В одном из своих историософских сочинений Александр Михайлович Панченко анализировал ситуацию, в которой мы стараемся разобраться: «Культура объявила себя соперницей веры и при Петре, казалось, выиграла это соперничество. Смысл Петровских реформ вовсе не европеизация, как принято думать, смысл ее – секуляризация, обмирщение. Петр упразднил патриаршество, учредил Синод и сам себя назначил главою Церкви, „крайним Судиею Духовной коллегии“. „Устами Петровыми“ в сфере религии (точнее, идеологии) был архиепископ Феофан Прокопович, человек умный и ученый, но авантюрного склада, умевший „находить себе счастие, не справляясь с совестию“ (Филарет Черниговский). Впрочем, у птенцов гнезда Петрова совесть была вообще не в чести. Эта „бессовестность“ – черта не столько индивидуальная, сколько эпохальная. Рушилась старосветская нравственность – поскольку рушилась духовная власть Церкви („папежский се дух“, – восклицал Феофан). Высшая инстанция – государь, который объявляется хранителем и толкователем истины, „власть высочайшая… надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, и крайнего суда, и наказания над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными. И понеже и над духовным чином государское надсмотрительство от Бога установлено есть, того ради всяк законный государь в государстве своем есть воистину епископ епископов“. „Епископ“ в буквальном значении – „надсмотритель“. Феофану Прокоповичу мало этой почти кощунственной игры словами, он называет царя и „Христом“ (в буквальном смысле – „Помазанником“)»[108].
Собственно говоря, Панченко здесь опирается на соображения Флоровского.
«Новизна Петровской реформы не в ее западничестве, но в секуляризации», – писал Флоровский[109]. Он обратил внимание на то, что Панченко называет «почти кощунственной игрой словами»: «…предостерегает, как бы кто, под видом ревности церковной, не восстал на „Христа Господня“. Ему доставляет явное удовольствие эта соблазнительная игра словами: вместо „Помазанника“ называть Царя „Христом“»[110].
Дело, конечно, не в удовольствии, а в стремлении решить главную задачу – внедрить в народное сознание ассоциацию между всевластием Господа Бога над миром и царя над своим народом.
Флоровский напоминает, что эта тенденция началась не с Феофана.
История сакрализации персоны государя подробно исследована в работе Виктора Марковича Живова и Бориса Андреевича Успенского «Царь и Бог: Семиотические аспекты сакрализации монарха в России»[111].
Исследователи, естественно, расширяют и углубляют проблематику. И практика Феофана Прокоповича оказывается одним из аспектов длительного хронологически и значительно более событийно-многообразного сюжета.
Религиозно-политическая идеология, обусловленная восприятием Москвы как Третьего Рима, может быть определена как теократическая эсхатология: Москва остается последним православным царством, а задачи русского царя приобретают мессианистический характер. Россия как последний оплот православия противопоставляется всему остальному миру, и это определяет отрицательное отношение к внешним культурным влияниям (в той мере, насколько они осознаются). Чистота православия связывается с границами нового православного царства, которому чужды задачи вселенского распространения; культурный изоляционизм выступает как условие сохранения чистоты веры. Русское царство предстает само по себе как изоморфное всей вселенной и поэтому ни в каком распространении или пропаганде своих идей не нуждается. 〈…〉 Эта идеология претерпевает коренное изменение в царствование Алексея Михайловича. 〈…〉 Алексей Михайлович стремится в принципе к возрождению Византийской империи с центром в Москве как вселенской монархии, объединяющей в единую державу всех православных. Русский царь должен теперь не только занимать место византийского императора, но и стать им. 〈…〉 Русские традиции рассматриваются как провинциальные и недостаточные 〈…〉.
〈…〉…со времени Алексея Михайловича момент помазанничества приобретает исключительно большое значение в восприятии монарха в России. И характерно, что, по крайней мере, с начала XVIII в. монарх может называться не только «помазанником», но и «Христом». 〈…〉 В послании восточных патриархов к Алексею Михайловичу (1663 г.) преданность царю выставляется в качестве конфессионального требования именно в силу того обстоятельства, что царь называется именем Христа (т. е. помазанник), и, следовательно, невозможно быть христианином, не будучи верноподданным[112].
Деятельность Феофана, как и вся церковная реформа Петра, представляется моментом окончательного концептуального перелома традиции и началом нового качества процесса.
Не только семантическое, но и конкретно бытовое отождествление царя с Христом возникает в Петровскую эпоху. Исследователи приводят целый ряд соответствующих примеров.
Так, фактический глава Сената, один из первых вельмож государства, князь Яков Федорович Долгорукий, явно замешанный в «деле» Алексея и опасающийся жестокой кары, писал в разгар следствия в феврале 1718 года: «Ныне принужден я недостойным моим воплем отягчить Вашего Величества дрожайшие ушеса: преклони, Господи, ухо твое и услыши глас раба твоего, в день зла моего вопиюща к тебе!»
Петр, разумеется, знал текст, к которому князь Яков Федорович хотел привлечь высочайшее внимание и разжалобить разъяренного владыку. Это молитва Давида «Об избавлении от врагов».
«Услышь, Господи, правду [мою], внемли воплю моему 〈…〉. К Тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня, Боже; преклони ухо Твое ко мне, услышь слова мои» (Пс. 16: 1, 6).
Или другой текст из этой молитвы:
«На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек; по правде Твоей избавь меня; приклони ко мне ухо Твое, поспеши избавить меня. Будь мне каменною твердынею, домом прибежища, чтобы спасти меня» (Пс. 30: 2–3).
Долгорукий не без основания считал, что, обращаясь к царю как к Господу Богу, он имеет больше шансов на снисхождение. И не ошибся.
Помимо исследования «византийских мотивов» в идеологии Московского царства и трансформации этого наследия, авторы приходят к принципиальным выводам, имеющим непосредственное отношение к нашей проблематике. «…Наименование царя „христом“, – пишут они, – не ограничивается чисто этимологическими соображениями, но свидетельствует и о их реальном сближении в сознании того времени»[113].
И утверждение о политическом результате тенденции при Петре: «Апологеты государственной власти настаивают при этом на закономерности подобных атрибутов, и это делает внешние знаки сакрализации царя предметом государственной политики. Таким образом сакрализация царя превращается в государственный культ»[114].
Особость рассматриваемой нами ситуации в том, что Феофан по желанию Петра перевел «сближение в сознании» в чисто прагматическую плоскость, сделав его орудием решения сиюминутных остроактуальных проблем, главной из которых было объяснение и оправдание расправы с царевичем Алексеем, законным наследником престола.
Эту важнейшую в тот момент задачу Феофан с присущей ему яростной энергией и ораторской одержимостью решал в сочинении воистину вдохновенном, датированном 6 апреля 1718 года.
В это время Алексей и другие лица, арестованные по его «делу», прибыли из Москвы в Петербург для продолжения розыска. Ждали приезда «девки Ефросиньи». Было ясно, что обещанное прощение, данное Петром царевичу, скорее всего, будет аннулировано.
Риторическая и смысловая почва для этого основополагающего сочинения была подготовлена. Еще 28 октября 1716 года Феофан, только успевший осмотреться в Петербурге, произнес проповедь, в которой обозначил главное направление своей будущей деятельности.
Это была годовщина рождения царевича Петра Петровича, и в восторженной проповеди, произнесенной в присутствии многих знатных особ (Петр был за границей), кроме панегирика малолетнему наследнику престола, он предлагает миру и городу свою любимую идею повиновения высшей воле, которая, следовало понимать, сосредоточилась в личности светского властелина.
Со свойственным ему размахом он подтверждает свое утверждение общемировым опытом: «Поиди в Африку, таковаго чина: Фец, Тунис, Алжир, Трипол, Барка и великая Ефиопиа народ Абиссинский и прочая на полудни Государства. Поиди во Асию, такова Туркия, Персида, Индия, Хина с Китаем и Япония, все подобное слышим и об Америке новом имянуемом свете». В качестве примера отрицательного приводится Речь Посполитая, отвергнувшая эту благую форму правления и оттого пострадавшая.
Любопытно, что Никифор Вяземский счел нужным отправить вслед едущему по Европе в сторону Вены Алексею письмо с сообщением о прибытии в столицу Прокоповича.
Нет конкретных сведений о беседах в этот период (после 1716 года) Петра с Феофаном. То, что они работали сообща над тем, что можно назвать идеологической моделью, несомненно.
С некоторыми результатами мы уже знакомились. И дело было не только в необходимости воздействия на общественное, народное сознание в преддверии слома принципов наследования власти и демонстративного отрицания заповеди «Не убий» по отношению к царскому сыну.
Иван IV Грозный убил своего сына. Но это был эксцесс, несчастный случай, результат мгновенной безумной вспышки.
Здесь же речь шла о продуманной акции.
Это требовало подготовки и оправдания.
Это требовало психологической подготовки и оправдания для самого Петра. Нет оснований думать, что это решение далось ему легко и он не понимал общественной, народной, международной реакции.
Ему необходимо было убедить себя в своем праве поступить именно так, и это было главное. «Петр презирал человечество…»