л того „полицейского государства“, которое заводит и учреждает в России Петр… „Полицейское государство“ есть не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность. Не столько строй, сколько стиль жизни. Не только политическая теория, но и религиозная установка. „Полицеизм“ есть замысел построить и „регулярно сочинить“ всю жизнь страны и народа, всю жизнь каждого отдельного обывателя, ради его собственной и „общей пользы“ или „общего блага“»[126].
Главное в этом глубоком тексте – центральная по смыслу фраза: «Не только политическая теория, но и религиозная установка».
Включением Церкви в государственный аппарат не исчерпывался смысл церковной реформы как одного из ключевых аспектов «революции Петра» в ее фундаментальном смысле. Это была еще и агрессивная попытка создания новой религии, религии регулярности, жесткой упорядоченности мира, правда с необходимыми в этом случае атрибутами христианской доктрины, опорой на Священное Писание и комплекс теологических текстов.
К сожалению, при всей изученности отношений Петра и Лейбница, мы не знаем содержания их личных бесед. Не знаем, излагал ли философ царю свои представления о мироустройстве – о идее Бога как «великого часовщика».
Маловероятно, что энергичные и талантливые усилия Феофана по обожествлению царя происходили без его согласия. И это вполне естественно. Петр чувствовал себя не просто абсолютным монархом, приводящим в порядок свое государство, но строителем совершенно нового мира, мира великой целесообразности.
Сам Петр упорно выдвигал в качестве своего неприятия, например, монашества экономические и нравственные основания: «тунеядство» монахов, бегство тяглецов в монастыри и, соответственно, сокращение налогоплательщиков, равнодушие монахов к страданиям обездоленных.
«Наличные монастыри он полагал обратить в рабочие дома, в дома призрения для подкидышей или для военных инвалидов, монахов превратить в лазаретную прислугу, а монахинь в прядильщицы и кружевницы, выписав для того мастериц из Брабанта…»[127]
Флоровский прав. Все это имеется в проектах будущих указов.
Прагматический смысл в подобных проектах Петра, безусловно, был. Так, Сенат по его настоянию в июле 1721 года при введении подушной подати указал «детей протопоповских, и поповских, и диаконских, и прочих церковных служителей положить в сбор с протчими душами».
После настойчивых просьб Синода, предрекавших обезлюдение церкви, указ был смягчен, но масса недавних церковников оказалась в тяглецах, то есть в крепостном состоянии.
Монастыри в представлении Петра были не только прибежищем «тунеядцев», но и возможными очагами смуты, поскольку являли собой некое пространство малой зависимости от высшей власти.
Евгений Викторович Анисимов пришел к определенному и точному выводу: «Может быть 〈…〉 причина такой концентрированной ненависти Петра к монашеству состояла не столько в осужденном им образе жизни сибаритствующих монахов, сколько в неприятии царем самой идеи монашества, в отрицании идеала, к которому стремились пустынники и благодаря которому они независимы от той власти, которую олицетворял собой могущественный, но земной владыка Петр. Нетерпимый ко всякому инакомыслию, даже пассивному сопротивлению, царь не мог допустить, что в его государстве где-то могут жить люди, проповедующие иные ценности, иной образ жизни, чем тот, который проповедовал сам Петр и который он считал лучшим для России»[128].
Свои убедительные соображения относительно смысла церковной реформы высказал Александр Сергеевич Лавров, автор труда «Колдовство и религия в России. 1700–1740 гг.».
Целям дисциплины служила и милитаризация всей жизни общества. Ценность армии в процессе дисциплинирования состояла в том, что она впервые учила представителей основной массы населения действовать предписанным способом, представляя собой тем самым как бы прообраз идеального абсолютистского государства. 〈…〉 Однако в процессе «социального дисциплинирования» в петровской России были и свои важные отличия. Главное из них состояло в том, что, если Людовик XIV или «великий курфюрст» реально управляли большинством своих подданных, то Петр, если воспользоваться образом из советской историографии, был скорее царем своих помещиков. Для значительной части его номинальных «подданных» власть кончалась на вотчинной администрации или на монастырском приказчике. Для того чтобы «дисциплинировать» подобных подданных, следовало или достроить государство донизу, или искать более гибкие стратегии.
Решению Петра нельзя было отказать в определенном изяществе. Поскольку Церковь «доставала» до гораздо большего числа подданных, нежели само государство, исключительная роль выпала ей. С этой точки зрения не менее важно было, чтобы подданные регулярно исповедовались, чем то, чтобы они регулярно платили свою подушную подать (показательно, что последняя была введена после обязательной ежегодной исповеди) – за тем и другим стояла одна и та же сверхзадача научить их делать хотя бы что-то «регулярно» (исходя из указа о непременной ежегодной исповеди для всех граждан России, Лавров ставит под сомнение секуляризацию как главный принцип церковной реформы. – Я. Г.).
Таким образом, вместо того, чтобы создать узкий круг «просвещенного» чиновничества, который должен был шаг за шагом отвоевывать у Церкви ее юрисдикцию, Петр решил как бы превратить Церковь из сдерживающего фактора в орудие своей политики. С церковного амвона должны были проповедоваться идеи «общего блага» – для этого вместо святоотеческих творений в церквях начали читать сочинения Феофана Прокоповича[129].
Концепция секуляризации как основного содержания церковной реформы у Лаврова вызывает сомнение. «Секуляризация в широком смысле слова также очень проблематична. Впервые законодательно потребовав от своих подданных ежегодной исповеди и причащения, Петр тем самым заявил о своем идеале, довольно далеком от секулярного». Но исследователь вместе с тем сам указал нам смысл этой акции, имевшей цель довольно далекую от собственно религиозной. Не говоря уже о том, что исповедь теперь служила источником информации для политической полиции, то бишь Тайной канцелярии, а указ был выпущен в разгар следствия по «делу» Алексея».
И дальше он предлагает принципиально важное соображение: «Старые институционные и ментальные структуры разрушались, новые оставались недостроенными или были неубедительны, в результате оставался определенный вакуум. Если это можно назвать секуляризацией, то я ничего не имею против, но таким образом нельзя удовлетворительно охарактеризовать отношение целей реформы к ее результатам»[130].
Одной из опасных особенностей петровской модели, его вавилонской башни, была именно ее принципиальная «недостроенность», незавершенность, без которой никакой «регулярности» не получалось. Если любая утопия способна хотя бы временно осуществлять свои благодетельные функции, то лишь в случае полной завершенности, прилаженности всех необходимых элементов. Если говорить о создании Петра, то из элементов классической утопии он сумел создать в полном виде только один: то, что можно назвать силовой составляющей, гвардия и армия, которые при всех недостатках армии являли собой мощный механизм контроля и подавления.
Все остальное осталось недостроенным. И не потому, что у Петра не хватало энергии и таланта, а потому, что задача была невыполнима в принципе.
Наблюдение Лаврова относительно «определенного вакуума» и недостроенных структур, которые должны были заменить разрушенные, абсолютно точны.
Недостроенная утопия оказывается больным организмом, незавершенность ее за себя мстит…
Мощный идеологический комплекс, который лег в основу отнюдь не только церковной реформы, но претендовал на то, чтобы быть объяснением и оправданием всей «революции Петра», – «Слово о власти и чести царской», «Розыск исторический» о понтифексе, «Правда воли монаршей» наряду с Воинским артикулом 1716 года, – сгруппированный вокруг «дела» и убийства царевича Алексея Петровича, обозначил перелом истории, новый характер власти, у которой не было никаких законных ограничений.
Как справедливо пишет Лавров, сломанными оказались не только институциональные структуры (некоторые из них уцелели), но прежде всего структуры ментальные, а возникший вакуум касался нравственных структур, которые, разумеется, определялись не только влиянием Церкви как института, но в большей степени существовавшего вне Церкви авторитета христианской доктрины.
Настойчивые попытки, подкрепленные грозным присутствием Преображенского приказа, заменить староотеческие предания текстами Феофана Прокоповича, а Иисуса Христа, страдальца за род человеческий, победительным «Христом Господним» в лице царя с его бесконтрольной властью и правом на безжалостность не могли этот вакуум заполнить.
Но общественное сознание не терпит пустоты. Образовавшийся вакуум в сознании простонародья, наблюдавшего крушение вчерашних авторитетов и бессилие вчера еще влиятельной церковной иерархии, генерирующей жизненные смыслы, заполнялся горьким ощущением свершавшейся несправедливости и верой в пришествие Антихриста, тем более что тотальное закрепощение и грабительские налоги это ощущение усугубляли.
Что же до значительной части служилого люда, новой аристократии да и «элиты», этот вакуум Петр пытался заполнить достаточно абстрактной идеей «общего блага», «государственной пользы», «государственного интереса» как высших ценностей. Но в этих ценностях не было человеческого тепла. Они существовали отдельно от конкретного живого человека. Тут можно вспомнить горькую констатацию Александра Михайловича Панченко: «…у птенцов гнезда Петрова совесть была вообще не в чести. Эта „бессовестность“ – черта не столько индивидуальная, сколько эпохальная. Рушилась старосветская нравственность…»