Алексея подкупала политическая позиция католической церкви – решительное отстаивание своей независимости от светской власти и права на роль высшего наставничества, а если надо, и духовной оппозиции. И вряд ли случайно единственным влиятельным иерархом, открыто симпатизировавшим наследнику, был местоблюститель патриаршего престола митрополит Стефан Яворский, получивший образование в высших католических школах Польши, которого обвиняли в приверженности к «папежскому учению».
Для Петра Европа была кладезем технологий, кладовой «регулярных» государственных конструкций, которые он мечтал перенести на русскую почву, категорически отметая идеологическое наполнение этих конструкций.
Декабрист Михаил Александрович Фонвизин точно и убедительно охарактеризовал парадокс петровского европеизма: «Если Петр старался вводить в России европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух этой цивилизации – дух законной свободы и гражданственности, был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были орудия для материальных улучшений, по образцам, виденным им за границей: для регулярных войск, флота, для украшения городов, построения крепостей, гаваней, судоходных каналов, дорог, мостов, для заведения фабрик и пр.»[96].
В свое время мы попытаемся реконструировать представления Алексея о государственном и общественном устройстве страны. Воссоздать полностью адекватную картину не удастся, поскольку непосредственные данные – показания «чухонской девки Ефросиньи», которую царевич искренне любил и на которой мечтал жениться, и самого Алексея, данные под пыткой, – слишком примитивны.
И здесь большую и, быть может, решающую роль играет представление об интеллектуальном, духовном контексте, в котором имеет смысл рассматривать властный стиль Алексея в случае его гипотетического воцарения.
То есть речь идет об альтернативном варианте развития России, который необходимо себе представить, для того чтобы извлечь актуальные уроки из великого царствования Петра, и последующем периоде империи Российской вплоть до Манифеста 17 октября 1905 года.
Контекст этот в решающей степени связан с представлениями Алексея и Петра о роли церкви как института и религии как нравственного руководства, поскольку светская мораль была слишком связана с политической прагматикой. И насколько далеко может власть имущий выходить за пределы основных заповедей, то есть фундаментальных законов общежития, зависело от веры в степень терпимости Грозного Судии по отношению к игнорированию заповедей: гордыне и уверенности в ничем не ограниченном праве распоряжаться как собственной судьбой, так и судьбами любого масштаба человеческой общности.
Не нужно перегибать палку в ином направлении и представлять царевича Алексея Петровича идеальным юношей, тихим книгочеем, каковым он и предстает в записке Вильчека.
Он был разный. В разных ситуациях и с разными свидетелями-собеседниками, корреспондентами в переписке он предстает отнюдь не единообразным.
Важно отсеять сомнительные и заведомо ложные сведения и оставить то, что говорит о реальном человеке, судьба которого была органично связана с судьбой России.
Историк Сергей Александрович Князьков, архивист и популяризатор исторического знания, расстрелянный большевиками в Москве в 1919 году как «деникинский шпион», автор относительно трезвого очерка о царевиче Алексее, тем не менее счел возможным охарактеризовать своего героя словами Соловьева: «Царевич Алексей Петрович по природе своей был именно таким русским западником-барином; он был умен и любознателен, как дед царь Алексей или дядя царь Феодор, но, как и они, он был тяжел на подъем, не способен к напряженной практической деятельности, к движению без устали, к уменью и охоте делать все своими руками; неподвижный физически, он был домосед, любивший узнавать любопытные вещи из книги или из разговоров с бывалым умным человеком»[97].
Современный автор Олег Николаевич Мухин, ссылаясь на Князькова и цитируя текст Соловьева как текст самого Князькова, сопровождает его собственными соображениями: «Не стоит утверждать, что эти два человека – отец и сын – были абсолютно разными людьми. Скорее можно сказать, что Алексей – это Петр со знаком минус. Очень многие штрихи жизни и поведения царевича напоминают облик его великого отца. Алексей рос без отцовского присмотра, при матери, заброшенный Петром, занятым играми, делами и любовницами, в атмосфере неприязни к деятельности отца. Не лишенный природного ума, он, однако, не перенял отцовской неуемной жажды действий. Несмотря на патриархальность воспитания, круг общения Алексея напоминает „антихристовы сборища“ Петра – члены „компании“ имели далеко не православные прозвища „Ад“, „Сатана“, „Молох“. Одним из главных пороков Алексея и его окружения являлось пьянство. Отец помимо воли сына женил его, руководствуясь собственными соображениями, – то же самое когда-то произошло и с Петром. Несмотря на все своеобразие личности Петра, при таком сопоставлении напрашивается вывод о некой преемственности, чертах традиции. И ведь нельзя утверждать, что Алексей испытывал однозначное отвращение ко всему западному, недаром он предпочитает бежать от забот отца в Европу»[98].
Оба текста очень типичны – в них реальные черты личности царевича смешаны с традиционными вымыслами и неточностями.
Мы знаем, что Алексей отнюдь не был «тяжел на подъем» и удовлетворял свою любознательность не только из книг и бесед. И уж никак не был «домоседом». Это – эхо рокового «Объявления». Как мы увидим, затравленный и измученный постоянным ощущением грозной опасности, он и в самом деле говорил своей любовнице о желании поселиться в Москве – для спокойной жизни. Но эта мечта появилась у него в самый последний период.
«Круг общения» Алексея нимало не напоминал «антихристовы сборища» его отца. Ниже мы постараемся понять состав и характер его «компании». Пока же можно с уверенностью сказать, что это было вполне православное сообщество и шуточные прозвища его участников не имели ни малейшего кощунственного смысла.
Существенно серьезнее обвинение в пьянстве как «одном из главных пороков Алексея и его окружения».
Да, есть достаточно свидетельств того, что Алексей и его друзья не чурались этого развлечения. Сам Алексей неоднократно в письмах к людям из своей компании сообщал о веселых попойках и получал подобные же сообщения. Правда, не совсем понятно, какова в этих сообщениях доля молодого бахвальства.
Надо иметь в виду, что пьянство в его вполне безобразном виде всячески поощрялось и культивировалось Петром. И когда в Вене Алексей жаловался императору, что Меншиков специально спаивал его, можно, безусловно, в это поверить.
Принуждение к пьянству принимало при дворе Петра безжалостные формы.
Чтобы представить себе, как это происходило, можно привести один из многочисленных эпизодов, в данном случае описанный камер-юнкером голштинского герцога Берхгольцем, несколько лет жившим в России и оставившим подробнейший дневник своего пребывания при русском дворе.
1 ноября 1721 года:
Замечательное было сегодня еще вот что. Император приказал собраться в здании Сената всем маскам, которые почему-либо не явились туда в прошлое воскресенье, чтобы исполнить не исполненное ими, т. е. выпить столько же, сколько выпили другие. Для этого были назначены два особых маршала, обер-полициймейстер и денщик Татищев, которым было поручено смотреть, чтобы ни один из гостей, кто бы он ни был, не возвратился домой трезвым, о чем эти господа, говорят, и позаботились как нельзя лучше. Рассказывают, что там было до тридцати дам, которые потом не могли стоять более на ногах и в этом виде отосланы были домой. 〈…〉 Приказание императора было так строго, что ни одна дама не осмелилась остаться дома. Некоторые хотели отговориться болезнью, и в самом деле были больны как сегодня, так и в прошедшее воскресенье; но это ничего не помогло: они должны были явиться. Хуже всего притом было то, что им наперед объявили, что их собирают единственно только для того, чтоб напоить за неявку в прошедшее воскресенье. Они очень хорошо знали, что вина будут дурные и еще, пожалуй, по здешнему обыкновению, с примесью водки, не говоря уже о больших порциях чистой простой водки, которые им непременно предстояло выпить.
Подобные развлечения иногда кончались трагически. В этот раз одна из дам, которая была на последних днях беременности – что не было принято во внимание, – родила мертвого ребенка.
Как говорили, заспиртованный младенец украсил Кунсткамеру. Неудивительно, что во время пребывания в Петербурге Алексей, по показаниям на следствии близких к нему людей, иногда напивался до того, что терял чувство самосохранения и говорил вещи, о которых потом горько жалел.
Но при всем при том никак нельзя утверждать, что пьянство было его главным пороком. Или одним из главных.
По свидетельству Вильчека, во время продолжительных трапез в Кракове царевич пил мало.
Возможно, он унаследовал от отца склонность к вспышкам гнева. Но при всем изобилии мемуарного и иного материала мы располагаем всего двумя-тремя свидетельствами о подобных эпизодах.
В нем не было и в самом деле вулканической энергии Петра, его почти патологической жажды движения.
В нем не было гигантского масштаба замыслов Петра. По сравнению с отцом он был зауряден.
Но – что важно для возможного государя – не было в нем и безжалостной утопичности миропредставления, когда цена реализации замысла не имеет значения.
Одним из существеннейших аспектов негативного мифа, созданного вокруг личности Алексея, было представление о характере его окружения, о его единомышленниках.