И если сопоставить текст рокового письма с реальностью, то царские инвективы повисают в воздухе.
Весьма знаменательно и то, что иностранные дипломаты, внимательнейшим образом следившие за происходящим вокруг царя – в ближнем кругу и в семье, явно ничего не знали о развивающемся конфликте.
К сожалению, в советской официальной историографии утверждения Петра были еще больше огрублены и вульгаризированы и стали общим местом.
Можно привести характерные образцы.
«Из заурядного подростка вырос праздный, себялюбивый и малодушный человек 〈…〉 окружавшая царевича среда рано привила ему два порока, окончательно ослабивших его волю: склонность к ханжеству и привычку к пьянству»[88].
«Неразвитый и ленивый, но злобный Алексей трусливо, но упрямо шел против воли Петра, стремившегося воспитать наследника, который был бы достоин его»[89].
Не будем сравнивать уровень интеллектуального развития Алексея и автора этого пассажа – профессора В. В. Мавродина, советского исследователя Петровской эпохи, но с уровнем его научной добросовестности нам предстоит встретиться, когда речь пойдет о реальном окружении царевича.
Сергей Михайлович Соловьев, как высокий профессионал, старавшийся быть объективным, писал: «…Алексей Петрович был умен и любознателен, как был умен и любознателен дед его царь Алексей Михайлович или дядя царь Федор Алексеевич, но, подобно им, он был тяжел на подъем, не способен к напряженной деятельности…»[90]
Но мы-то знаем, что царевич отнюдь не был «тяжел на подъем» и бо`льшую часть своей взрослой жизни провел в дороге, в достаточно напряженной деятельности.
Суждение Соловьева, естественно, восходит к формуле «Объявления»: «…ничего делать не хочешь, только б дома жить и веселиться…»
Добросовестный Луппов, обдумывавший суждение Соловьева, соглашается с великим предшественником: «Живи Алексей Петрович во второй половине XVII века, он был бы в числе образованных и передовых людей, при Петре же он оказался в числе активных противников реформ»[91].
Странно, что даже серьезному и вдумчивому историку не пришло в голову задуматься: отчего такие образованные и передовые для своего времени люди оказывались «противниками реформ»?
Быть может, они представляли себе иной путь в ту же европейскую цивилизацию и культуру, которая была им вполне внятна?
И противником каких реформ был европейски образованный Алексей?
Единственное обвинение, которое Петр мог подтвердить, – нелюбовь Алексея к военному делу. Хотя аргументировал царь это обвинение не слишком убедительно. «К тому же, не имея охоты, [ни] в чем не обучаешься и так не знаешь дел воинских. Аще же не знаешь, то како повелевать оными можеши и как доброму добро воздать и нерадивого наказать, не зная силы в их деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть. Слабостию ли здоровья отговариваешься, что воинских трудов понести не можешь? Но и сие не резон: ибо не трудов, но охоты желаю, которую никакая болезнь отлучить не может».
Петр, скорее всего, понимал противоречивость и неубедительность этой странной формулы: «…не трудов, но охоты желаю…» И пытается подкрепить ее очень странным примером своего старшего брата Ивана V, умственно неполноценного и больного, который не мог ездить верхом, но любил любоваться лошадьми и всадниками.
Какой смысл в «охоте», если она не реализуется в «трудах»?
Пример Людовика XIV, о котором мы уже упоминали, был неудачен. О фундаментальном результате экспансионистской политики «короля-солнце», стоившей Франции порядка пятисот тысяч погибших на поле битв и перенапряжения экономического, речь уже шла. Есть свидетельство, что на смертном одре Людовик сказал: «Я слишком любил войну».
Любовь Людовика XIV к войне, безусловно, импонировала Петру, царствование которого, за исключением считаных лет, проходило в условиях войны. Причем все войны были начаты Россией. В 1711 году Турция формально объявила войну России, но фактически была спровоцирована на этот шаг Петром.
Сам Петр скажет по завершении Северной войны, что он «дожил до своих Тюреннов», имея в виду выросший за время войны генералитет – таких, например, генералов, как князь Михаил Михайлович Голицын, в том же 1714 году завоевавший Финляндию. То есть он сам признал, что государь может доверить ведение войны профессиональным военным.
Алексей, скорее всего, никогда не любил «солдатчины», как он сам выражался, но исправно выполнял свои обязанности, касающиеся организации пополнений для армии. Мы помним, что он навсегда подорвал свое здоровье, когда в свирепые морозы пробивался сквозь снежные заносы, чтобы привести к действующей армии сформированные им драгунские полки.
Из письма Афанасьева мы знаем, что он нес строевую службу в Померании, в корпусе Меншикова, но царь не пытался приучить его к обязанностям командира. Притом что Алексею было уже больше двадцати лет.
А со второй половины 1713 года Петр вообще отстранил сына от всякой практической деятельности. И безусловно, не потому, что сам Алексей своевольно от нее отказывался. Это было невозможно. Это могло быть только решение царя. Почему? Быть может, он не хотел появления у наследника прочных связей в армии?
Если бы Петр действительно хотел приохотить Алексея к военной профессии, то царевич должен был не «с алебардой при полку» служить в качестве младшего офицера в двадцать два года, а хотя бы присутствовать на военных советах, которые царь собирал регулярно, наблюдать планирование операций. При нем должен был состоять опытный офицер, знакомивший его с основами профессии в ситуации реальной войны.
Ничего этого сделано не было. Теоретические занятия топографией и фортификацией вряд ли могли пробудить в царевиче честолюбивые мечтания и увлечь обаянием воинского ремесла.
В любом случае сам тип личности и характер мировидения неизбежно сказались бы на стиле правления Алексея, если бы он оказался на российском престоле, и царем-воином он бы не стал. И в этом не было бы большой беды. Все последующие царствующие в России особы доверяли ведение войн своим полководцам. В период Наполеоновских войн русская армия стала побеждать, когда Александр I перестал вмешиваться в управление войсками. Так что и в этом случае можно спокойно повторить слова Погодина: «…обвинение натянутое, подьяческое…»
О том, что могло произойти с конца 1711-го по 1715 год, мы поговорим позже. Сейчас нужно завершить весьма значимый сюжет – образование Алексея, его духовное развитие.
Предвзятое отношение к царевичу и стремление представить его личностью ничтожной и заслужившей свою участь объясняются несколькими причинами.
Главная причина, вполне совпадающая с мотивацией, которая заставила Петра выстроить свою мифологическую картину: Петр заранее готовил общественное мнение к будущей неизбежной, по его представлению, расправе с наследником, а позднейшие историки, искренне уверенные в безусловной правоте царя, видели свою задачу в оправдании сыноубийства, совершенного с явно завышенной жестокостью.
Вопрос интеллектуального развития Алексея играл немаловажную роль в конструировании соответствующей ситуации.
В этом отношении очень характерна позиция Н. И. Павленко, историка, безусловно, знающего, но безоговорочного апологета Петра: «В марте 1710 года он (Алексей. – Я. Г.) приехал в Варшаву, где остановился на дворе царского посла князя Г. Ф. Долгорукова, и лишь затем выехал в Дрезден. Таким образом, в Дрезден Алексей прибыл значительно позже намеченного срока. Но и теперь он далеко не сразу приступил к обучению 〈…〉. По наблюдениям того же Кикина, царевич приехал из-за границы с таким же багажом знаний, с каким выехал из России. Кикин, несомнено, был прав. 〈…〉 На этом завершилось образование царевича. В отличие от отца, проявлявшего любознательность и тягу к знаниям, царевич не питал к ним интереса»[92].
Как ни странно, Павленко ничего не известно о пребывании Алексея в Кракове, хотя сведения об этом лежат на поверхности. Разумеется, кроме записки Вильчека.
Но мы-то знаем, что месяцы пребывания Алексея в Кракове и Дрездене были временем напряженной интеллектуальной работы. Мы знаем, что в Кракове Алексей ежедневно два-три часа изучал «военные науки, математику и географию» под руководством обер-инженера Кулона. И конечно, совершенствовал знание европейских языков – в соответствии с наставлением Петра.
Отдельные отрывочные сведения, которые, как правило, не принимаются во внимание, тем не менее дают возможность скорректировать расхожее представление об интересах и занятиях царевича в разные периоды. В том числе в его отроческий период, когда, как принято считать, он всецело находился под влиянием ретроградов.
Вспомним, что в письме Лейбницу (Алексею в то время было тринадцать лет) Гюйссен пишет: «…он любит математику и иностранные языки и очень желает посетить чужие края».
А токарного дела мастер Людовик де Шепер (Луи Шеппер) в письме Петру из Москвы от 22 сентября 1705 года писал: «Его высочество государь-царевич многократно в доме моем был и зело ужо израдно точить изволит, и, кажется, что он великую охоту к сему имеет».
Надо иметь в виду одно обстоятельство чрезвычайной важности. Многие свидетельства, в том числе и самого царевича, – это свидетельства, данные под пыткой. Ход и характер следствия были таковы, что Алексей с какого-то момента старался сделать как можно больше компрометирующих его признаний, надеясь избежать новых пыток.
Пушкин, прекрасно знакомый с материалами дела, очень точно понял эту страшную особость ситуации: «Царевич более и более на себя наговаривал, устрашенный сильным отцом и изнеможенный истязаниями. Бутурлин и Толстой его допрашивали. 26 мая объяснил он слово ныне