И здесь нам опять придется с осторожностью опираться на сведения, которые аккумулировали в своих донесениях европейские дипломаты.
Факты, приводимые ими, часто представляются недостаточно достоверными, выводы сомнительными, но при этом они с высокой степенью адекватности передают именно общую атмосферу, насыщенную тревогой, зловещими домыслами и катастрофическими ожиданиями.
Еще в марте 1717 года секретарь датской миссии Тирхольм, ссылаясь на подкупленных им русских чиновников правительственных учреждений, доносил королю: «Здесь (в Петербурге. – Я. Г.) говорят, что наследный принц находится в Инсбруке и что дворянство высказывается о нем свободнее, чем до сих пор, внушая народу и духовенству, что этот опозоренный принц не способен наследовать корону после царя. Ему приписывают недостатки, которые должны лишить его престолонаследия, в том числе сомнительное и незаконное происхождение. Я считаю, что этот довод – результат интриг партии правящего царя и молодого принца Петра Петровича, во главе которой стоит князь Меншиков; духовенству хотят внушить (дабы возбудить его против вышеназванного наследного принца), что мотив, по которому он отправился в Инсбрук и там укрылся, состоит в том, чтобы заручиться поддержкой суверенных католических государей для вступления на престол, пообещав при этом, что он примет их вероисповедание сам и введет его в России»[148].
Здесь мы встречаемся с той же хорошо продуманной кампанией дискредитации Алексея, о которой уже шла речь.
Правда, в том же донесении Тирхольм сообщает: «Меня уверяли, что самые важные лица здешнего двора помогли ему суммой в 60 000 дукатов и обещали ему не отступаться от его интересов».
В донесении датчанина, как это часто бывало в подобного рода документах, сомнительные сведения дают тем не менее представление о некоторых аспектах реальности. Разумеется, Алексей никаким «суверенным католическим государям» не обещал ввести в России католичество, но при этом мы знаем о его несомненном интересе к этой доктрине. Так что вздорный, казалось бы, слух имеет под собой реальную почву.
Напряжение в русском обществе, и прежде всего в верхних его слоях, нарастало по мере приближения развязки – возможного возвращения Алексея в Россию.
7 октября 1717 года французский посол де Лави отправил в Париж подробное описание происходящего в России: «Ваше Преосвященство![149] Предстоящее возвращение его царского величества, возбуждающее ожидание всего высшего сословия, служит постоянным предметом разговоров между знатнейшими лицами этого двора; все уверены, что государь будет вынужден обратиться к крайним мерам относительно некоторых главнейших своих подданных, которые своей враждой вызывают волнения в государстве, так как каждая из двух враждебных партий привлекает на свою сторону частных лиц, которые, смотря по степени извлекаемой ими пользы, не перестают взаимно друг друга преследовать; председатель сената строит козни против триумвирата и его партии; те, в свою очередь, ежедневно делают новые открытия, чтобы для собственной защиты иметь наготове противовес всем возводимым на них обвинениям. 〈…〉. Князь Долгорукий и его партия, подозреваемые в преданности царевичу Алексею Петровичу, в силу личной вражды употребляют все средства, дабы подорвать влияние князя Меншикова, а так как сей последний знает, что царь имеет весьма сильные побуждения сохранить его и интересы царя того требуют, то Меншиков не опасается своих противников и уверенный в своем успехе остается во главе значительнейшей партии в империи. Выше я упомянул, что того требуют интересы царя: дело в том, что, будучи болен в конце прошлой зимы, царь перед отъездом в Германию написал свое завещание, и против ожидания большей части своих подданных назначил наследником престола молодого великого князя Петра Петровича, помимо старшего царевича и вопреки условиям, заключенным с Вольфенбюттельским домом при вступлении его в брак. Желая, чтобы по смерти воля его была исполнена, и предвидя, что при этом возникнут почти непреодолимые препятствия, царь признал необходимым облечь своей особой милостью князя Меншикова, адмирала и его брата графа Апраксина, что имеет тем большее основание, что первый из них начальствует сухопутным войском, второй – морским, а третий, как член сената, наблюдает за действиями своих сотоварищей и противодействует им, когда признает в том нужду; вот почему я и назвал этих трех сановников триумвиратом. Не сомневаюсь, что главнейшая их задача состоит в выполнении последней воли монарха, ибо предаться на сторону царевича значило бы для них приготовить собственную погибель!»[150]
Династическая ситуации описана французским дипломатом вполне точно, но что касается отношения сановников к царевичу Алексею, то тут все значительно сложнее. И мы в этом еще убедимся.
При яростном недоброжелательстве по отношению друг к другу, царившем в среде петровской элиты, именно отношение к правам Алексея Петровича определяло принадлежность «сильных персон» к одной из двух противоборствующих партий. Причем в отличие от мелких корыстных мотивов, руководивших ими в этой постоянной междоусобной борьбе, принадлежность к партии одного из двух наследников мотивировалась причинами глубоко принципиальными. Одни понимали, другие догадывались, что речь идет о будущем России, о выборе исторического пути…
Петр находился в состоянии крайнего и опасного для окружающих напряжения. Отчасти это происходило по причине осознанного им бессилия перед тотальной коррупцией, но главным было ожидание развязки достигшего апогея конфликта с царевичем Алексеем, на возвращение которого он в это время уже твердо рассчитывал.
Прусский посол Густав фон Мардефельд доносил в Берлин о состоянии царя в этот период. Поводом для вспышки ярости была, очевидно, очередная просьба о деньгах. Но смысл сказанного Петром доказывает, что дело было отнюдь не только в этих привычных домогательствах.
В ответ на очередную просьбу кого-то из близкого окружения царь закричал: «Вы с меня уже последнюю рубашку содрали, я вам советую не приходить ко мне с этим делом, а не то ваши головы полетят», – причем Его величество вынул шпагу со словами: «Зря я в последний раз взял с вас штраф деньгами. Если бы я с вас головы снял, то и деньги получил бы. Не знаю, кому теперь верить, все задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели».
Последняя фраза, которую мы уже цитировали, – ключевая. Она не может относиться только к коррупционному разгулу. Воровством, даже такого масштаба, погубить царя было невозможно. И мы уже говорили о том, что Петр мог иметь в виду в канун возвращения взбунтовавшегося царевича.
Мы знаем ту информацию о связях Алексея со многими «сильными персонами», которую Петр получил в процессе следствия, но, к сожалению, не знаем степени его осведомленности об этих связях и их характере до начала следствия. А этой информации не могло не быть.
Судя по степени конспирированности отношений многих «сильных персон» с Алексеем, они предполагали слежку или знали о таковой. Помимо Преображенского приказа, куда стекались сведения о популярности Алексея в простом народе и духовенстве, Петр мог пользоваться услугами «своих шпионов» и собственными наблюдениями. И картина, которая предстала перед ним с февраля по июнь 1718 года, когда можно было свести воедино признания Алексея, его конфидентов, Ефросиньи, вряд ли была для него неожиданной. И тогда его отчаянный возглас: «Не знаю, кому теперь верить, все задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели» – вполне адекватно передает его состояние в январе 1717 года.
Сопоставляя свидетельство Мардефельда с сообщением Тирхольма, Пол Бушкович приходит к резонному выводу, что ярость Петра обрушилась на «первого сенатора» графа Мусина-Пушкина, Петра Апраксина и генерал-адмирала Апраксина, людей из ближайшего круга.
Петр Апраксин будет арестован по «делу» Алексея и избегнет наказания только благодаря заступничеству Меншикова, а Мусин-Пушкин был, скорее всего, в доверительных отношениях с царевичем.
Эта уверенность Петра, что «кругом одни предатели», объясняет возвращение царского доверия Меншикову, несмотря на разоблачение его феерического воровства, выявленного «майорской канцелярией» во главе с князем Василием Владимировичем Долгоруким. Жизнь и благополучие светлейшего князя, как никого другого, зависело от прочности царской власти. Он не мог предать Петра, и Петр это понимал.
Именно в это роковое пятилетие родился и умножился новый институт, не имевший аналогов в русской истории ни до, ни после.
В известной нам принципиально важной работе «Строители империи. Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I» Дмитрий Олегович Серов писал: «Первая такая канцелярия – князя М. И. Волконского – была создана в июле 1713 года. К исходу десятилетия их насчитывалось тринадцать. Представляющие собой нечто среднее между следственной комиссией и военным трибуналом, эти структуры обычно состояли из „презуса“ (председателя), чаще всего майора гвардии, двух ассесоров – младших офицеров и немногочисленного технического персонала. Приговоры канцелярий утверждались самим царем.
Сформированные из лично известных Петру I боевых офицеров, абсолютно независимые не только от местной, но и от центральной администрации, розыскные канцелярии в принципе могли стать наиболее действенным карательным органом периода широкомасштабных реформ. Отныне взяточникам и лихоимцам противостояли не бессильные в петербургских коридорах власти фискалы, а прошедшие войну гвардейцы, подлинные хозяева „преображенной“ России»[151].
Забегая вперед, нужно сказать, что при всей своей высокой функциональности «майорские канцелярии» не решили проблему коррупции «сильных персон», ибо эта болезнь коренилась в самой природе конструируемой системы. Но появление этой военизированной структуры, параллельной государственному аппарату, – еще одно непререкаемое свидетельство полного недоверия Петра к возводимому им «регулярному» механизму. «Не знаю, кому теперь верить…»