновь прибывших: нет ли среди них Вадима Дулова? Но через полгода майор Дулов вернулся с войны без единой царапины и без обиды на Борисова. Для Дулова эта командировка оказалась хорошим трамплином – сразу по возвращении он был назначен заместителем начальника пресс-службы округа.

В девяносто шестом году Борисов с Ингой наконец расписались.

Это известие в редакции восприняли по-разному. Кто-то из одиноких редакционных сотрудниц расстроился, кто-то позавидовал, а кто-то порадовался… Егор Иванович Мильков искренне поздравил молодожёнов, а Царедворцев явно был недоволен и даже не пытался приличия ради своё недовольство скрыть. Вместо поздравления он устроил Борисову разнос:

– Я же вас предупреждал, Виктор Павлович, что никакие «шуры-муры» на службе недопустимы! Семейственность разводить во вверенном мне коллективе не позволю! Это дурной тон… – Борисову показалось, что впервые за долгие годы их знакомства в голосе старого друга промелькнули ревнивые нотки.

Он попытался отшутиться:

– Равняюсь на высокое начальство. Посмотрите, сколько в российском правительстве мужей и жён вместе работают… И Борис Николаевич собственную дочь советником назначил… И ничего!

Царедворцев шутку не принял:

– Прошу руководителя страны своими инсинуациями не пятнать! Я этого не потерплю! – изъясняясь непривычно кондовым казённым слогом, пригрозил он. – И ещё подумаю, как с вашей женой поступить…

Борисов огрызнулся:

– Нет уж, товарищ полковник, позвольте мне самому думать, как с моей женой поступать! – На том и разошлись.

Уже в конце месяца Инге вдруг не выплатили премиальные. И на следующий месяц тоже…

– Егор Иванович сказал, что он меня в список включает! А твой лучший друг вычеркивает… – Голос у Инги задрожал, как у обиженного ребёнка. В глазах наклюнулись слёзы.

Борисов не мог видеть, как любимая плачет. Коснись такая несправедливость его, стерпел бы, но тут отправился разбираться:

– Объясните, товарищ полковник, почему Рыжовой (Инга осталась на своей фамилии) не выплачиваются премиальные?

Царедворцев высокомерно посмотрел на него:

– Я вам, товарищ подполковник, объяснять ничего не обязан. Но как старому товарищу объясню. По новому приказу… – Он назвал номер и дату. – Выплата денежного вознаграждения служащим российской армии – прямая прерогатива начальника. То есть объясняю для непонятливых: кому посчитаю нужным дать премию, тому и даю. Ваша супруга, по моей оценке, не в полной мере выполняет свои функциональные обязанности, потому премии и не получает…

– До того как она за меня замуж вышла, значит, выполняла обязанности в полной мере, а теперь нет? Да ты себя послушай, Коля, что ты несёшь! – взорвался Борисов и вышел, хлопнув дверью.

После этого разговора Царедворцев закусил удила. Он устроил так, что Борисов постоянно находился в каких-то командировках. Касается это боевой подготовки или не касается, редактор под тем или иным предлогом посылал только его. Царедворцев словно задался целью – лишить подчинённого общения с молодой супругой.

Ситуация складывалась нетерпимая, но Борисов стиснул зубы, да и Инга его поддерживала: вдвоём всё можно преодолеть, и от всех возникших по воле редактора тягот и невзгод их отношения становились только крепче, и чувства пламенели ярче…

Наступил девяносто восьмой год. Начался финансовый кризис. В стране был объявлен дефолт и произведена девальвация рубля. Повсеместно перестали выплачивать зарплаты. Сотни рабочих и служащих оказались за воротами своих предприятий. На улицах Екатеринбурга заметно выросло число нищих и бомжей, участились кражи и грабежи, бандитские разборки… Однажды в здание областной думы кто-то выстрелил из ручного гранатомёта. Никто не погиб, но шумиха поднялась серьёзная. На пороге «обкомовского» дома, на улице Жукова, расстреляли в упор лидера группировки «центровых», а следом – кого-то из «уралмашевских»… До Борисова дошли слухи, что убили Васю – водителя Клепикова. Он закрыл собой какого-то «авторитета», и автоматная очередь прошила ему грудь…

«Афган прошёл, а в своей стране пулю схлопотал… – с горечью подумал Борисов. – Сколько таких, как Вася, молодых ребят ещё ляжет в землю! Вон, на кладбище на Широкой Речке уже целая аллея бандитов образовалась. И захоронений там куда больше, чем в углу, где наши сослуживцы по Афгану похоронены…»

В эти «весёлые» времена и случилась первая волна сокращения Вооруженных сил, так называемые организационно-штатные мероприятия. Осуществлялись они под благовидным предлогом оптимизации. И, конечно, первыми стали «оптимизировать» те элементы армии и флота, которые непосредственной боевой работой не занимались: киностудию Министерства обороны, студию военных художников имени Грекова, дома офицеров, редакции военных газет…

– Ваша штатная должность, Рыжова, подлежит сокращению, – встретив на пороге редакции Борисова с Ингой, сухо уведомил Царедворцев. – Пишите заявление по собственному желанию…

– А если не напишу? – чирикнула «гордая птичка».

– Уволим по статье. Оно вам надо?

– Мы на вас, товарищ полковник, в суд подадим… – У Борисова зачесались кулаки.

– А я выговор Рыжовой объявлю. Один, а потом – второй… И уволю как нарушителя трудовой дисциплины!

– Ну, ты и гад, Коля… – скрежетнул зубами Борисов, но больше ничего сказать не успел: Инга крепко стиснула ему руку.

Вечером она предложила:

– Милый, давай, я всё-таки напишу заявление… Все эти выговоры, суды, разбирательства – одна нервотрёпка. Нервные окончания не восстанавливаются, а я хочу жить долго. С тобой…

– А не заскучаешь дома одна?

– Хозяйке скучать некогда… Всегда дел невпроворот, – убеждённо заявила она. – Ну, а если тоска одолеет беспросветная, пойду в ДК ВИЗа. Там есть клуб молодого журналиста. Сейчас моя сокурсница им руководит, но она в декрет собирается… Буду преподавать деткам основы журналистики… Ты ведь знаешь, что лучшие педагоги получаются из тех, кто сам не сумел в профессии ничего добиться… Правда, эта работа – на общественных началах… Но ведь не в деньгах же дело?.. Так ведь? К тому же у меня муж теперь есть…

Борисов согласился:

– И то верно. Муж у тебя есть. – Он ударил себя в грудь. – Пусть он тебя и кормит! Ему денежное довольствие хотя и с опозданием, но выплачивают…

На том и порешили.

Инга уволилась, а Борисов остался, но служил уже без прежней радости и веры в узы товарищества, святее которых нет.

Сама атмосфера в стране способствовала отдалению людей друг от друга. «Волчий оскал капитализма», о котором ему в академии лекции читали, теперь стал жизненной реальностью. Новые условия изменили весь жизненный уклад бывших советских людей, лишили их надежды на будущее, отняли веру в справедливость. Все озлобились, стали раздражительными – в трамвае или в троллейбусе ни одного улыбчивого лица не встретишь, даже в выходной или в праздничный день.

Телевизор, захлёбываясь от восторга, транслировал разврат, «чернуху» и криминальные новости. «Жёлтая пресса» смаковала разные безобразные истории. То родной брат закажет брата из-за бабушкиной «хрущовки». То жена мужа-бизнесмена сдаст правоохранительным органам, чтобы самой управлять делами фирмы. А то вдруг сосед позавидует новому автомобилю соседа и ночью подожжёт его на стоянке…

Отношения Борисова с Царедворцевым, как будто следуя этой общей тенденции, становились всё более неприязненными.

«Неужели Колька Царедворцев мне позавидовал? – гадал Борисов. – Увидел, что я – впервые в жизни – счастлив, что у меня молодая и красивая жена, которая меня любит, и слюной захлебнулся? Чего ему в жизни не хватает? Живёт в трёхкомнатной квартире, редактор окружной газеты, полковник… Ну, допустим, не быть ему теперь генералом… Так ведь свой выбор он сам сделал, когда с Таисией развёлся… Раньше, когда ему судьба всё на блюдечке подносила, разве я ему завидовал? Нет – всегда радовался за него! Что же он теперь за меня не порадуется?»

Борисов собирался пойти к Царедворцеву и поговорить по душам, как это бывало в прежние, добрые, времена, да всё не находил подходящего момента.

И тут накатила вторая волна сокращений.

Немудрено, что первым кандидатом на увольнение из числа офицеров редакции оказался именно Борисов. Он, наверное, и воспринял бы это спокойно, но, посчитав свою выслугу, увидел, что самой малости недостаёт до полного пенсиона.

– Дайте мне дослужить три месяца, товарищ полковник! – официально попросил он редактора. – Выслуги-то всего чуть-чуть не хватает. Жаль три процента к пенсии терять…

Но Царедворцев отказал:

– Ни о какой отсрочке речи быть не может! – категорично заявил он. – Сроки по оргштатным мероприятиям поставлены жёсткие. На меня кадровики давят, грозят самого уволить, если в отведённое время не уложимся! И генерал Бурмасов ежедневно звонит, каждое личное дело держит на контроле! А ваше, товарищ подполковник, благодаря вашим же стараниям, – на особом! Так что берите ноги в руки и завтра ступайте в гарнизонную поликлинику – специально для таких, как вы, «оптимизируемых», там собирают военно-врачебную комиссию! И чтобы не затягивать процесс, прямо сейчас возьмите в канцелярии «обходной» и начинайте оперативно сдавать всё, что положено…

Вечером настал черёд Инги утешать мужа:

– Не волнуйся, милый, как-нибудь проживём… Мне тут предложили «литературным рабом» поработать. За хорошие деньги, между прочим…

– Каким ещё «рабом»? – не понял Борисов.

– Обыкновенным. Одно московское издательство затевает «фабрику лидеров продаж». Берётся какой-то раскрученный писатель, и под его именем быстро штампуются книги… То есть издательство рассылает фрагменты сюжета десятку литсотрудников, которые прописывают текст, потом он обрабатывается в одном стиле и издаётся под именем этого писателя…

– А тебе какой смысл пахать на дядю?

– Прямой! Один печатный лист – тысяча «зелёных».

Борисов не одобрил:

– Нет, так дело не пойдёт! Ты свой талант и своё время будешь распылять… Лучше сама пиши книги!

Инга задорно засмеялась:

– Уволь меня. Одного писателя нам на семью достаточно… – Она на минуту задумалась и вдруг спросила: – А что, если тебе вместо увольнения из армии перевестись в другое ведомство?..

– Куда? – хмыкнул он. – В пожарники?

– Зачем же сразу в пожарники, есть и другие военизированные формирования, – продемонстрировала Инга свои познания. – Скажем, внутренние войска… У моей одноклассницы Ирки – муж в кадрах Уральского округа Внутренних войск служит… Хочешь, позвоню ей? Прямо сейчас!

Борисов, как все армейские офицеры, к Внутренним войскам относился с некой долей пренебрежения. И себя в «конвойных» частях представлял с трудом… Но тут как-то всё сошлось: и три процента пенсии терять было жалко, и фигу начальникам, которые возомнили себя вершителями судеб, показать хотелось. И он неуверенно качнул головой:

– Ну что ж, позвони! Чем чёрт ни шутит, пока Бог спит…

Полковник Коксов, так звали Иркиного мужа, оказался человеком симпатичным и открытым. Он выслушал изложенную Борисовым диспозицию и заверил:

– Запросто решим твой вопрос, Виктор! Нам сейчас боевые офицеры, ох как нужны! – И добавил, понизив голос: – Слышал, конечно, про взрывы жилых домов в Москве? Сам, конечно, понимаешь, что никакой это не «бытовой газ», а настоящий теракт… Больше двухсот погибших…

Борисов кивнул: кто ж, мол, о взрывах домов не знает – по всем телевизионным каналам только об этом и трещат:

– Значит, новая буча затевается?

Коксов приложил палец к губам, хотя в кабинете они были одни:

– Мы как раз комплектованием военных комендатур занимаемся!.. Догадываешься, где они будут размещены?

Борисов встал, подошёл к висящей на стене карте Российской Федерации и ткнул пальцем в Чечню.

Коксов похвалил:

– Стратег, соображаешь… Будем, как обещал один большой начальник, «мочить в сортире»!

Борисов при этих словах поморщился: подобные высказывания, из чьих бы уст они ни вылетали, ему не нравились. Перед настоящей дракой нечего кулаком грозить – бить надо!

Но Коксов его гримасы не заметил и мыслей читать не умел:

– Так что, Виктор, пиши рапорт на перевод, – заключил он. – А я тебе подполковничью должность обещаю… Правда, не исключаю, что в придачу к ней – и командировку на войну… Но ведь тебе же не привыкать?

«Да, никуда мне от войны, видать, не спрятаться, – вспомнил Борисов о своей несостоявшейся три года назад поездке в Грозный. – Но мы прятаться и не научены…»

Глава шестая

1

– Так вы за храм, Виктор, или за пруд? – Суламифь Марковна могучей грудью притиснула Борисова к стене с объявлениями.

Уже несколько дней сотрудники редакции «Рассвета» бурно обсуждали новую идею местной митрополии, поддержанную губернатором и двумя уральскими «медными» олигархами, – построить храм во имя покровительницы Екатеринбурга святой Великомученицы Екатерины на насыпном острове в центре городского пруда.

«Дался этим нуворишам храм! Ведь не ради веры и прихожан стараются, а собственной гордыни для…» – Борисов, у которого в этом вопросе никак не получалось «выключить замполита», в редакционных спорах не участвовал и собственное мнение держал при себе.

В современной России у многих внезапно разбогатевших «новых русских», среди которых представителей собственно русского этноса были единицы, появилось такое хобби – строить храмы, подносить дорогие подарки архиереям и делать миллионные пожертвования на нужды церкви… И всё, как полагал Борисов, от того, что мыслимые и немыслимые богатства, достались им не в результате собственных многолетних усилий и даже не по наследству, а в результате грабительской приватизации и бесстыдного присвоения общенародного достояния. А те, кто к разделу первого пирога не успел, обогатились посредством рейдерских захватов и кровавых переделов имущества их предшественников: «Вот и пытаются теперь грехи замолить… Впрочем, всем нам есть что замаливать!»

Екатерининский собор в Екатеринбурге появился задолго до революции. Заложенный ещё при основании города, в 1723 году, он благополучно простоял почти полтора столетия на Екатерининской площади, расположенной в самом центре – на перекрёстке Главного проспекта и Пушкинской улицы.

В 1930 году, во времена богоборчества, решением Свердловского горсовета собор взорвали, а Екатерининскую площадь переименовали в площадь Труда. Рядом с «намоленным местом» построили обком партии, а перед ним установили фонтан в виде сказочного Каменного цветка, воспетого Бажовым.

Мимо этого фонтана Борисов проходил всякий раз, когда направлялся в Дом писателя. О том, что здесь прежде находился храм, он даже не догадывался, пока в начале девяностых годов в умах инициативной группы горожан не возникла идея его восстановления.

Идею новая власть поддержала, и на месте, где прежде возвышался Екатерининский собор, водрузили поклонный крест. Затем возвели часовню, которая должна была со временем стать пристроем к восстановленному храму. При этом предполагалось снести любимый горожанами фонтан и ликвидировать сквер, а под собором оборудовать подземную парковку. Это вызвало протест у многих екатеринбуржцев. Начались митинги. Одни выступали «за», другие – «против», и строительство собора отложили на неопределённое время.

И вот спустя шестнадцать лет ревнители собора выдвинули новую идею: построить храм невиданных размеров в старорусском стиле. Но поскольку плотная застройка не позволяла возвести в центре города такой огромный собор, ничего лучшего не нашли, как создать для него насыпной остров в районе Мельковской стрелки Городского пруда. И город вновь забурлил, и горожане опять разошлись во мнениях. Нашлись как горячие поклонники новой инициативы, так и активная группа противников, возглавляемая депутатом гордумы Сироповым, тем самым, что построил детскую площадку во дворе дома Борисова. На этот раз депутат решил спасти Городской пруд, охватив его живой цепью с целью не допустить начала строительства Храма-на-воде. Сиропов был фигурой довольно одиозной и неоднозначной. Считая лучшей политической рекламой самопиар, он подогревал интерес к своей персоне разного рода выходками и скандальными высказываниями из разряда: язык мой – враг мой, прежде ума рыщет, беды на голову ищет. Не так давно Сиропов затеял драку с официантом в элитном ночном клубе, где собирались представители нетрадиционных меньшинств, и попал в обзор вечерних новостей к страстному любителю подобных «скандальчиков» – тележурналисту Шеремуту. На волне своей «возросшей популярности» Сиропов и решил возглавить городское движение «зелёных».

– Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке! – воскликнул он в новом сюжете Шеремута, который из обличителя депутатской безнравственности превратился, как по мановению волшебной палочки, в апологета защитника родной природы Сиропова, призывающего своих сторонников выйти на общегородскую акцию.

Наслушавшись пламенных речей «позеленевшего» депутата, Суламифь Марковна близко приняла их к своему трепетному сердцу и вдохновилась. Она ходила по кабинетам редакции, отлавливала сотрудников и посетителей в коридоре и призывала не отсиживаться. Борисов как мог избегал встреч с этой новоявленной защитницей пруда, но в конце концов попался:

– У нас и так в городе с экологией беда – нехватка водных ресурсов! А это безумное строительство разрушит всю экосистему! – голосом Левитана вещала Суламифь Марковна. – Надо спасать наш пруд, нашу жемчужину! Во имя будущего наших детей и внуков выйдем всем миром! И пусть власти обещают пригнать полицейских с дубинками! Они хотят извести нас, как клопов! Но мы… мы будем кусаться! Надеюсь, вы пойдёте с нами в цепь, Виктор?! – спросила она, дохнув в лицо Борисову табачным дымом.

«Лучше бы вы, гражданочка, курить бросили: всё для экологии было бы больше пользы…» – помахал Борисов ладонью перед лицом.

– В цепь я не пойду… – тяжело вздохнул он. – Играйте в свои цепи, «кованы-раскованы», без меня… А мне материал в номер сдавать надо!

Суламифь Марковна поглядела на него сурово, как прокурор на обвиняемого в массовом убийстве.

– Так вы за храм, Виктор, или против него? – Она сердито поджала губы.

– Я – за мир во всём мире, – вынужден был всё же озвучить свою гражданскую позицию Борисов. – У людей, которые верят, должна быть возможность выбрать место для храма. Равно как и у тех, кто не верит, есть право выражать своё мнение по этому поводу…

– Вы, оказывается, подлый соглашатель, Виктор! Я от вас такого не ожидала! А я вот пойду и обниму пруд! Вместе с достойными и неравнодушными людьми! – Она с гордым видом удалилась, тяжело неся своё грузное тело и выпуская в разные стороны клубы дыма, как паровоз, везущий Ленина из эмиграции прямиком к Финскому вокзалу.

Борисов, глядя ей вслед, поймал себя на мысли, что такое неуёмное желание протестовать, не важно против чего, в Суламифи Марковне просто неискоренимо. Это равное подвижничеству стремление – голос крови, наследие многовековой культуры древнего народа, впрессованное в виток её генетической спирали…

«Воистину, она убеждена, что отвечает за всё происходящее…» – констатировал Борисов. Вообще-то он, несмотря на своё «комиссарское прошлое», хотел, чтобы храм в Екатеринбурге воссоздали.

Екатерининский собор долгие годы до революции служил местом принесения присяги горными инженерами и солдатами екатеринбургского гарнизона, и потому воспринимался Борисовым как неотъемлемая часть государства и служения ему. Борисов как офицер, который и в отставке остаётся офицером, полагал себя государственником, невзирая на все разрушительные перемены в его Отечестве. И даже «на гражданке», честное и бескорыстное служение родной державе и всему, что укрепляет её, представлялось ему единственным достойным для мужчины занятием.

«В современной России, где за четверть века так и не сформировалась государственная идеология, церковь, волей или не волей, компенсирует её отсутствие. Призывая людей к нравственной и духовной жизни, проповедуя достойные примеры предков и святых, она делает доброе дело… Пусть в нашем городе появится больше храмов и сократится число всяких притонов и ночных клубов!»

Однако соборы, так думал Борисов, должны строиться не вопреки горожанам, не по прихоти властей и сильных мира сего, а по волеизъявлению большинства верующих и в тех местах, где сами люди решат. На этом и зиждется принцип соборности.

Все эти размышления дались ему нелегко. Борисов был воспитан в советское время и антирелигиозную пропаганду испытал на себе в полной мере. К тому же он долгие годы носил в кармане партбилет, что с верой в Бога не сопрягалось.

Но не зря писал Гёте в своём бессмертном «Фаусте»: «О, две души живут в груди моей. И рвутся ввысь, и ищут разделенья…» Полное отрицание религии с годами сменилось в Борисове пониманием, что Бог – есть. Случилось это ещё в советские годы, и об этом он всё чаще, на уровне наития, писал в стихах.

Фронтовой поэт Баркович, который вёл семинар на совещании молодых писателей в «Ислочи», однажды, когда сотоварищи стали критиковать Борисова за упоминание Ангелов и Провидения, осторожно заступился за него:

– На войне неверующих я не видел… Там все под Богом ходят… Давайте оставим лирическому герою право самому выстраивать свои отношения с трансцендентным и трансцендентальным…

После приезда в Москву Борисов нарочно полез в философский словарь, чтобы понять мудрёное высказывание Барковича, и обнаружил у Канта вполне понятное объяснение: трансцендентное познание достигается собственным опытом, а познание трансцендентальное, метафизическое находится вне его пределов, то есть даётся свыше.

И с тем, и с другим способом познания мира он столкнулся на войне, о чём и написал в своих стихах:

У прошедших войну взгляд на вещи иной,

Чем у тех, кто войной не испытан…

Время на войне действительно спрессовано до предела. Оно не даёт возможности отложить ни доброе намерение, ни злое, ибо убить тебя могут в любую минуту. Тем ярче, контрастней проявляются человеческие качества, в мирной жизни почти незаметные: трусость и отвага, подлость и доброта, предательство и взаимовыручка.

Ещё в Афганистане Борисов размышлял о высшем смысле жизни и смерти.

«Моджахеды» с радостью умирали за свою веру, фанатично ненавидели «шурави». Их решимость ради Аллаха пожертвовать собой поражала Борисова. Конечно, советские люди тоже проявляли героизм и самопожертвование, но платформа для этого у них была иная – идеологическая. «А разве вера – это не та же идеология?» – всё это Борисов пытался осмыслить и понять, но там, в Афгане, так до конца и не понял…

После первой чеченской кампании Борисов взялся написать очерк о солдате-пограничнике Евгении Родионове. История простого солдата, явившего силу веры и несломленного духа, взволновала Борисова и стала для него откровением промыслительности бытия русского человека, его способности в критический момент сделать осмысленный выбор между добром и злом.

В 1996 году Евгений Родионов, находясь в боевом дозоре, пропал без вести. Мать солдата поехала его искать. Начальники на заставе сообщили ей, что считают рядового Родионова дезертиром и разыскивать его не собираются. Тогда она пошла по окрестным сёлам, расспрашивая о сыне. Её привели к полевому командиру Басаеву. От него мать и узнала, что Женя был захвачен боевиками и провёл в плену несколько месяцев.

– Твой сын мог бы жить, если бы принял нашу веру и отказался от своей… – усмехнулся Басаев. – Это был его выбор! Неверный не снял крест, и мы отрезали ему голову.

– Отдайте мне тело сына, – умоляла мать.

– За всё надо платить, – сказал Басаев.

Она отдала все деньги, которые у неё были, сняла с себя серьги и обручальное кольцо. И Басаев указал место, где её сын похоронен:

– Иди прямо через поле, мать, на краю найдёшь своего сына.

И мать пошла прямо через минное поле, и прошла его невредимая, и нашла холм, и разрыла его. Обезглавленное тело своего сына вынесла к заставе, где он служил… Разве это не промысел Божий?

Очевидно, и сам Борисов оказался в Чечне не просто так. Всё, что казалось значительным и важным в мирной жизни, на этой войне представилось мелким и ничтожным – обычными житейскими пустяками.

«Многого не увидишь, если смотреть через триплекс бэтээра. Мир ограничен окулярами, но цель становится яснее», – война, подобно триплексу, изменяет угол зрения и на окружающий мир, и на людей, с которыми боевая обстановка сталкивает, и на собственные поступки.

Там, где царят беспросветный мрак и хаос, где соседствуют ложь и предательство, подкуп и боль, жертвенность и подлинный героизм, без понимания себя самого и без надежды на Ангела-хранителя человеку просто не выжить.

Ангел-хранитель берёг Борисова от вражеских пуль и осколков. Но от своих дураков уберечь не сумел. Их в Чечне оказалось куда больше, чем в Афгане, – и среди начальников, и среди подчинённых.

«У нас вместо советской кадровой системы давно уже царит система отрицательного отбора – не нужны умеющие думать и делать, нужны умеющие угождать и пилить бюджетные деньги» – так объяснил он себе это обстоятельство.

Комендант Аксаков, под началом которого выпало ему служить в Грозном, провозгласил, когда они выпивали:

– Всё у русского мужика отними – смирится! Пайку хлеба не давай – лебеду будет жрать! Дом сожги – шалаш построит или землянку выроет! Даже на самой страшной войне выживет! Даже при мировом масонском правительстве не окочурится! А вот ежели собственную дурь у него отнять… – Аксаков матюгнулся и замолк, перекатывая желваки на скулах.

– Что ж будет, Сергей Алексеевич, если мужика его дури лишить? – выдержав паузу, с улыбкой спросил Борисов.

Аксаков залпом влил в себя содержимое стакана и констатировал:

– Сдохнет тогда русский мужик! Ей-богу, без дури – никак не выдюжит! Ею, дурью родимой, одной и живём…

С упёртым комендантом спорить было бесполезно – он олицетворял того самого русского мужика, которому хоть кол на голове теши, всё на своём стоять будет.

Да и незачем было спорить, ибо говорил Аксаков сущую правду.

2

Ленинская комендатура, куда Борисова назначили заместителем коменданта по воспитательной работе, являлась одной из пяти районных комендатур в освобождённом от боевиков Грозном. Располагалась она рядом с площадью со странным названием «Грозэнерго». Комендатура тесно взаимодействовала с временным отделом внутренних дел по Ленинскому району. ВОВД района в основном состоял из земляков Борисова – сотрудников милиции, присланных в столицу Чечни из Свердловской области.

И комендатура, и временный отдел внутренних дел базировались на территории бывших товарных складов, к которым вела раскуроченная взрывами железнодорожная ветка. Под казарму и служебные помещения выделили длинный пакгауз, а вся территория складов была защищена бетонной стеной.

Слева стояло двухэтажное здание гражданской администрации района с единственным во всей округе телефонным переговорным пунктом. Справа – пустырь. На противоположной стороне площади в нескольких уцелевших домах размещался отряд «гантамировцев». Чеченцы из вооружённого формирования Бислана Гантамирова участвовали в штурме Грозного на стороне федеральных войск и теперь должны были составить основу для новой чеченской милиции.

Комендант Аксаков по прибытии Борисова сразу ввёл его в курс дела. О «гантамировцах», об этих «союзниках», он отозвался нелицеприятно:

– Днём они милиция и вроде бы за нас, а ночью – непонятно: то ли бандиты, то ли мародёры, то ли нейтралитет держат… Как только стемнеет, с их стороны постоянно в нас пуляют. Короче, сам увидишь… Лучше не высовывайся – стреляют метко… – Полковник Аксаков сразу перешёл на «ты». Он, как выяснилось при знакомстве, был из бывших армейцев и двумя годами раньше Борисова побывал «за речкой». – Здесь, Виктор Павлович, тебе не Афган. Там как-то всё понятней было: вот – «духи», вот – мы. А тут и не знаешь, как себя вести, чтобы под трибунал не угодить… Подвиг могут назвать «преступлением», а преступление вполне себе представить «подвигом». Всё зависит от интерпретации… Дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так! На вот, почитай! – Он протянул папку, на которой криво, от руки, было выведено: «Нормативные документы».

Борисов открыл папку и пробежал взглядом несколько страниц.

Главную задачу комендатуры «нормативные документы» казённым языком определяли как участие в выработке и реализации профилактических, организационных, воспитательных и иных мер по предупреждению, выявлению и пресечению террористической деятельности, проведению разъяснительной работы среди населения, в том числе с использованием средств массовой информации, во взаимодействии с администрацией Ленинского района Чеченской Республики, где комендатура расположена. Руководству комендатуры предлагалось координировать с администрацией своего района деятельность по защите населения от террористических акций и минимизации их последствий, организовывать взаимодействие в данной области с территориальными органами исполнительной власти и оказывать содействие органам внутренних дел Российской Федерации и ФСБ в обеспечении законности, общественного порядка и безопасности населения, в предупреждении, выявлении и пресечении правонарушений и преступлений…

– А если попроще, товарищ полковник, в чём суть наших действий? – закрыв папку, поинтересовался Борисов.

– Можно и попроще, – Аксаков вперил в него ясный васильковый взгляд. – Военное положение не введено, и стрелять в сторону жилых домов, даже если оттуда по тебе лупят, нельзя! Применять физическое насилие к гражданам Чеченской Республики – ни-ни! Тут же налетит толпа правозащитников, мать их перемать… На прошлой неделе к нашему блокпосту на Старопромысловском шоссе вышла под вечер женщина, облитая кислотой и наркотой нашпигованная, чтобы от болевого шока не умерла… Наши бойцы, рискуя жизнью, ибо вечером передвигаться по району небезопасно, отвезли её в больницу, чудом спасли, а наутро явилась толпа местных правозащитников и хай подняла, что федералы жительницу Грозного избили, ограбили, изнасиловали, пытали, кислотой облили… Тут же два центральных телеканала нарисовались – «горячую новость» зафиксировать и нас во всех смертных грехах обвинить… В таких вот условиях работать приходится, когда ни мира, ни войны, ни закона военного времени, ни гражданского порядка, ни честного слова, ни поддержки сверху… А теракты предотвращать надо и оружие изымать, и подозрительных лиц задерживать, и армейские колонны сопровождать… Словом, служить предстоит в «королевстве кривых зеркал», в условиях, когда свои же начальники в любой момент тебя могут сдать, если только ситуация развернётся не в твою пользу… Ферштейн?

Борисов зябко передёрнул плечами – прямота суждений коменданта и его откровенность с малознакомым человеком слегка шокировали. Он уже подзабыл, что на войне миндальничать некогда:

– Так точно, ясно… – Конечно, Борисов свою службу здесь представлял иначе, хотя и наслушался от майора Дулова много разного о первой чеченской кампании.

– Чтобы ещё ясней стало, подполковник, сейчас вещички свои бросишь на чердак и скатаешься в Ханкалу, в опергруппу. Там, в канцелярии, хлыщ один сидит, Вирус, капитан ментовской, компьютерщик. Он ведомости по «боевым» закрывает…

– Не понял, командир… При чём здесь компьютерщик?

– Твоя должность как называется?

– Заместитель коменданта по воспитательной работе с личным составом.

– То есть по-старому замполит! – уточнил Аксаков и назидательно изрёк: – А замполит обязан о личном составе заботиться… Ферштейн?

– Само собой, заботиться готов. Только в данном случае не пойму, в чём именно забота заключается?

– Сейчас поймёшь! От этого Вируса зависит, сколько дней он нам по «боевым» за истекший месяц закроет. Обычно закрывает семь-восемь, чтобы средства сэкономить и себе за это премию выписать. А надо, чтобы он хотя бы десять-одиннадцать «боевых дней» в ведомость вписал. От них и выслуга пляшет, и количество тугриков соответственно, которые на счёт каждому начислят… Вон, ребята из рязанского ОМОНа весь месяц в «зелёнке» просидели, с гор не вылезали, а Вирус им всего неделю поставил… Барышням с «Абрикоса», это опергрупповский коммутатор, двадцать пять – тридцать закрывает ежемесячно… Оно и понятно, барышни в две смены трудятся: и на коммутаторе, и в модулях…

Борисов поморщился:

– Неужели все – в две смены?

– Свечку не держал! Утверждать не стану, – пошёл на уступку Аксаков. – Но табели по боевым у всех закрыты, как я сказал.

– С барышнями я уяснил… А мне-то что надо сделать, товарищ полковник?

– Приедешь. Познакомишься с Вирусом. Тебе с ним часто теперь встречаться предстоит. Передашь ему от нас в подарок ящик коньяка, который мы вчера на блокпосту реквизировали, и попросишь, чтобы он в ведомости учёта «боевых» нужные отметки сделал. Это, Виктор Павлович, на сегодня твоё маленькое, но очень ответственное поручение, – закончил комендант, передразнивая «товарища Саахова» из известной советской комедии.

Борисов занёс свой вещмешок в палатку, в которой ему предстояло жить ближайший год. Новое жильё понравилось. «Комендачи» устроились в чердачном помещении пакгауза. Палатки натянули прямо под крышей – и теплее, и уютнее, чем у соседей из ВОВД, которые поставили кровати прямо в сыром складском помещении, где, по утверждению старожилов, и сквозняки, и крысы шныряют…

В Ханкалу комендант отправил Борисова на бэтээре, а не на комендантском уазике.

– Под бронёй – всё-таки спокойнее, – напутствовал он. – Смотри по сторонам, замполит. Помни поговорку: в разведке – гляди на ветки…

– Есть смотреть по сторонам!

– Экипаж у тебя опытный, да и сам ты – стреляный воробей. Доедешь поди…

Дорога до штаба объединённой группировки заняла около пятидесяти минут. До Ханкалы из своего Ленинского добирались через Октябрьский район.

Переживший нескольких штурмов Грозный весь лежал в руинах. Такие развалины Борисов видел разве что в документальных фильмах про Сталинград. В бойницах бэтээра мелькали дома без окон, с обвалившимися балконами. Многие строения были разрушены до основания. Передвижение по улицам, изъязвлённым снарядами, представляло собой нечто похожее на ралли по пересечённой местности – боевую машину то и дело подбрасывало на кочках и ухабах, и Борисов больно бился о броню.

Бутылки в ящике жалобно позванивали, заставляя его вздрагивать при мысли, что они могут разбиться и он не выполнит первое «ответственное» поручение коменданта. Однако к цели путешествия и сам Борисов, и содержимое ящика добрались в целости и сохранности.

Вирус, он же капитан Верусов, упитанный и розовощёкий, в новеньком синем камуфляже и скрипучих берцах, принял «бакшиш» как нечто само собой разумеющееся.

– Не палёный? – повертел он, разглядывая со всех сторон бутылку пятизвёздочного дагестанского коньяка.

«Вот ещё знаток и ценитель выискался», – капитан ещё до их встречи не вызывал у Борисова симпатии, но он заставил себя улыбнуться:

– Настоящий, товарищ капитан! Пейте на здоровье…

– Скажи своему полковнику, что в следующий раз одним коньяком не отделается… Пусть ещё ящик тушёнки готовит…

Борисову так хотелось поучить зарвавшегося штабиста правилам субординации и поставить его на место, что он сдерживался, только памятуя слова Аксакова о том, что с этим Вирусом предстоит ещё не однажды встречаться и именно от капитана будет зависеть, сколько офицеры и контрактники комендатуры заработают и сколько дней им засчитают по формуле «один за три».

– Будет тушёнка, – пообещал Борисов, – только и вы нас, товарищ капитан, пожалуйста, не забудьте…

– Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы, – мерзко хихикнул Вирус и пообещал: – Не беспокойся, подполковник, не забуду…

«Да, прав Аксаков, это не Афган…» – Борисову было тошно и муторно и «бакшиш» вручать, и слова вежливые этому Вирусу говорить, но он понимал, что должен принять предлагаемые обстоятельства как неизбежное зло.

Простившись с Верусовым, Борисов зашёл в управление по воспитательной работе, где получил свежие инструкции и расходные материалы для наглядной агитации: контртеррористическая операция – операцией, а плакаты и лозунги никто не отменял.

Трясясь в бэтээре на обратной дороге в комендатуру, Борисов стал невольным свидетелем разговора механика-водителя и стрелка.

– Собираюсь на дембель… Придётся мзду финансистам платить, чтоб денежки получить вовремя… – пожаловался механик-водитель.

– Что за мзду, товарищ сержант? Просветите новичка… – попросил Борисов, которого экипаж снабдил шлемофоном.

Прапорщик-стрелок со своего места посмотрел на него, как на пришельца с другой планеты:

– Начфину приходится пятьдесят процентов отстёгивать! Только тогда остальное на руки получишь вместе с командировочным предписанием. Если упираешься и не хочешь делиться, будешь сидеть и ждать, пока рак на горе свистнет… То есть пока начфин смилостивится и с тебя не пятьдесят процентов возьмёт, а сорок… А можно ведь и не дождаться: вместо отправки домой пулю от «чехов» схлопотать…

– Разве не обидно – своё, кровное, отдавать?

– Обидно, конечно, товарищ подполковник. Но так здесь заведено. Как говорится, не мы придумали, не нам менять.

«Нет, уж от меня эти тыловые крысы ничего не дождутся!» – Борисов мысленно перенёсся в дни, когда настанет его черёд ехать домой, и понял, что уже жутко скучает по Инге, что надо ей сегодня обязательно позвонить, если в здании районной администрации будет связь…

Бэтээр вдруг резко затормозил, и почти сразу по броне зацокали пули.

– Опять этот жигуль! – выругался механик-водитель.

Борисов выглянул в бойницу. Они стояли на каком-то перекрёстке, а метрах в тридцати от них – белая «девятка», из окон которой два автомата поливали бэтээр длинными очередями.

«Безумству храбрых поём мы славу… Что это за польская кавалерийская атака на Вестерплатте? Эти идиоты разве не понимают, что автомат для бэтээра, как горошина для слона?» – Борисов окликнул стрелка:

– Товарищ прапорщик! А что мы молчим? Ну-ка, дай прикурить этим придуркам!

Прапорщик замялся:

– У нас приказ – огонь по мирным жителям не открывать!

– Где ты видишь мирных жителей? – разозлился Борисов. – Стреляй! Я отвечаю!

– Есть дать прикурить! – обрадовался прапорщик.

Крупнокалиберный пулемёт бэтээра быстро заставил нападающих прекратить стрельбу. «Девятка» развернулась и на всех газах унеслась прочь. Один автомат остался лежать на дороге.

Прапорщик довольно заметил:

– Теперь знать будут твари, что и на старуху бывает проруха! Этот белый жигуль уже две недели по городу мотается, по нашим пуляет, и все ему отпор дать боялись, чтоб под статью не влететь… Надо и нам, товарищ подполковник, отсюда побыстрее когти рвать!

– А трофей кому оставим? Негоже, если автоматы будут на земле валяться…

– Да ну его, этот автомат… Потом рапорты писать заставят, откуда и почему… И вообще, это территория Октябрьского района, пусть их комендатура разбирается, кто стрелял…

– Тогда вперёд! – приказал Борисов.

По прибытии в комендатуру он доложил о происшествии Аксакову.

Комендант хотя и не похвалил за устроенную пальбу, но и ругать особо не стал:

– Весело начинаешь, замполит, – резюмировал он. – Я гляжу, ты – пограничник…

– Да вроде бы в погранвойсках не служил, товарищ полковник. – Борисов обрадовался, что проявленная им инициатива осталась ненаказуемой.

Аксаков покачал головой:

– Не служил, говоришь, а сам по краю ходишь. Значит, точно – пограничник! Значит, сработаемся.

3

В Чечне смерть весь год ходила рядышком с Борисовым – на расстоянии локтя, а то и ближе. Она как будто отыгрывалась за Афганистан, где подлинные ужасы войны обошли его стороной… Здесь и пули у виска свистели, и гранаты рвались…

Личный состав комендатуры вместе с армейскими подразделениями участвовал в войсковых операциях по блокированию и уничтожению бандформирований. С сотрудниками временного отдела внутренних дел «комендачи» занимались прочёсыванием района, проверкой паспортного режима, конфискацией оружия и боеприпасов. Сопровождения колонн с воинскими грузами и гуманитарной помощью и обычные поездки в Ханкалу тоже редко обходились без перестрелок. Ежедневно вокруг Борисова гибли люди: подрывались на растяжках и минах, получали удары ножом в спину, пулевые ранения и минно-взрывные контузии. Говорят, что к запаху крови и разлагающейся плоти нельзя привыкнуть, но Борисов притерпелся и к ним…

Комендатура занималась всем – от прямых боевых действий до раздачи пенсий и расследования случаев получения взяток на блокпостах. Этим, как правило, грешили прикомандированные гаишники и омоновцы. Комендант Аксаков приказал на каждый блокпост направить для контроля по офицеру, и сам через день, чередуясь с Борисовым, объезжал район для контроля.

Словом, забот и проблем хватало.

Однажды в примыкающей к окраине «зелёнке» обнаружили большое поле конопли, ничем не укрытое от посторонних глаз. Похоже, хозяевам этой плантации торговля «дурью» приносила такие доходы, что они не считали нужным прятаться, – мол, в случае чего откупимся…

– Плантацию сжечь! – распорядился Борисов. – Разведка, пошукай, есть ли где солярка поблизости…

В округе находилось немало «самопальных» заводиков по производству горюче-смазочных материалов, и разведчики капитана Савицкого на такой, частный, заводик вскоре наткнулись. Рабочих – никого. Но, видно, что совсем недавно работа здесь кипела… Огляделись и обнаружили насыпь, а в ней – дверь на замке. Сбили замок, распахнули вход в подземелье.

– Надо гранатами закидать, а то кто знает, что там «чехи» устроили… – предложил капитан Савицкий.

– Погоди, Николай, – остановил его Борисов. – Сначала на голос попробуем… – и рявкнул в черноту: – Есть кто живой? А ну – на выход! Сейчас гранату кину!

Из подземелья, один за другим, выползли на четвереньках два десятка истощённых, одетых в пропревшие лохмотья людей. Оказалось, что они – из разных уголков России: кого-то опоили дешёвой водкой и продали в рабство, кого-то пригласили на заработки и взяли в плен… Некоторые здесь уже лет по десять отпахали и уже не верили в своё спасение…

Найденной на заводике соляркой залили коноплю и подожгли, а освобождённых людей доставили в Ханкалу, откуда их после проверки отправили по родным местам.

Борисов только однажды ненадолго выехал из Чечни: Аксаков послал его в Волгоград за новыми контрактниками, чтобы военкомат не подсунул «кота в мешке».

Добирался до Волгограда Борисов на обычном рейсовом автобусе. За рулём – пожилой седовласый чеченец Муса. По дороге на каждом посту ГАИ автобус останавливали, и Борисов видел, как Муса всякий раз совал гаишникам деньги.

– Зачем вы платите им, Муса? – спросил он, когда отъехали от очередного поста ГАИ. – У вас же ничего запрещённого нет… В Грозном автобус досматривали…

Муса покачал головой:

– Иначе не доедем, командир… Я же чеченец. За одно это найдут к чему придраться. Тогда автобус – на штраф-стоянку, а меня – в зиндан… Лучше заплачу две с половиной тысячи в один конец и доеду без проблем…

Логику Мусы Борисов понимал, но с крохоборством людей в погонах смириться не мог: «Если автобус из “горячего региона” гаишники не досматривают за какие-то жалкие рубли, то они таким же образом и грузовики с террористами пропустили в Будённовск, и гексоген так провезли в девяносто девятом в Москву… – сделал Борисов неутешительный вывод. – Что с нами произошло? Ведь ещё десять лет назад мы все были другими – обычными советскими людьми! Тогда взятка казалась постыдной, а нарушение своего долга – позорным… Конечно, находились те, кто не брезговал с водителя троячок или пятерик сдёрнуть, но там, где дело касалось безопасности страны, каждый понимал степень своей ответственности…»

В областном военкомате Борисов первым делом изучил личные дела тех, кто претендовал на службу в комендатуре, и очень пожалел, что в них нет заключений психологического тестирования.

В эффективности подобного метода отбора он убедился, когда служил в Харькове. При наборе курсантов решением начальника училища Борисова прикомандировали к группе профессионально-психологического отбора. Начальник группы подполковник Устименко и его заместитель майор медицинской службы Неустроев с большим потоком абитуриентов не справлялись, и им потребовался помощник. Выбор пал на Борисова как недавнего выпускника военно-педагогического факультета ВПА, где военной психологии уделялось особое внимание. Слушателей академии факультативно знакомили с видами и методами психологической проверки, но на практике с тестированием и анализом полученных результатов Борисов столкнулся впервые.

Тест Роршаха, например, помогал определить личностные поведенческие факторы. Абитуриенту показывали разные чернильные пятна и просили ответить, что он видит: человека, животное или фантастическое существо, требовали уточнить, движется или не движется тот объект, что он увидел. Анализ ответов помогал определить устойчивость психики и её адаптивность, образность мышления и другие психические особенности.

Цветовой тест Люшера отражал направленность личности испытуемого, свойственное ему настроение и определяющие черты характера. Борисов удивлялся, как при помощи этих, в общем-то незамысловатых, испытаний Устименко и Неустроев легко составляют психологические портреты будущих курсантов, определяют их стрессоустойчивость и склонность к алкоголю, к самовольным отлучкам и другим видам нарушений воинской дисциплины, могут предсказать, какими видами деятельности лучше человеку заниматься: руководить или подчиняться, работать в составе коллектива или в одиночку.

– Неужели ваши заключения верны? – допытывался он.

– Процентов на девяносто – да… – подтвердил Неустроев.

– Значит, в десяти процентах вы всё-таки не уверены?

– На сто процентов точно знает только Господь Бог, – переглянулись военврач и психолог. – Да и Он иногда ошибается…

В Волгограде никаких подобных испытаний контрактники не проходили. Отбор, как выяснил Борисов, проводился по методу: руки, ноги есть, медкомиссию прошёл, желает служить, вот и довольно.

Такой подход Борисова не устроил. Он хорошо помнил, чему его, зелёного лейтенанта, учил майор Третьяков – замполит Щучинского обато:

– Как правило, начальники живого человека не видят, для них он – штатная единица, страница из личного дела. А ты, Виктор, почаще в глаза подчинённым заглядывай. Так тебе многое о них понятней станет…

Борисов настоял, чтобы ему устроили встречу со всеми кандидатами для подписания контракта. Его поразило, что это были не обычные юнцы, только что уволившиеся со срочной службы, а взрослые мужики – от тридцати до сорока лет, все – из маленьких городов. Мотивация для подписания контракта одна – семью кормить надо, а по месту жительства закрылись градообразующие предприятия…

– Так ведь на войне и убить могут… Кто тогда вашу семью кормить станет? – Борисов задавал каждому собеседнику один и тот же вопрос.

И каждый отвечал практически одно и то же:

– А у меня выбора нет, товарищ подполковник: или в солдаты, или в бандиты…

«Да, с таким контингентом мы навоюем…» – Борисов вернулся в Грозный вместе с отобранным им пополнением как раз накануне Судного дня, так он окрестил 19 декабря 2000 года.

Этот день, на Николу-зимнего, начался традиционно – с развода личного состава и постановки боевых задач, ибо, несмотря на дождь, снег и любые другие погодные условия, построение, по мнению полковника Аксакова, должно состояться.

Всем был хорош комендант Аксаков как командир-единоначальник: и требовательный, и неглупый, и тактик, и стратег… Но претивший Борисову как бывшему авиатору дух Московского высшего военного командного общевойскового училища имени Верховного Совета РСФСР, этой кузницы отменных строевиков и парадных расчётов, в Аксакове никакие привнесённые обстоятельства поколебать не могли.

– Внутренняя дисциплина военнослужащего находится в прямой зависимости от его внешнего вида и строевой подтянутости! – твёрдо стоял на своём Аксаков. – Умом ты можешь не блистать, а берцами блестеть обязан…

Поэтому, помимо утреннего развода, комендант установил ещё и вечерний – ровно в семнадцать часов и ни минутой позднее.

На высказанное на одной из товарищеских посиделок замечание Борисова, мол, незачем лишний раз людей дёргать, без служебной надобности в строю морить, у Аксакова нашёлся один, но весомый аргумент:

– Свободное время разлагает личный состав. Чем больше контрактник находится в строю, тем меньше пакостей он совершит и меньше глупых мыслей придёт ему в свободную от пережёвывания пищи голову!

– Сергей Алексеевич, ну меня-то уволь от этой муштры, – попросил Борисов. – Чай, двадцать пятый календарь закрываю… Давай я лучше в это время караулы проверять буду – всё больше пользы…

На том и пришли к «консенсусу», как говаривал приснопамятный генсек.

В шестнадцать пятьдесят пять «комендачи» и милиционеры стали строиться на вечернюю поверку на импровизированном плацу – открытой заасфальтированной площадке перед пакгаузом, а Борисов вышел с территории складов и направился к блокпосту, устроенному метрах в двадцати перед воротами.

Блокпост был сооружён из нескольких бетонных блоков, поставленных друг на друга и с внутренней стороны обложенных мешками с песком. Дежурили на нём круглосуточно два контрактника и офицер.

На этот раз старшим здесь оказался капитан Савицкий. Не успел Борисов перекинуться с ним парой слов, как на площадь, откуда-то из-за здания «гантамировцев», вырулил армейский «Урал» с тентом и, ускоряя ход, двинулся прямиком к блокпосту.

Савицкий вскинул бинокль:

– За рулём женщина, товарищ подполковник! Похоже, смертница…

Борисов вырвал бинокль у него из рук. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть: за рулём «Урала» в чёрном хиджабе сидела Инга.

Он даже зажмурился и замотал головой – быть такого не может!

– Я сниму её! – Капитан вскинул к плечу снайперскую винтовку Драгунова.

– Только не убивай… – выдавил Борисов.

Грохнул выстрел. И сразу, как будто по команде, со стороны «гантамировцев» раздались автоматные очереди. От блоков в разные стороны полетели бетонные осколки, несколько пуль, влетевших в щели, мягко ткнулись в песок.

Пуля Савицкого достигла цели – голова «смертницы» упала на руль, и «Урал», прокатившись по инерции вперёд, остановился метрах в тридцати от блокпоста – левым боком к нему.

Автоматная стрельба со стороны «союзников» усилилась.

Борисов приказал одному из контрактников:

– Дуй за сапёром, пускай собачку захватит! – А сержанту бросил: – Прикрой нас! Пошли, Николай!

Короткими перебежками они с Савицким добрались до «Урала». Борисов распахнул дверь кабины, привстал на подножку, откинул поникшую голову «смертницы».

Молодая женщина в чёрном в самом деле была очень похожа на его жену – такой же овал лица, брови вразлёт, густые ресницы… Одежда на её груди уже набрякла от крови, чеченка застонала и, коверкая русские слова, стала повторять, как заведённая:

– Я – беженка, я – беженка… Не стреляйте, пожалуйста! Я – беженка…

– Николай, помоги! – Борисов попытался вытащить раненую из кабины.

Савицкий удержал его:

– Товарищ подполковник, обождите чуток – я осмотрюсь… А вы лучше уступите мне место… – Он отстранил Борисова и вскочил на подножку.

– Ага, вот она, «неизвлекуха»! – Из-под «смертницы» он достал, крепко зажимая спусковой рычаг, ребристую «эфку». – Ну, не могут эти сволочи подлянки нам не устроить… Какой всё-таки гнусный народец… – ласково, с лёгкой иронией констатировал Савицкий.

– Спасибо, Коля!

– Пожалуйста. Только теперь придётся вам, товарищ подполковник, в знак благодарности одному её тащить… У меня рука занята, – потряс Савицкий «лимонкой», – а выбрасывать жалко: вдруг пригодится ещё…

Борисов вытащил обмякшую раненую из машины, закинул на спину и тяжело побежал к блокпосту. Савицкий, прикрывая его собой, двинулся следом.

Автоматы на той стороне площади снова ожили, и пули «запели» над их головами: уже заметно стемнело, и это обстоятельство мешало боевикам точно прицелиться.

На блокпосту их поджидал сапёр – капитан Лехман, прозванный сослуживцами «Черепахой», со своей овчаркой по кличке Франя, любимицей всей комендатуры.

– Коменданту доложили? – спросил Борисов, укладывая раненую на землю.

– Так точно, товарищ подполковник! – ответил контрактник, бегавший за сапёром.

– И что комендант?

Контрактник замялся:

– Товарищ полковник сначала обматерил меня. Потом сказал, что развод – дело святое. И что вы здесь сами всё разрулите… И ещё сказал – ферштейн!

Это аксаковское «ферштейн» в другое время развеселило бы Борисова, но только не сейчас.

– Виталий, – обратился он к Лехману, – теперь ваш с Франей выход!

– Разрешите, товарищ подполковник, я с ними схожу, – подал голос неугомонный Савицкий.

– Ну давайте, два капитана! Дерзайте! – распорядился Борисов и обернулся к контрактникам: – А вы что застыли, товарищи бойцы? Перебинтуйте раненую, а то кровью истечёт.

Сержант и контрактник принялись старательно, но неумело бинтовать чеченку, ворочая, как манекен. Борисов вынужден был их одёрнуть:

– Поаккуратнее – женщина всё же, хоть и вражья…

Сам он в бинокль наблюдал за машиной и подступами к ней.

В минуты затишья со стороны плаца доносились строевые песни.

«Комендант совсем рехнулся: тут такое, а он смотр песни и строя учинил… – Борисов себе под нос обругал Аксакова. – А машина-то неслучайно в это время появилась… Знают, гады, наш распорядок! Как раз к вечерней поверке подгадали!»

Савицкий и Лехман тем временем забрались в кузов, прорезав брезент со стороны блокпоста, и долго не показывались. Франя, подняв голову, как сфинкс на набережной Невы, неподвижно лежала у переднего колеса. Только заострённые уши её порой чутко вздрагивали.

Наконец из кузова выпрыгнули, один за другим, капитаны. Лехман свистнул Фране, и все трое припустили в сторону блокпоста.

– Ну, что там, Виталий? – спросил Борисов у запыхавшегося Лехмана.

– В кузове – полно взрывчатки: тонны две, не меньше… Тротил, товарищ подполковник… И три взрывателя тикали. – Сапёр потряс пучком вырванных проводов. – До взрыва двенадцать секунд оставалось… Так что с днём рождения нас!

– Ну, ты «Черепаха», – фокусник, престидижитатор и только… Госпремию давать пора! – Борисов мысленно прикинул, что если бы содержимое кузова рвануло, то и от блокпоста, и от всей комендатуры с районной администрацией в придачу ничего бы не осталось…

– Главное сейчас – машину не кантовать… – продолжил излагать обстановку Лехман. – Сегодня уже ничего не сделаем – темно, да и наши «друзья» постреливают. Утром «Урал» отбуксируем подальше от комендатуры и груз обезвредим.

– Добро, – сказал Борисов. – Смотрите тут повнимательней, а я доложу ситуацию коменданту. Он – старший воинский начальник, ему и решение принимать.

– А мадам куда?

– Санитаров за ней пришлю… – И Борисов побежал к воротам.

Аксаков, всё ещё не окончивший строевые экзерсисы, воспринял новость о грузовике с двумя тоннами взрывчатки на удивление безалаберно. Должно быть, его любимая «дурь» как раз в этот момент ему в голову ударила:

– Ну, что ты завёлся, замполит? Сейчас лупанём по твоему грузовику из «Мухи» – и баста!

– Командир! Это ж две тонны тротила! Устроишь здесь Хиросиму вместе с Нагасаки и воронку на полкилометра… Надо хотя бы людей вывести в укрытие! – Борисов окинул взглядом «плац», освещённый несколькими фонарями. Личный состав комендатуры и ВОВД, прислушиваясь к разгорающейся опять перестрелке, всё ещё переминался в строю.

– Пять минут тебе, замполит! Выводи людей, – вняв всё-таки голосу разума, смилостивился Аксаков. – Да и гражданскую администрацию предупреди… Всех – к нам за пакгауз!

– Выведу! – Борисов выскочил на середину строя и заорал во всю мощь лёгких: – Комендатура и отдел внутренних дел! Слушай мою команду! В ружьё-ё-ё! План «Крепость»!

4

У времени – разная протяжённость: и за пять минут можно успеть многое…

В Афгане от замыкания проводки загорелся штаб соседнего инжбата. Прокалённый жгучим солнцем, фанерный модуль полыхнул, как порох. Огонь стремительно побежал по стенам и кровле…Борисов увидел пламя и метнулся в штаб:

– Пожар! Выводи людей! – крикнул он дежурному. Махнул часовому: – Выноси знамя! – И побежал по коридору, распахивая двери. – Все – из штаба! Бегом! Горим!

Штаб инжбата выгорел дотла за три минуты с небольшим, вместе со всей документацией. Но знамя спасли и батальон, соответственно, не расформировали, к тому же никто из инжбатовцев не пострадал.

Так же стремительно развивались события и в Судный день в Грозном.

…За пять минут, отведённых комендантом Аксаковым, Борисов вывел сотрудников гражданской администрации района в безопасное место, проверил, вынесли ли санитары раненую «смертницу» и все ли подчинённые заняли свои места в окопах и укрытиях по плану «Крепость»…

Он вернулся к воротам, когда из-за пакгауза выкатился бэтээр. На броне восседал Аксаков с ручным гранатомётом «Муха».

– Отворяй ворота, гуляет нынче беднота! – провозгласил он и тут же приказал механику: – Фары включи!

В свете фар «Урал» со взрывчаткой стал виден, как на ладони. Аксаков вскинул гранатомёт, прицелился и – выстрелил.

«Господи, помилуй!» – мысленно перекрестился Борисов, понимая, что взрыв такой мощности накроет всех вокруг и уцелеть им поможет только Провидение.

Он плюхнулся на асфальт, осознавая всю бессмысленность этого действия, и замер, обхватив голову руками.

По счастью, граната от «Мухи» попала в радиатор «Урала», разворотив его в хлам. Раздался хлопок, и взорвался двигатель, но тротил в кузове каким-то чудом не сдетонировал, и большого взрыва не случилось.

Следом за выстрелом гранатомёта со стороны «гантамировцев» и с другой стороны – из-за железнодорожной ветки – застрочили автоматы и пулемёты. Трассеры от пуль прочертили сгустившуюся темноту, сходясь и расходясь в разные стороны. В ответ открыли огонь из своих укрытий «комендачи» и «ровэдэшники».

Аксаков, несмотря на приступы «дури», был командиром боевым и бывалым. Он быстро оценил обстановку.

– Вышка – огонь! – по ручной рации скомандовал полковник, и тут же заговорила «зушка» – установка спаренных ДШК, недавно размещённая на крыше пакгауза и до этого момента не находившая себе достойного применения.

Крупнокалиберные очереди взрыли асфальт в дальнем конце площади, пробив проходящую под ней газовую трубу. Газ полыхнул, осветив всю округу. Стали видны чёрные фигуры, цепью бегущие к комендатуре. По ним, теперь уже прицельно, заработали автоматы и оба пулемёта бэтээра.

Атака захлебнулась, и цепь атакующих залегла, продолжая поливать комендатуру свинцом.

Интенсивный огонь с обеих сторон не утихал ещё полчаса, пока по боевикам не ударила приданная комендатуре миномётная батарея. В отсветах пламени было видно, как мины взрывались среди залегших боевиков, как они начали отступать, унося с собой раненых и убитых, оставляя на асфальте лужи крови и россыпи стреляных гильз.

Среди своих обошлось без «двухсотых» – отделались несколькими лёгкими ранениями.

Два осколка гранаты, выпущенной из подствольного гранатомёта, зацепили капитана Лехмана, когда он закрыл собой Франю. Осколки прошли по касательной, и капитан даже в медсанчасть не пошёл, перевязали на месте. На рассвете он вместе с другими сапёрами благополучно эвакуировал начинённый взрывчаткой «Урал» на полигон за городом, где по частям взорвали весь тротил.

За «смертницей», которой военные медики успешно удалили пулю, к обеду приехали «законники» – два чеченца из грозненской прокуратуры, майор и старший лейтенант. Оба – надменные и холодно-вежливые. В сопровождении Аксакова и Борисова они прошли в медсанчасть к раненой террористке.

– Мы возбуждаем уголовное дело по факту причинения огнестрельного ранения гражданке Чеченской Республики Исмоиловой, – поговорив с ней на своём языке, сказал майор.

– На каком основании? – возмутился Аксаков.

– Она, беженка, спасалась от боевиков. А ваши люди открыли по ней стрельбу, невзирая на то, что она предупреждала их о своём статусе.

– А как же две тонны взрывчатки, которые эта «беженка» нам в подарок привезла? – хмуро спросил Борисов.

Майор смерил его с головы до ног леденящим взглядом:

– А вас, подполковник, я вынужден арестовать за противоправные действия. Гражданка Исмоилова только что указала на вас как на того, кто её незаконно удерживал… Кто ещё был с вами? Назовите фамилии!

Аксаков резко оборвал его:

– Майор, сбавьте тон! Арестовывать своего офицера я вам не позволю! Равно как устраивать ему допрос. Это прерогатива военной прокуратуры.

– Я буду жаловаться! – сузил волчьи зелёные глаза прокурорский.

– Это ваше право! – Аксаков приложил руку к виску. – А теперь честь имею! Прошу покинуть расположение вверенной мне комендатуры.

Чеченцы погрузили раненую в свой японский внедорожник и уехали.

– Плохо дело, – сплюнул им вслед Аксаков. – Эти рыть будут. Не нарыли бы чего на нашу голову… А я ведь, грешным делом, думал тебя, замполит, и Савицкого к госнаградам представить…

– Спасибо, Сергей Алексеевич. Только наградной надо писать на капитана Лехмана. Если бы не «Черепаха» – все бы тут полегли.

– Ладно, не суетись. С наградами как-нибудь разберёмся – нам бы только от «законников» отбиться!

Но отбиться не получилось…

Уже к исходу следующего дня из опергруппы пришёл приказ: подполковника Борисова и капитана Савицкого как дежурившего на блокпосту во время происшествия от службы отстранить и содержать под арестом во временном отделе внутренних дел до окончания служебной проверки.

Борисова и Савицкого, снабдив новыми матрацами и одеялами, разрешив взять с собой книги и письменные принадлежности, «ровэдэшники» препроводили в специально оборудованный «зиндан» – камеру для временно задержанных.

Аксаков, пожимая «арестантам» руки, напоследок утешил:

– Не дрейфьте, ребята! Я своих не сдаю! Разберёмся!

– Ты уж нас вытащи, командир, побыстрее! Новый год скоро… – отозвался Борисов.

Камеру соорудили в помещении бывшего холодильника. Под потолком прорубили небольшое оконце, в которое и голова ребёнка не пролезет. Но и на эту бойницу, порядка ради, снаружи установили ржавую решётку. Обычно «зиндан» использовался «ровэдэшниками» для задержанных чеченцев, нарушивших паспортный режим и комендантский час или совершивших какое-то незначительное правонарушение. Своих ещё ни разу не сажали…

В «зиндане» пахло сыростью и плесенью.

– А в тюрьме сейчас макароны дают, – сама собой у Борисова вырвалась фраза из «Джентльменов удачи».

Макароны по-флотски, или, как их прозвали «комендачи» – «чеченские пельмени», обещали сегодня дать на ужин. Питание в комендатуре, вообще-то, было организовано неплохо. Готовили еду свои же повара-контрактники в полевых кухнях в одном из пустых пакгаузов. И хотя Борисову сейчас макароны в горло не полезли бы, он продолжал балагурить:

– Забыли, что ли, про нас? Поесть бы перед сном не помешало… А то получается, как в анекдоте: «Товарищ замполит! А правда, что дети в Зимбаве не доедают?» – «Правда, товарищ солдат!» – «А нельзя ли так устроить, чтобы всё, что они там не доели, нам сюда присылали?»

Но Савицкий даже не улыбнулся.

– Если чеченцы приедут нас забирать, живым не дамся… – Он вынул из кармана «лимонку», вместо чеки у которой была вставлена большая металлическая канцелярская скрепка. «Значит, граната – та самая, что Савицкий извлёк из-под гражданки Исмоиловой».

– Ты как её сюда пронёс? Тебя что – не досматривали?

– Я же разведчик… – криво усмехнулся Савицкий. – Лучше я сам себя порешу, чем они меня на ремни резать будут… Вы же, товарищ подполковник, помните, что стало с лейтенантом и прапором из миномётной батареи?

Борисов кивнул.

Осенью лейтенант и прапорщик возвращались из отпуска, в Ханкале не стали ждать попутного бронетранспортёра, решили добраться до комендатуры самостоятельно. Поймали частника. Всё, что от них осталось, через день подкинули к комендатуре. Вместе с «видеоотчетом». Над ними измывались, потом ещё живых сварили в котле…

– Ты это брось, Николай, – сказал Борисов, хотя у самого кошки на душе скребли. – Комендант у нас – мужик. Он своё слово сдержит! Дай мне «эфку» – у меня сохранней будет…

– Трудно идти в разведку с тем, кто собрался на рыбалку… – отозвался Савицкий, но гранату так и не отдал.

Через трое суток его выпустили из узилища. Как пояснил начальник ВОВД района полковник Ишмуратов – за недоказанностью вины.

– А со мной что, Юнус Ильдарович? – спросил Борисов, пока Савицкий собирал в пакет свои нехитрые пожитки.

– Отдыхай пока, Виктор Павлович. По тебе ещё нет решения… – пробурчал Ишмуратов, а Савицкого поторопил: – Ну, давай, капитан, что ты телишься? Или на свободу не хочешь?

Савицкий обнял Борисова на прощанье и незаметно сунул в карман его камуфляжа свой «трофей».

– Товарищ подполковник, вы держитесь! Если что, я вас со своими разведчиками отобью… А подарок – это так, на «крайняк»… – шепнул он Борисову на ухо и вышел вслед за Ишмуратовым.

Следующие трое суток Борисов оставался в камере один. В эти дни он много думал о себе и, конечно, об Инге. Как она будет без него, если его «закроют» надолго? Дождётся ли любимая? Он впервые со дня знакомства так её назвал. И корил себя, что не сказал этих слов раньше. Даже когда звонил ей из Чечни, трепался о всяких пустяках. Но о том, что она для него значит, молчал… Теперь он мучительно ожидал решения своей участи, и ребристая «эфка» оттягивала ему карман. «Вот единственная реальность, которая мне подвластна…»

Как-то пришла на ум история подполковника Удалова, о котором он написал несколько лет назад в «Красном воине».

Ещё в далёком 1978 году подполковник Николай Удалов, будучи советским военным советником в Эфиопии, во время боевых действий попал в плен к антиправительственной группировке. Пытался бежать, но был схвачен и передан в Сомали, которое поддерживало повстанцев. Сомалийцы запросили у советского консульства выкуп, но там не захотели найти нескольких тысяч долларов, чтобы вызволить своего офицера. А вот кубинцы для своего офицера деньги нашли! Вернувшийся из плена кубинец рассказал, что сидел в сомалийской тюрьме вместе с русским, по описаниям, похожим на Удалова. Но и это не заставило посольскую бюрократическую машину заработать активнее. Семье Удалова, его жене и сыну с дочкой, объявили, что их муж и отец пропал без вести. И родственники ничего не знали о нём полтора десятка лет. Сын Александр, когда вырос и стал офицером, писал во все инстанции: министру обороны СССР Огаркову, министру иностранных дел СССР Шеварднадзе и советнику Президента новой России Волкогонову, но дело никак не сдвигалось с мёртвой точки. Дочь Удалова, отчаявшись, обращалась даже к экстрасенсам. Те в голос убеждали, что её отец жив, но находится где-то под землёй. Как выяснилось впоследствии, подполковник в самом деле содержался в подземной тюрьме-каменоломне. И только после того, как заработала совместная российско-американская комиссия по обмену пленными и пропавшими без вести, удалось узнать, где именно находится Николай Удалов… Когда же наконец американцы из этой комиссии добрались до тюрьмы-каменоломни, оказалось, что, пробыв в плену восемнадцать лет, русский офицер умер за несколько дней до их приезда…

«Не суждено ли мне повторить долю Николая Удалова, брошенного своей Родиной умирать в неволе? Нет! У меня подарок Савицкого в кармане…»

…Аксаков пришёл за Борисовым на седьмой день, с утра пораньше.

– На выход, замполит! – приказал он и не проронил больше ни слова, пока они не пришли в свою палатку.

– Дело твоё, Виктор Павлович, дрянь! Прокуратура Чеченской Республики упёрлась, статью вешают. Никакие наши аргументы слушать не хотят. Требуют выдать тебя со всеми потрохами.

– И что – выдашь?

Аксаков покачал головой:

– Слушай сюда. Командующему группировкой я все обстоятельства доложил. Он – на твоей стороне. Но с Чеченской республиканской прокуратурой ссориться не хочет. У них – прямой выход на генпрокуратуру России и на самого… – Указательный палец Аксакова уткнулся в палаточный свод. – А ему сейчас важнее добрые отношения с Кадыровым поддерживать, чем о нашем брате печалиться… Потому принято решение: сегодня же откомандировать тебя в распоряжение командующего Уральским округом внутренних войск по семейным обстоятельствам. Сразу по прибытии напишешь рапорт на увольнение. Только так можно вырулить из этой ситуёвины с малыми потерями… Ферштейн?

– Мне бы только отсюда выбраться, а дома и стены помогают… – Борисов ещё не знал – радоваться ему или горевать: уголовное дело повисло, как дамоклов меч, разрыв контракта сулил немалые денежные потери и полную неизвестность впереди… «Вот и прибавил к пенсии три процента!» – он всё же нашёл в себе силы улыбнуться Аксакову:

– Всё сделаю, как ты сказал, Сергей Алексеевич. Спасибо тебе!

Аксаков попытался утешить:

– А наградной на тебя, замполит, я всё-таки запустил… Вдруг да проскочит…

Борисов скривился.

В последнюю встречу с Вирусом, который успел досрочно получить майора и «орден Мужества» – на грудь, Борисов узнал расценки, существующие в опергруппе: орден – «лям», медаль «с мечами» – «пятихатка».

– Но не только деньги прокладывают путь к госнаградам… – глумливо хихикнул Верусов. – Посмотри на наших «прапорщиц» и «сержантиков в юбках», у каждой что-то имеется…

В столовой опергруппы, где Борисов обедал, он убедился – Вирус прав: у многих женщин-военнослужащих на выпуклых формах сияли боевые медали и ордена…

Тогда и родился у него ироничный стишок, единственный за всё время пребывания в Чечне, где Муза – в отличие от Афгана, его не посещала:

Наградной мой вернулся по кругу —

Догадаться давно уж пора:

Награждают бл… и прислугу.

Я – ни то и не это – ура!

– Ты же знаешь, командир, как сейчас наградные продвигаются! Деньжищ таких у нас с тобой отродясь не было и не предвидится…

Аксаков встрепенулся:

– Хорошо, что про деньги вспомнил. Мы тут с ребятами скинулись тебе на дорогу и на первое время… – Он вытащил из кармана увесистую пачку купюр, протянул Борисову. Увидев, что тот замялся, приказал: – Бери! Не упирайся! Это от чистого сердца…

Борисов поблагодарил, решив: «Уволюсь и верну долг… А сейчас пригодятся…»

Деньги ему и впрямь были нужны, ибо комендант предупредил:

– Поедешь на перекладных, чтоб «законники» тебя не отследили… Через пару часов автобус идёт на Волгоград. Маршрут – знакомый, билет для тебя заказан на мою фамилию… Доберёшься до Волгограда, а оттуда – поездом, и лучше с пересадками, к себе – на Урал. Ферштейн?

До Волгограда Борисов ехал со знакомым водителем Мусой:

– Домой, командир? – поинтересовался седовласый чеченец.

– В командировку, – отозвался Борисов.

В самый канун Нового года он позвонил в дверь своей квартиры на улице Крауля.

Дверь открыла Инга:

– Здравствуй, любимая! – сказал он. – Я вернулся…

Седьмая глава

1

С «Витькой» из арки у Борисова установились какие-то особенные отношения. Теперь ежедневно, проходя мимо, Борисов заводил с «тёзкой-рогоносцем» откровенный разговор: «А ведь впрямь получается, что людей вокруг много, а душу излить некому…»

Как-то Борисов увидел в сквере на Викулова старика, должно быть, из интеллигентов: с тросточкой, в берете и шарфе. Старик, присев на лавочку, отламывал от батона небольшие кусочки и кидал их голубям. На поживу слетелось десятка два птиц. Они бесстрашно сновали под ногами у прохожих, наперегонки устремляясь к очередному куску.

– Ну, куда ты лезешь, белобрысый, – говорил старик белому голубю, который активно отталкивал остальных, – неужто тебе не хватит? Вон сколько хлеба-то… Не обижай голубку! Ты же мужик и, похоже, вожак! Негоже так мужику, а вожаку – тем паче… Ты ж не наша вороватая и ненасытная элита!.. Тебе ж больше, чем войдёт, не нужно! – Он перевёл не по-стариковски ясный взгляд на сизого голубка размером поменьше. – А ты чего такой робкий, сынок? Давай смелее! А то вовсе голодным останешься…

«Вот, дожил старик: с птицами разговаривает! Неужели больше не с кем?» – А теперь Борисов сам разговаривал со стеной, оценивая и переоценивая всю предыдущую жизнь, проверяя на «подлинность» любовь и ненависть, дружбу и одиночество…

Семнадцать лет назад, когда он вернулся из Чечни, так же ломало его: душа и сердце были не на месте…

Про особенности человеческой психики им в академии все уши прожужжали на занятиях по военной психологии. Но одно дело – лекции и совсем другое дело, когда это касается тебя лично.

Помнится, возвращались они с Царедворцевым с совещания молодых в «Ислочи», в поезде распили бутылку белорусской водки «Два бусела» (то есть «Два аиста») и улеглись спать. Наутро друг попенял ему:

– Ты всю ночь храпел, да так громко, что я уснуть не мог…

– У тебя, наверное, с психикой непорядок, – беззлобно огрызнулся Борисов. – Я сразу уснул и никакого храпа не слышал…

Оба тогда посмеялись и вскоре забыли об этом. Несмотря на то, что они побывали в Афгане, так называемый «афганский синдром» на себе не испытали. На их долю настоящих передряг не выпало, да и молодые организмы и крепкая нервная система, закалённая в военных училищах, с трудностями справились. К тому же как ни критиковали советскую идеологию, но она обеспечивала понимание высоких целей, за которые стоило рисковать жизнью. Ощущение значимости интернациональной помощи афганскому народу и защиты южных рубежей СССР создавало в вернувшихся «из-за речки» чувство выполненного долга, гордость за то, что они прошли настоящую войну, помогало быстрее «акклиматизироваться» к мирной жизни, не ощущать себя в ней изгоем… Конечно, так бывало далеко не у всех. Нашлись и те, кто не справился с посттравматическим стрессом, ушёл в запой, стал наркоманом, но всё-таки это были исключения из общего правила.

В Чечне и война называлась уже не войной, а «контртеррористической операцией», и цинизма в ней было выше крыши, и коммерческих интересов – хоть отбавляй, начиная с купли и продажи оружия, военных секретов и планов, заканчивая откровенным предательством и ложью. Потому и «послевкусие» у Борисова оказалось горше.

Года два, а то и три ходил Борисов по городу и оглядывался, ожидая, откуда прозвучит выстрел, а слыша раскаты грома, он едва сдерживался, чтобы не залечь. В каждом «гастарбайтере» (которых «понаехало» в Екатеринбург видимо-невидимо) чудилось ему «лицо кавказской национальности», в каждом чернявом мужчине с бородой мнился враг, каждая женщина в хиджабе казалась «смертницей»…

«Приветы» из военного прошлого прилетали неожиданно, словно пули.

Однажды с телеэкрана глянуло на него лицо гражданки Чечни Исмоиловой. Бывшая «террористка», из-за которой он едва не оказался на нарах, отбывала срок в женской колонии в Мордовии. Каким-то образом «федералам» всё же удалось доказать её вину и добиться осуждения как пособницы боевиков.

В интервью корреспонденту «Дежурной части» Исмоилова каялась, лила слёзы, обличала радикальных исламских проповедников, сбивших её с пути истинного, и просила самый гуманный и справедливый российский суд о досрочном освобождении…

«Хотел бы я посмотреть, какие песни она запоёт, когда окажется в родных горах…» – Борисов не поверил ни одному её слову. Он раздражённо переключил телевизор на другой канал и, бывают же такие совпадения, наткнулся на Ишмуратова – Героя России, генерал-майора полиции и начальника института МВД в Иркутске.

«За что это, интересно, Юнусу Ильдаровичу Героя дали?» – изумился Борисов, не сумевший припомнить за полковником подвигов, достойных столь высокой награды.

Ишмуратов – в парадном мундире, красный от натуги, заученно рассказывал о том, как участвовал в контртеррористической операции и 19 декабря 2000 года лично предотвратил взрыв вверенного ему райотдела, как теперь передаёт «свой бесценный боевой опыт» будущим полицейским и как важно им, слугам правопорядка, быть честными и некоррумпированными…

«Вот это – герой…» – в тот вечер, когда Исмоилова прорывалась к ним на «Урале», полном тротила, Ишмуратова вообще на территории комендатуры не было: он находился в Ростове-на-Дону на сборах милицейских начальников Южного федерального округа. А вот же, подсуетился и «Героем» стал! Что же касается коррупции, так сам Ишмуратов, и это хорошо помнил Борисов, её не чуждался. Когда разбирали дела гаишников и сотрудников ОМОНа, бравших взятки на блокпостах, выяснилось, что все они от «заработков» отстёгивали своему начальнику – Ишмуратову… Но Аксаков раздувать скандал не стал: Ишмуратов хоть и крохоборничал, но своих подчинённых в кулаке держал крепко.

– На переправе ишмуратовых не меняют, – схохмил тогда Аксаков. – Тем более когда вокруг каждый день то пальба, то подрывы… К тому же ещё не понятно, кого на его место пришлют… Каждое новое назначение теперь хуже предыдущего…

Но были и другие новости.

Николай Савицкий через полгода после возвращения Борисова домой сообщил в письме, что Вируса, майора Верусова, этого самовластного «вершителя судеб» и распределителя «боевых дней», «уэсбэшники» задержали при получении крупной взятки, и теперь ему корячится серьёзный срок. А ещё он поделился радостью: за тот памятный случай с грузовиком ему вручили медаль «За Отвагу», а капитану Лехману – орден Мужества. И никаких взяток на это не потребовалось!

Представление на самого Борисова, как он и предполагал, осталось нереализованным. Но лучше самого высокого ордена стало для него известие, что к нему, Борисову Виктору Павловичу, прокуратура Чеченской Республики никаких претензий больше не имеет и дело, возбуждённое против него, закрыто и сдано в архив.

И с увольнением тоже всё сложилось благополучнее, чем он ожидал. Полковник Коксов из отдела кадров помог минимизировать неприятности, связанные с досрочным прерыванием контракта. Нашёл какие-то лазейки в нормативных документах, и Борисов вышел в запас практически без потерь, и даже деньги за «боевые» удалось получить и вернуть долг Аксакову. И пенсия у Борисова получилась вполне приличная: с жиру беситься не будешь, но и с голоду не помрёшь. К тому же Жуковский – редактор «Рассвета», взял его к себе в штат. Так что им с Ингой, если губу не раскатывать, денег хватало…

Всё вроде бы хорошо устроилось, но вот только посттравматическое стрессовое расстройство, будь оно не ладно, о себе нет-нет, да давало знать кошмарными снами, в которых смешались горячие пощёчины песчаного «афганца», развалины Грозного и тошнотворный запах разлагающихся тел, рёв турбин взлетающих штурмовиков и хлопанье выгоревшего полога армейской палатки… Душман, сидящий в «барбухайке», с лицом главаря Басаева, раз за разом выпускал в него весь рожок из АК-47… Борисову хотелось закричать, но голоса у него не было, и его оружие заклинивало в самый ответственный момент… Он клацал зубами, просыпался и больше не мог заснуть до рассвета… А когда снова забывался тяжёлым сном, опять оказывался то в Афгане, то в Чечне, окружённый врагами, подрывал себя «лимонкой», которую Савицкий оставил ему в «подарок»…

Гранату Борисов на всякий случай привёз с собой и, завернув в промасленную ветошь, зарыл у тёщи в саду.

Мучимый бессонницей, он ворочался, не давая Инге спать, а засыпая, скрипел во сне зубами, вскрикивал и просыпался в липком поту.

– Всё воюешь, Борисов? – жалела его жена. – Тебе надо показаться психиатру…

– Вот ещё! – негодовал он, а сам, конечно, терзался: «Может, и правда, «кукушка» поехала? Так ведь недолго и на седьмой километр…

«Седьмым километром» в Екатеринбурге называли местные «Канатчиковы дачи», то есть дурдом.

«А мы и там не пропадём…» – утешал себя Борисов.

Начальником охраны в «психушке» работал Гена Осадчий – бывший подчинённый Борисова, секретарь комсомольской организации алапаевского батальона. Столкнувшись как-то с Борисовым в центре города, он, заметно округлившийся, но не утративший комсомольского задора, выслушал своего бывшего начальника со снисходительной усмешкой и, внезапно перейдя на «ты», бодро обнадёжил:

– Палыч, ты не дрейфь, если к нам загремишь – в шоколаде будешь! Я тебе два матраца прикажу выдать и бельё новое… Сразу в авторитеты среди нашего контингента угодишь!

– Нет уж, Гена, – поморщился от неожиданного панибратства Борисов, – я лучше без двух матрасов обойдусь…

– Ну, как знаешь, Палыч… – продолжал в том же духе Осадчий. – Если что, звони! Я с главврачом – на короткой ноге…

Нервы у Борисова со временем как-то сами собой успокоились, и сон пришёл в норму. И всё было хорошо, и дома, и на работе…

До той самой минуты, пока не появилась эта надпись в арке. И тут, словно кто-то нажал спусковой крючок, вернул ему прошлые страхи и прибавил новых…

Борисов снова стал нервным, мнительным и даже ревнивым. Прежде он Ингу никогда не ревновал: то, что она способна поступить с ним нечестно, обмануть, предать, даже в голову ему не приходило. А тут она отстранилась, выселила его из спальни…

И в Борисова как будто вселился бес! Он стал прислушиваться, с кем жена говорит по телефону и, главное, – о чём. В её улыбке, в шутливой или серьёзной фразе и даже в молчании стал чудиться ему какой-то скрытый подвох. Борисов дошёл до того, чего сам от себя никак не ожидал. Однажды, когда Инга ушла в ванную, взял её сотовый телефон и прочитал все эсэмэски. Одна «исходящая» на незнакомый номер его насторожила.

«Нужно встретиться…» – гласила она.

А ответная эсэмэска бросила Борисова в жар: «Приходи завтра. Буду ждать».

Трясущейся рукой он выписал неизвестный номер и вернул телефон на место. У Инги ничего спрашивать не стал.

«Наверняка начнёт оправдываться и лгать… Сначала сам во всём разберусь!» – решил Борисов и весь вечер проходил с каменным лицом.

2

На следующее утро Борисов проснулся с готовым планом действий, который подсказал ему сюжет полуночных новостей.

По «России-24» показывали очередной обмен пленными между ДНР и Украиной. С украинской стороны этой процедурой руководил украинский полковник в камуфляже натовского образца. Его лицо показалось Борисову знакомым: «Так это ж Устименко, начальник группы профотбора Харьковского училища! Он меня когда-то психологическому тестированию учил… Вот ведь, большим человеком в “незалежной” стал, такими политическими акциями руководить доверяют…»

Со стороны Донецкой республики обмен проводила женщина в штатском, которую в титрах назвали «Дарьей Морозовой», но за её спиной маячили военные в униформе современного российского образца… Среди них Борисов увидел Колю Савицкого, тоже с большими звёздами на погонах… Про Савицкого ему три года назад писал Аксаков. Сообщал, что бывший начальник разведки уехал добровольцем на Донбасс и вроде бы командует там целой бригадой.

«Давай, замполит, и мы тряхнём стариной, поедем в Донецк, помогать нашим…» – предлагал Аксаков. Борисов вежливо, но твёрдо отказался: «Извини, Сергей Алексеевич, не поеду. Я своё отвоевал».

И вот надо же, Устименко и Савицкий почти одновременно промелькнули в кадре. И это показалось Борисову весьма символичным: своим появлением в одном сюжете старые знакомые не только связали воедино разные эпохи, но и подсказали ему быстрый и эффективный выход из его непростой во всех смыслах ситуации.

«Война план покажет…» – любил говорить Аксаков.

– С планом и воевать легче! – переиначил его поговорку Борисов.

Встав пораньше, он вышел из дома, чтобы до работы успеть съездить в Верхнюю Пышму – к тёще Вере Петровне.

Знакомым, много раз испытанным маршрутом добрался до станции метро «Площадь девятьсот пятого года», за пятнадцать минут доехал до станции «Уралмаш» и дальше покатил на полупустом в этот час сто восьмом автобусе… Борисов невольно вспомнил, как в первый раз ехал в Верхнюю Пышму с Ингой, как тесно припечатала их друг к другу толпа, как сияли её глаза… И сердце сжалось: неужели Инга предала?..

За окном пробегали берёзовые перелески, ярко-голубой стяг апрельского неба слепил глаза. Берёзовые стволы, наполненные ожившими соками, казалось, светились изнутри, почки на ветках набухли, готовясь к рождению листвы. В стороне от дороги, где когда-то были огороды горожан, а сейчас торчали сухие стебли прошлогодней травы, в земле ковырялись грачи, поблескивая на солнце воронёной сталью оперенья.

«А ведь весна пришла», – подумал Борисов, не испытывая обычной радости, которая всегда возникала в период возрождения природы.

Не для меня придё-ё-ёт весна,

Не для меня Дон разольё-ё-тся…

В унисон размышлениям пришла на ум любимая песня тёщи, урождённой донской казачки. Её, пятимесячную, привезла на Урал мать, которая как жена красного командира эвакуировалась из станицы где-то под Ростовом-на-Дону, когда подошли немцы.

С тёщей Борисов жил душа в душу.

– Бог тебя Инге послал, – любила повторять Вера Петровна.

– Это вашу дочь мне послал Бог… – обычно откликался он.

Приезду зятя Вера Петровна удивилась и встревожилась:

– Здравствуй, Витя! Ты чего среди недели нагрянул? Что-то стряслось?

– Да просто соскучился… – Борисов ляпнул первое, что на ум пришло.

Вера Петровна недоверчиво покачала головой, но больше допытываться не стала.

– Хорошо, что приехал. Я как раз пирог с картошкой испекла. Садись, попей чайку!

Борисов отказался, хотя пироги тёщины любил: они у Веры Петровны получались отменно – тесто тоненькое, пропечённое, лук, картошка своя – без пестицидов.

– Спасибо, Вера Петровна, я сыт. Хочу одну вещицу у вас забрать…свою… Уж простите – без вашего ведома у вас в огороде её прикопал… Вот за ней и приехал…

Вера Петровна поглядела на него проницательным, таким же, как у Инги, взором:

– Погоди, я сейчас… – Она вышла в сени и вернулась, неся в руках свёрток. – Ты за этим приехал?

Борисов узнал свёрток и опешил:

– Да, за этим. А как вы его нашли?

– Это не я, а Шарик соседский! Заскочил ко мне в огород и стал под крыжовником землю рыть… Прогнала его! Поглядела – пакет торчит… Ещё подивилась – откуда он тут мог взяться? Развернула пакетик: мама родная! Уж не моего ли зятька заначка? Потому и прибрала… Нехорошо, когда такие железки ненадёжно спрятаны…

Борисов поспешил её успокоить:

– Зря тревожились, Вера Петровна, эта «железка» – учебная…

– А врать, Витя, – нехорошо, – укорила она. – Особенно тёще! Я ведь всю жизнь на механическом заводе проработала. В ОТК таких «изделий» каждый день через свои руки пропускала не по одной тысяче. Так что, милый зять, учебную гранату от боевой отличить в состоянии… К твоему сведению, завод наш, начиная с сорок второго, гранаты выпускал – каждая пятая граната для фронта сошла с нашего конвейера!

Борисов вспыхнул:

– Простите дурака, Вера Петровна. Недооценил ваш производственный опыт…

– Скажи-ка ты мне лучше, Витя, куда тебе она потребовалась? – Взгляд у Веры Петровны стал цепким, как у прокурора из Чечни. – Кого взорвать собрался?

– Скажете тоже – взорвать! Никого взрывать не хочу! – на голубом глазу выпалил он. – В музей ВДВ обещал передать… Экспонатом будет!

– В музей – это хорошо… – Вера Петровна протянула ему свёрток. – Только запал обезвредить не забудь… у экспоната…

Весь обратный путь Борисов проделал на автобусах, чтобы не проходить рамку металлоискателя в метро…

С «эфкой» в портфеле он снова почувствовал себя на войне: «Теперь осталось определиться: кто противник?»

Как и рассчитал Борисов, в редакцию «Рассвета» он прибыл вовремя. Поднимаясь по лестнице, лоб в лоб столкнулся с Жуковским.

Главред, притянув к себе Борисова за рукав кожаного плаща, горячо дохнул в лицо мускатным орехом:

– Старичок! – Жуковский любил использовать это расхожее обращение друг к другу журналистов-«шестидесятников», которое у Борисова почему-то всегда вызывало раздражение. – Я бился за тебя как мог…

– О чём ты, Геннадий Андреевич? За что бился? – не сразу понял Борисов.

– Как это – о чём? – Жуковский сузил мутные глазки, смекая, не разыгрывает ли его Борисов: разве можно забыть, что тебе кресло главного редактора предлагают? Но всё же уточнил: – Конечно, о твоём назначении!.. Помнишь наш разговор?

Борисов за всеми своими личными переживаниями уже и забыл о затее Жуковского:

– Ну да, припоминаю… Но я же сразу тебе сказал, что в начальники не гожусь!

– Вот и накаркал! Я в министерстве всем уши прожужжал, расписывая твои достоинства… Как это – не гожусь? С самим министром разговаривал… Убеждал! Но у него своя кандидатура нашлась…

Странно устроен человек: Борисов ещё недавно отнекивался от места главреда, а когда услышал, что нашёлся другой претендент, по душе царапнуло:

– И кого же на твоё место нашли? – спросил он.

Жуковский в сердцах махнул рукой:

– Скоро узнаешь… Вспомните ещё, как при Жуковском хорошо жили… – И, тяжело ступая, пошёл вниз.

Борисов побрёл наверх в свой кабинет, повесил плащ на разлапистую вешалку и отправился к Изе Лифшицу. Проходя мимо корректорской, он услышал, как за дверью Суламифь Марковна радостно грассирует в телефонную трубку:

– Алло, Софочка! Здравствуй! Ура, мон шер ами, тираны – не всесильны! Они нас-таки испугались… Пруд – наш! Мы его отстояли…

«Хоть у кого-то праздник… – кисло улыбнулся Борисов. – Теперь, быть может, наша революционерка Суламифь Марковна успокоится и даст нам всем передышку… Только надолго ли?»

«Компьютерный гений», всклокоченный, как обычно, сидел в наушниках, увлечённо уставившись в экран. Погружённый в своё занятие, он не заметил вошедшего Борисова, и тому пришлось помахать рукой перед его лицом, чтобы привлечь к себе внимание. Изя снял наушники, из которых вырвалась какофония звуков, которую принято называть современной музыкой.

– Изольд, мне нужна ваша помощь! – сразу взял быка за рога Борисов. – Вы можете пробить мне номер? Узнать, кому он принадлежит? Ну, все эти ваши штучки, когда можно в закрытые базы войти, взломать и так далее…

– Это вы, Виктор Павлович, что же – меня в хакеры зачислили? – хихикнул Изя. – Шифр Пентагона взламывать будем? Это, конечно, возможно… Но вам это очень дорого обойдётся…

– Да нет, Пентагон пусть пока постоит! Мне тут на телефон пришло неприятное сообщение с незнакомого номера, хочу знать, от кого…

Изя пожал плечами:

– А перезвонить пробовали? Хотя нет… Звонить на неизвестный номер не советую: мошенников много развелось…

– Так вы поможете?

Изя протянул узкую ладошку, сделав её «лодочкой», и Борисов положил на неё листок с номером.

«Компьютерный гений», наморщив выпуклый, как у инопланетянина, лоб, долго разглядывал цифры, как будто что-то припоминая. Наконец он сказал:

– Можно обойтись и без взлома. Я этот номер знаю. Это телефон нашего нового главного редактора. Жуковский с утра просил «объективку» на него найти и распечатать… Где-то даже копия у меня осталась…

Борисов нетерпеливо спросил:

– И кто же он, наш новый главный?

– Да вы его знаете… Он у нас много раз публиковался…

– Ну, не тяните, Изольд, кто он? – Борисов уже готов был применить к Лифшицу допрос с пристрастием – при помощи палки и верёвки…

Изя не стал его больше мучить:

– Царедворцев… – сказал он. – Николай Васильевич Царедворцев.

3

С закадычным другом детства и юности Колей Царедворцевым Борисов не виделся давно. Встречаться с ним не хотелось, особенно после того, как «друг Коля» «выдавил» (иначе и не скажешь!) Ингу из редакции «Красного воина», а Борисова швырнул под каток оргштатных мероприятий.

Если до Чечни Борисов все же, пусть и с оговорками, считал Царедворцева своим другом, то по возвращении осознал, что их дружба подлинной уже не является. На войне отношения друзей проверялись ценой жизни, готовностью пожертвовать собой. Случись им оказаться под пулями, Борисов на Царедворцева рассчитывать бы не смог: «Трудно идти в разведку с тем, кто собрался на рыбалку…»

От былого пионерского и комсомольского вожака в Коле Царедворцеве как будто ничего не осталось. Его лучшие качества: живость ума, обаяние, организационный талант в условиях новой России как-то незаметно превратились в приспособленчество, соглашательство и карьеризм… Молодая готовность прийти на выручку другу, принять ответственное решение, рискнуть ради праведного дела прошла, как юношеские угри, не оставив и следа…

Их отношения сошли на «нет», как будто и не дружили столько лет, не тренировались вместе в ДЮСШ, не лазили на ЧМК за металлоломом, не бежали, как весенние самцы через лес… Словно и не было между ними никогда задушевных разговоров, словно не открывали они друг другу свои планы, не делились сокровенным…

«Может, я придумал себе нашу дружбу ещё в детстве? – размышлял Борисов. – И всё это время только верил, что у меня есть друг?»

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольный разговор,

Обмен тщеславия, безделья

Иль покровительства позор…

Лучше, чем Пушкин, конечно, не скажешь, но Борисов «разродился» своими стихами:

Потерял я друга не в бою,

На пиру житейском потерял…

Я ему и честь, и жизнь свою

Безоглядно раньше доверял.

Как бы ни вращал планету рок,

Друг мне раньше маяком светил…

От невзгод не раз меня берёг,

А вот от себя не защитил…

Стихи – крайняя степень искренности. Выплеснул в них Борисов то, что свербело в душе и – как отрезало: был у него друг Колька Царедворцев, и не стало!

Он, конечно, несколько раз встречался с Царедворцевым на общих собраниях в Союзе писателей, но сам к нему не подходил. И Царедворцев тоже не пытался заводить разговоры, хотя и кивал издали и рукой приветственно помахивал, но не более того.

Когда же встал вопрос об избрании Царедворцева в правление писательской организации, Борисов проголосовал «за». Кому же ещё быть в правлении, как не этому, знающему все входы и выходы в начальственные кабинеты, говоруну и вечному любимцу публики?

Собрание прошло шумно. Штатные ораторы – председатель правления Раказов и ответсек с говорящей фамилией Кукареко битый час «полоскали» собравшимся мозги, рассказывая о том, что сделано за отчётный период и куда потрачены деньги, выделенные на книгоиздание. Ни новых книг, ни запланированных встреч с читателями Борисов вспомнить не мог, но, как и все остальные писатели, единодушно проголосовал за признание работы правления «удовлетворительным». Напрасно правдолюб и фантаст Чесноков пытался привлечь внимание к вопросу о мемориальной доске писателям-фронтовикам, средства на которую тоже выделялись и канули непонятно куда, но Раказов прицыкнул на Чеснокова, и тот примолк, а председатель сразу же перешёл к избранию нового правления.

Выборы прошли в привычном бестолковом режиме: долго печатались бюллетени, потом не могли отыскать урну для тайного голосования и решили заменить её кастрюлей, которую разыскала в своём шкафу Миля Шакировна. В результате подсчёта голосов кворума немного не хватило, но Кукареко обзвонил отсутствующих, и нужное количество голосов набралось.

После окончания собрания Царедворцев на радостях подошёл к Борисову:

– Спасибо, Виктор Павлович, что поддержал! Рад, что не ошибся в тебе в своё время… – И тут его, что называется, понесло: – А я только что новую книгу издал – роман «Отсебятина». Коломенский, ну ты знаешь, самый знаменитый сейчас московский критик, о нём в «Литературке» отозвался как о новой отечественной эпопее, равной по масштабу «Войне и миру»… И название похвалил как провокационно-креативное… А провокация – это уже половина успеха!

Борисов, конечно, знал Коломенского и его критические статьи читал. Он так же был наслышан, что страница положительного отзыва у этого знаменитого критика стоит по расценкам значительно дороже, чем его молчание. Но говорить об этом Царедворцеву не стал. Тем паче он так был увлечён пересказом собственных свершений, что, как глухарь на токовище, не слышал никого, кроме себя:

– «Отсебятину» на премию «Национальный фолиант» выдвинули… Номинировал сам Быков… Ты его, конечно, тоже знаешь… А ещё… – Тут он стал перечислять, в каких столичных журналах его рассказы опубликовали, в какие президиумы, на каких конференциях и рядом с кем из великих современников его посадили, сколько у него в Фэйсбуке и Инстаграме подписчиков… И так – безостановочно, минут пятнадцать, в режиме монолога.

Борисов слушал и диву давался: «И что он мне пытается доказать? Я и не сомневаюсь, что у него всё всегда лучше всех!», но дождаться конца «саморекламы» так и не смог.

– Поздравляю, – оборвал он поток красноречия Царедворцева и отошёл прочь, твёрдо решив впредь держаться от него подальше…

Царедворцев давно перестал быть для него маяком и кумиром – слишком хорошо Борисов знал, на что этот «кумир и маяк» способен ради собственной выгоды. Также он понимал, что сам интересен Царедворцеву только как свидетель его успехов и достижений…

Известие о том, что Николай Васильевич Царедворцев стал их новым главным редактором, ничуть не удивило Борисова. Учитывая связи бывшего друга, и впрямь удивляться было нечему. А вот то, что именно с ним Инга договаривалась о встрече, Борисова потрясло. Он почувствовал себя, как петух, которому отрубили голову… Только что трепыхался всем телом на колоде, не зная о своей судьбе. Тюкнул топор! Голова отлетела прочь, а он, вырвавшись из цепких рук палача, понёсся прочь, разбрызгивая в разные стороны кровь…

Борисов вмиг перестал мыслить логически: «Она встречалась с ним! Встречалась втайне от меня!» – Всколыхнулись подозрения, сплелись в клубок давние обиды, как гадюки в дни змеиных свадеб…

«А ведь этот гад Колька мог написать в арке гнусность про меня и Ингу!.. Он позавидовал сразу, когда я женился на ней! Значит, он на неё ещё раньше глаз положил… И что ему – мало баб вокруг? Они на него и так всегда гроздьями вешались… Он ведь – баловень судьбы! У него изначально было всё: положение отца, достаток, поддержка в карьере, ордена и звания… Не задурил бы с Таей, был бы сейчас генералом в Москве или в Киеве… – Борисов сам не ожидал, что в нём сидит столько злобы по отношению к старому другу. Все эти упрёки и подозрения как будто копились годами на дне его души и тут в одночасье вырвались наружу. – Он решил отнять у меня Ингу – единственное счастье, которое у меня есть! Ему мало опережать меня в карьере и в творчестве! Он решил во всём быть «царём горы»! – ущемлённое самолюбие и попранная справедливость требовали немедленного отмщения. – Если только он был с Ингой, взорву его и себя!..»

Борисов в этот день просидел в редакции допоздна. Всё ждал, когда объявится вновь назначенный главный редактор, чтобы сразу и навсегда разобраться с ним. Но Царедворцев в журнале так и не появился.

Борисов досадовал на себя, что не взял у Изи Лифшица «объективку», где, конечно, указан домашний адрес нового главреда. Прежнюю, армейскую, квартиру Царедворцев уже давно сдал.

Хотя Борисов все эти годы и не хотел ничего слышать о бывшем друге, но от общих знакомых и коллег по писательскому сообществу до него долетали известия о жизни Царедворцева.

На посту редактора «Красного воина» Царедворцев благополучно досидел до пятидесяти лет и после этого предельного для полковников возраста прихватил ещё несколько лет службы. То есть выбрал весь стаж без остатка. Уволившись наконец из армии, он по протекции генерала Бурмасова, успевшего «на гражданке» стать начальником управления кадров в администрации губернатора, подвизался то начальником пресс-службы в министерстве здравоохранения области, то помощником депутата Государственной думы. Потом баллотировался в депутаты Законодательного собрания региона и избирался в региональный парламент два срока подряд… Соответственно чину и положению Царедворцев купил квартиру в одном из элитных домов в центре…

И хотя в своём нынешнем состоянии Борисов был готов на любые, самые неразумные, поступки, он решил «вернуть голову на плечи» и действовать наверняка: «Всё равно завтра Царедворцев явится в «Рассвет». Здесь, как положено по композиционному принципу единства времени, места и действия, я с ним и разберусь!»

Он спрятал пакет с гранатой в ящик стола, надел плащ и отправился домой.

Инга встретила его с улыбкой – такой весёлой и жизнерадостной Борисов давно её не видел. Она приготовила праздничный ужин и поставила на стол бутылку красного крымского вина. Это вино год назад прислал в подарок полковник Аксаков, который после выхода в запас переехал в Керчь. Его берегли для особого случая. Серебряные приборы, хрустальные бокалы – романтический ужин, только свечей и букета не хватает.

Раньше они с Ингой часто устраивали такие вечера, как смеялся Борисов, – «мероприятия праздничного дня в присутствии командиров и политработников» (была такая строчка в распорядке его армейского прошлого).

– По какому поводу гуляем? – глухо спросил он, а в сердце занозой: «Уж не по случаю ли, что меня рогоносцем сделала?»

– Просто соскучилась, – звонким колокольчиком засмеялась Инга и попыталась его обнять.

Её смех больно отозвался у него в сердце.

– Извини, я сегодня очень устал, – отстранился он. – Трудный был день. Хочу лечь пораньше… – И проворочался полночи, накручивая себя сценами свидания Инги с Царедворцевым и предстоящим разбирательством с ним.

Утром он поднялся, когда жена ещё спала. Быстро умылся и побрился. Усмехнулся себе в зеркале: «Так чисто выбрился, хоть сразу в гроб ложись». Из прихожей кинул взгляд на сервированный с вечера стол: обиженная Инга всё оставила нетронутым – и тихо притворил за собой дверь. В арке остановился у злополучной надписи: «Так, значит, ты – это всё-таки я! Ну, ладно, будет нам всем… смайлик в конце!»

Запершись в своём кабинете, Борисов достал пакет, вынул гранату и запал к ней – хранил их, как и положено, отдельно друг от друга. Ввернул запал в «лимонку» и стал ждать своего часа.

Жуковский вместе с Царедворцевым появились в редакции ближе к одиннадцати. Всех сотрудников собрали в зале для конференций. Старый редактор представил нового, пожелал ему удачи, поблагодарил коллектив за совместную работу и удалился.

Царедворцев произнёс яркую «тронную» речь.

«Потому бабы к нему и липнут, что любят ушами…» – скривился Борисов.

Сидевшая рядом Суламифь Марковна оценила дар начальственного красноречия. Она наклонилась к уху Борисова и, обдав его стойким запахом табака, просипела:

– Аполлинер отдыхает… – И первая ударила в ладоши, когда Царедворцев закончил говорить.

Новый главный редактор отпустил всех сотрудников и двинулся в свой кабинет, на ходу бросив, как Мюллер Штирлицу: «Борисов, а вас попрошу зайти ко мне…»

– Одну минуту, Николай Васильевич, сейчас в кабинет за рабочим блокнотом сбегаю – и к вам, – бодро откликнулся Борисов, ещё не веря, что всё так удачно складывается.

Он быстро зашёл в свой кабинет, сунул «лимонку» в карман пиджака, от чего тот сразу перекосился, зачем-то тщательно расчесал коротко стриженные и торчащие в разные стороны волосы перед стеклянной дверцей книжного шкафа и направился к Царедворцеву.

«Вспорхнёшь ты у меня, дружок, как этот голубок, – окна главного редактора выходили как раз на стену соседнего дома с граффити, на котором первый космонавт планеты, улыбчивый, как Коля Царедворцев в молодости, выпускал с ладони в голубое небо белого голубя. – И я наконец исполню детскую мечту – космонавтом стану…» – с этой мыслью Борисов и отворил дверь в кабинет Царедворцева.

4

– Ну, что ты, Бор, на меня таращишься, как на врага народа? – спросил Царедворцев, едва Борисов переступил порог. – Обиделся, что я тебе дорогу перешёл? Говорят, ты на это место метил…

Борисова всегда удивляло – почему все начальники становятся похожи друг на друга.

Глядя на Царедворцева, он как будто увидел перед собой Жуковского: такое же отёчное лицо, синева под глазами, пузо отвисшее…

«Тоже мне – герой-любовник!..» – Борисову на мгновение даже стало жаль бывшего одноклассника, но он отогнал от себя жалость и, стиснув гранату в кармане, спросил о главном:

– Чего тебе надо от моей жены?

Царедворцев вытаращился на него недоумённо:

– Мне – ничего. Это ей надо было…

Борисов скрежетнул зубами:

– Что ей надо?..

– Просила меня устроить ей приём у нашего светоча по онкологии, Демидова Сергея Михайловича… К нему очередь на полгода вперёд расписана… А я с ним рядом два срока в Заксобрании просидел…

– Зачем это ей?

– А ты разве не знаешь? Анализы у твоей супруги были очень подозрительные… Потребовалось срочно пройти углублённое обследование, получить консультацию, так сказать, на высшем уровне…

Борисова пробил холодный пот:

– И что – была она у Демидова?

– Была. Он её направил на обследование… И, слава богу, ничего не подтвердилось! Инга твоя мне вчера отзвонилась, благодарила… – Царедворцев недоверчиво посмотрел на Борисова. – А ты что, действительно ничего не знал?

«Так вот что она праздновала вчера…» – Борисова кинуло в жар.

– А я ведь, грешным делом, подумал, что у тебя с ней… – выдавил он из себя.

Царедворцев развёл руками:

– Ну, ты даёшь, Бор! Забыл, что ли, принцип, что жена друга – это святое…

– Мы разве ещё друзья?

Царедворцев укоризненно покачал головой:

– Разве нет? – спросил он и добавил вдруг проникновенно, чего Борисов от него никак не ожидал: – Старые мы уже с тобой, Витя… Всё, что промеж нас было, и хорошего, и плохого, – это наше и никуда от нас не денется…

– А я взорвать тебя хотел… – Борисов вынул из кармана «лимонку».

– Дурак ты, Бор, и не лечишься… Но за это тебя и люблю! – сказал Царедворцев, и в лице его промелькнуло что-то от того мальчишки, который полвека назад ворвался в школьный класс и не дал шпане поколотить новичка.

– Поздно мне уже лечиться… – Борисов засунул «лимонку» в карман и вышел из кабинета главреда с чувством узника, внезапно выпущенного из застенка. Вроде бы радоваться надо, ведь ты на свободе, но всё ещё словно в камере, полон её запахами и страхами и не веришь своему освобождению…

Он прошёл в свой кабинет и уселся за рабочий стол. Открыл очередную рукопись очередного автора, бессмысленно полистал её и отодвинул – работать, да и просто находиться в редакции, не было сил. Борисов надел плащ и вышел на улицу.

Заметно потеплело. Солнце яичным желтком плавилось на небесной сковородке. Весна как будто заявляла переменчивой уральской погоде: «Я пришла и говорю: всё – холодов больше не будет!»

Разумом Борисов понимал, что надо бы скорее ехать домой и объясниться с Ингой, но ноги понесли его в противоположную сторону. Двигаясь по оживлённой улице, он вскоре оказался у Большого Златоуста – храма-колокольни, возведённого на площади, где раньше стоял памятник революционеру Малышеву, погибшему от рук белогвардейцев незадолго до того, как в Екатеринбурге была расстреляна семья последнего русского царя. Теперь памятник перенесли на набережную Исети, откуда взирает на город. А на площади возвели новый храм-колокольню…

«Круговорот воды в природе… Сначала был храм. Потом памятник разрушителю храмов. Теперь – снова храм… Вот и в человеческой жизни – круговорот: дружба – ненависть – а что потом, пока не ясно…»

Большой Златоуст восстановили, и Борисов как-то заглянул в него. Несмотря на «новодел», храм показался Борисову намоленным: «Оказывается, ничто никуда не исчезает… И Дух Божий обитает там, где Его место!»

Сегодня Борисов решил зайти в храм и поставить свечу за исцеление жены. Но «лимонка» оттягивала карман: «Не идти же в Божий дом с гранатой?» – и Борисов прошёл мимо: «Зайду на обратной дороге!» Он направился к Плотинке, спустился к музею изобразительных искусств и подошёл к железному мосту, перекинутому здесь через Исеть. Этот мост облюбовали в последние годы молодожёны, усеяв все перила и решётки разного вида и размера замками и замочками с нарисованными сердечками и именами. Борисова забавляла эта новомодная традиция пристёгивать замочек к мосту, а ключ выбрасывать в реку: «Наивные! Вовсе не ключики-замочки – залог крепкой семьи!»

Он долго стоял на мосту и смотрел на тёмную с желтоватой пеной воду. Думал про себя и про Ингу. «Прав Царедворцев, назвав меня дураком! Я и есть круглый дурак, чёрствый сухарь и законченный эгоист…»

Борисов огляделся и, не обнаружив никого вокруг, достал из кармана гранату. Быстро вывернул взрыватель, бросил его в воду, следом закинул подальше в реку и подарок капитана Савицкого. Плеснула вода, и железная болванка ушла на дно: «Вот и всё! Прощай, оружие…»

Борисов ещё немного постоял на мосту, глядя на подплывшую стайку диких уток. Он вдруг понял, что в храм сейчас не пойдёт. В храм надо идти не только с благодарностью, но с раскаяньем и надеждой. А для этого прежде нужно поговорить с Ингой и повиниться перед ней… Ведь двадцать лет прожили бок о бок, а он так и не узнал до конца, какая женщина рядом с ним… Называл её любимой, делил с нею кров и пищу, а так и не понял «маленькую, но гордую птичку», которую ему Бог послал в утешение за все прошлые неудачи.

«Сколько же выстрадала она за эти дни, терзаясь мыслями о своей болезни… И ведь ни словом не намекнула мне о ней… Берегла! А я? Как я мог подозревать её, злиться и ревновать?..»

И ещё осознал он, что должен повиниться перед Колей Царедворцевым.

«Прав Колька: всё наше – при нас. И такая длинная жизнь – за плечами. Её не перечеркнуть и не прожить вновь… Всё в нашей долгой жизни было: менялись эпохи, то мир, то война… – Борисов даже оглянулся вокруг, словно захотел увидеть эту большую жизнь, которая уже почти прошла, но всё-таки ещё не закончилась. – И с чего это я увидел в Кольке врага и соперника? Разве в детстве, пока я жил с открытым сердцем, пока воспринимал его таким, какой он есть, и не устраивал с ним состязание, и не стремился к первенству, Царедворцев не был мне настоящим другом? Разве он не старался мне всегда помочь и тогда, и теперь?..»

«Прежде чем судить о недостатках других людей, сначала посмотри на следы собственных мокасин», – Борисов направился к троллейбусной остановке, сел в троллейбус, идущий в сторону дома.

«Собственные следы» наводили его на грустные мысли: «Колька всегда был готов протянуть мне руку… А я воспринимал его доброе отношение сначала с благодарностью, после – как должное, а потом как снисхождение… Я видел только свои проблемы, жил своими обидами, никогда по-настоящему не поинтересовался, а как живёт он, что его-то волнует…» – Борисову нелегко давались эти рассуждения, но, начав укорять себя, он не мог остановиться – хотел очистить душу до конца.

Ему вдруг явственно привиделся заснеженный челябинский двор, где они с Царедворцевым снова мальчишки, строят снежную горку и играют на ней… И тут во двор врываются взрослые пацаны и пытаются разрушить уже построенную горку… И они, встав спиной к спине, защищают её…

Теперь, спустя десятилетия, уже не дворовая шпана, а само Время пытается столкнуть их с общей горы, именуемой судьбой поколения, и чёрная бездна у ног вот-вот разверзнется и поглотит каждого из них, и не за кого им больше держаться, кроме как друг за друга…

Борисов вышел на одну остановку раньше и отправился в магазин хозтоваров с ласковым названием «Хозяюшка». Купил банку краски цвета «фисташковый пломбир» и малярную кисть. «Сейчас закрашу эту подлую надпись!» – Борисов загадал, что если исчезнет она, то и у них с Ингой сразу же всё наладится: он снова будет внимательным и нежным, жена не станет ничего скрывать, и счастье вернётся к ним в дом, и с Колей Царедворцевым дружба воскреснет…

С этими мыслями он подошёл к арке и застыл на месте: надпись, которая терзала его столько дней, была закрашена, и краска ещё не успела просохнуть.

2019–2020

Караул