Уже цитированный нами В. В. Мавродин, признанный специалист по эпохе Петра, писал: «Враги петровских преобразований объединились вокруг царевича. Реакционные бояре и священники, сплотившиеся вокруг Алексея, составили настоящий кружок заговорщиков с „циферной азбукой“ (шифром), прозвищами и т. д. 〈…〉 Среди духовенства и боярства, окружавшего Алексея, открыто говорили, что смерть Петра явилась бы сущим благодеянием. Алексей вслух мечтал, как, став царем, он разрушит Петербург, отдаст море шведам, распустит армию, уничтожит флот, вернется к порядкам, заведенным дедом, зимой будет жить в Москве, а летом – в Ярославле»[99].
О «геростратовых планах» Алексея, не имеющих ничего общего с реальностью, мы поговорим в другом месте. А сейчас нужно понять, кто же на самом деле входил в дружеский домашний круг царевича до 1714 года, когда он поселился в Петербурге в своем скромном дворце.
В предисловии к публикации Есипова, к которой мы уже обращались и еще будем обращаться, Погодин на основании анализа переписки царевича определил этот ближний круг, условно говоря, «малый двор» наследника.
Василий Григорьевич, Андрей Федорович, Алексей Иванович, Иван, Нарышкины. 〈…〉 Вероятно, все они поступили к Царевичу по родству их с матерью Петровой, Наталией Кирилловной Нарышкиной.
Никифор Кондратьевич Вяземской, учитель и надзиратель Царевича с детства.
Василий Иванович Колычев, муж кормилицы Царевича.
Федор Борисович Еварлаков, принадлежавший к домовому управлению Царевича.
Из духовных лиц: Духовник Царевича Яков Игнатьевич.
Благовещенский ключарь Иван Афанасьевич.
Протопоп Алексей Васильев.
Священник Леонтий Григорьев из Грязной слободы в Москве.
И еще несколько лиц, более далеких.
Некоторые из них действительно пользовались цифровым шифром, но очень редко.
Как выяснилось на следствии, цифровым шифром для переписки с Алексеем и друг с другом пользовались совершенно иные и куда более значительные лица – из ближайшего окружения самого царя.
Никаких «сплотившихся вокруг Алексея» реакционных бояр не было в природе. Как мы увидим в свое время, на Алексея были ориентированы многие первостепенные сподвижники Петра.
Этот домашний круг отнюдь не был политической группировкой. Родственники Петра и Алексея – молодые Нарышкины ни в каких оппозиционных настроениях замечены не были. Равно как и Василий Иванович Колычев, немолодой человек из хорошего боярского рода, совершенно неподходящий на роль заговорщика.
Управляющий хозяйством Алексея Еварлаков никак не был фигурой политической.
Это было некое уютное бытие Алексея, параллельное его общению с Гюйссеном в 1703–1705 годах, выполнению государевых поручений и вообще официальной жизни наследника престола.
Правда, сам Алексей на следствии, после пыток, утверждал: «А когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю (хотя я и знал, что мне отец мой то правление вручил, приводя меня по себе к наследству), а я в большие забавы с попами и чернецами и другими людьми впал».
Но, как уже говорилось, это очень похоже на самооговор, для того чтобы избежать дальнейших мучений.
Если бы это было правдой, то нашлось бы достаточно доброхотов, которые немедленно поставили бы Петра в известность об этих «забавах» его сына. Мы же знаем один только случай неудовольствия Петра в этот период – по совершенно конкретному поводу.
Позже, уже в 1720 году, когда «по вновь открывшимся обстоятельствам» начато было следствие над Алексеем Нарышкиным, то он, в частности, показал на одном из допросов: «…в бытность его, Царевичеву, в Москве, в тот день обедовали служащие, Архирей, как был жив Ростовский, Дмитрий, Чудовский Архимандрит Феодосии, что был в Крутицах Архиреем, Князь Федор Юрьевич Ромодановский, Боярин Тихон Никитич Стрешнев, и другие Министры».
Компания Алексея во время его главенства в Москве состояла из весьма высокопоставленных людей.
Федор Юрьевич Ромодановский, свирепый до садизма глава Преображенского приказа розыскных дел – политического сыска, который был поручен ему еще при Софье, в 1686 году, стал одним из самых доверенных сотрудников Петра и был им до своей смерти в 1717 году. Разумеется, он внимательно приглядывал за царевичем.
С Тихоном Никитичем Стрешневым мы уже встречались. Фактически военный министр, он пользовался полным доверием царя. Первые лица государства и другие министры, как утверждает Нарышкин, были сотрапезниками и собеседниками Алексея.
Присутствие высокопоставленных церковных иерархов совершенно естественно.
В 1718 году, на следствии, Алексей будет говорить о своей дружбе со Стрешневым и надеждах, которые он возлагал на его поддержку.
Единственным значительным лицом в узком дружеском кругу Алексея был его духовник Яков Игнатьевич, протопоп придворного Верхоспасского собора в Кремлевском дворце, – выходец из духовной среды, друг с детства и побратим ростовского епископа Досифея, духовника царицы Евдокии во времена ее заключения, пытанного и казненного в 1718 году.
На основании сохранившихся в материалах следствия писем Якова Игнатьевича к Алексею, весьма многочисленных, Погодин дал ему убедительную характеристику: «…не слышится ли в словах старого нашего Протопопа Якова Игнатьевича сам Григорий VII, основатель папской власти? Не чувствуется ли сродства этой речи с притязаниями Патриарха Никона? Не объясняется ли ею характер первых наших раскольников?
Прибавим, что Яков Игнатьевич во время жесточайших пыточных истязаний, повторявшихся много раз в продолжение года, битый и жженый, не показал ни на кого, между тем как из писем Царевича, открытых случайно после его казни, уже в 1720 году, видно, у него были многие друзья, посвященные в его тайны с Царевичем».
Яков Игнатьевич пользовался уважением в правительственных верхах. Сохранились письма к нему Гаврилы Ивановича Головкина, руководителя внешней политики России, тон которых свидетельствует о значительности этой фигуры, а возможно, и влиятельности.
«Честнейший Господине и Отче, Яков Игнатьевич, – писал Головкин, – душевного спасения и телесного здравия желаю вам. Письмо ваше, 20 июня посланное, мне здесь отдано: пожалуй, мой Государь, на меня не прогневайся, что не часто к вам пишу…»
«Почтеннейший Господин, мой особливый благодетель и Отец Иаков Игнатьевич. 〈…〉 Честное ваше мне писание здесь отдано, за которое Милости вашей премного благодарствую и впредь оного видеть желаю…»
Когда царевич был за границей, то через Головкина шли к нему письма протопопа и ответные письма Алексея.
Головкин выполнял какие-то деловые просьбы Якова Игнатьевича.
До поры духовник обладал несомненной властью над своим духовным сыном. Их обширная переписка – история отношений двух незаурядных личностей. Это психологическая драма подчинения и освобождения. Беспрекословное преклонение царевича перед протопопом взрывалось отчаянным бунтом, когда дело со стороны Алексея доходило до рукоприкладства.
Яков Игнатьевич, конечно же, был сторонником сильной церкви перед лицом светской власти, и его влияние играло не последнюю роль в мировосприятии Алексея. И однако же, в годы перед гибелью, когда окончательно сформировалась позиция Алексея как наследника российского престола, не Яков Игнатьевич был его главным конфидентом и советчиком.
Существенно было и то, что Яков Игнатьевич был близок к епископу Досифею и, соответственно, к царице-узнице Евдокии, и для Алексея это была связь с любимой матерью. И тут сугубо личные мотивации пересекались с политическими. Но и это не имело решающего значения для окончательного выбора.
Более того, Алексей старался не втягивать людей своего кружка, которых искренне любил, в свое латентное противостояние с отцом.
Он всячески предостерегает их от опрометчивых поступков.
В ноябре 1709 года во время одной из поездок он писал духовнику из Ярославля: «Во Володимир, мне мнится, не надлежит вам ехать, понеже смотрельщиков за вами много, чтобы из сей твоей поездки и мне не случилося какое зло, понеже ныне многие ведают, в каком ты у меня состоянии, и что все мое тебе вверено…»
Речь, понятно, идет о свидании с Досифеем и, возможно, с Евдокией, жившей в монастыре в Суздале.
Помним, что писал Вильчек о постоянно тревожном состоянии царевича. Именно ощущение опасности, уверенность в пристальной слежке за ним заставляет Алексея держать своих личных друзей как можно дальше от себя.
Приблизительно в это время (письмо без года) он пишет духовнику: «Батюшка, изволь сказать всем тем, к которым мои грамотки есть в пакете на твое имя 〈…〉 чтоб ко мне больше не писали и сам не изволь писать ко мне».
28 января 1710 года он посылает Якову Игнатьевичу из Кракова письмо, в котором обращается к тому с многозначительной просьбой не выполнять некие его поручения, пока «будут на Москве высшие особы наши», то есть Петр с близким окружением: «…а во время бытия их только смотри, как возможно, чтоб не пропало что из Преображенского, а паче книги, которые хотя по малу для подозрения изволь к себе перевезть…»
Он не хочет, чтобы его книги попадались на глаза отцу. Этот мотив – оберечь любимых домашних друзей – в этой переписке постоянен.
Для рискованных разговоров и планов у него будут другие собеседники.
Глава 3Царь. Бог. Феофан
…Самодержавный Государь человеческого закона хранить не должен, кольми же паче за преступление закона человеческого не судим есть: заповеди же Божии хранить должен, но за преступление их самому токмо Богу ответ даст, и от человека судим быть не может.
Мы далеко не всегда сознаем, что в центре процессов окончательного формирования государственной идеологии и, соответственно, государственного строительства – процесса, определившего судьбу России на столетия, – оказались личность и судьба царевича Алексея Петровича.