Гвардейские офицеры были последним резервом. Но и этот резерв был относительно надежен. 9 декабря 1717 года был расстрелян майор гвардейского Семеновского полка князь М. И. Волконский, обвиненный в недобросовестном ведении следствия. Волконский возглавлял первую «майорскую канцелярию».
«Не знаю, кому теперь верить, все задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели».
В конце октября Петр был в тревожном ожидании: каков будет результат миссии Толстого в Италии – согласится ли Алексей вернуться и как поведет себя император Карл VI.
Де Лави доносил 21 октября: «Вчера около трех часов пополудни его царское величество прибыл водою из Кроншлота к неописуемой радости вернейших его подданных; но не таковы чувства некоторых лиц, весьма испуганных, так как ожидают упреков за свои бесчестные действия. Обе царевны, его дочери, встречали его в испанском костюме, а сын его молодой великий князь Петр Петрович ожидал его во дворце верхом на маленькой исландской лошади».
Если помнить, что двухлетний «молодой великий князь» был откровенно болезненным ребенком и с трудом учился ходить, то его появление верхом на пони было хорошо продуманной демонстрацией. Возможно, сам Петр хотел в ожидании появления сына-предателя продемонстрировать народу настоящего наследника. А «некоторые лица» были испуганы не только потому, что знали за собой некие криминальные грехи, но и смертельно боялись возможных откровений вернувшегося Алексея.
В это время розыскная канцелярия, возглавляемая князем Василием Владимировичем Долгоруким, жестко и беспристрастно занималась исследованием злоупотреблений Меншикова. Долгорукий, подполковник гвардии, был одним из немногих, кому Петр все еще доверял. Казалось, что Меншиков окончательно скомпрометирован и конец его фавора пришел. И однако, в сложившейся ситуации – возможного возвращения Алексея и труднопредсказуемой реакции самых разных групп общества, от «сильных персон» до «черни», на его появление – Петр публично продемонстрировал прежнюю близость со светлейшим князем.
29 октября де Лави сообщал: «…Всего более привлек к себе внимание общества дружественный разговор царя и князя Меншикова, продолжавшийся во все время обеда, меж тем как прочие старались говорить друг с другом, чтобы не мешать беседе царя. Разговор этот настолько же порадовал приверженцев Меншикова, насколько огорчил его врагов, и не оставил сомнения в возвращении к нему прежней милости, что значительно изменит положение дел… Царица не присутствовала на церемонии вследствие легкого нездоровья».
В одном из предыдущих писем француз писал о странном беспокойном поведении Екатерины.
Меншиков снова понадобился Петру в критический момент как возможная опора, и это существенно изменило расклад сил в правящих верхах.
В общественном сознании имена Алексея и Меншикова прочно связывались.
В том же письме де Лави писал: «Говорят исподтишка, что царевич, наследник русского престола, который, как полагают, находится близ Неаполя, написал отцу, что не вернется до тех пор, пока князь Меншиков не будет удален от двора».
Алексей и Меншиков воспринимались как две радикально противостоящие друг другу политические фигуры, олицетворяющие противоборствующие партии.
В начале января, когда стало точно известно, что Алексей в сопровождении Толстого и Румянцева скоро пересечет границу России, Петр неожиданно уехал из Петербурга в Москву.
7 января де Лави писал: «Поспешный отъезд его Царского Величества подает повод к различным толкам: некоторые утверждают, что он едет в свою столицу, чтобы отдохнуть, избегая в то же время встречи с лицами, навлекшими на себя его правосудие, другие же утверждают, что эта поездка служит лишь предлогом для того, чтобы быть ближе к восточной границе и, таким образом, удалиться от наблюдений тех, которые, следя за его действиями, могли бы проникнуть в его намерения. Тем не менее не подлежит сомнению, что несколько отдельных корпусов направлены в эту сторону и в Воронеже не перестают работать над постройкой трехсот галер…»
И те и другие догадки имели под собой основания. Петр не случайно хотел встретить Алексея и решить его судьбу именно в Москве, в Кремле – исконном средоточии власти. По сравнению с этим событием все остальное – включая коррупционные дрязги, какой бы смысл ни придавал им царь, – отступало на второй план…
Догадки относительно движения в сторону восточной границы тоже не бессмысленны. Как мы знаем, параллельно с развитием «дела» Алексея – роковым посланием «сыну моему», созданием оправдательного мифа, побегом царевича, спецоперацией по его возвращению – происходила отчаянная попытка закрепиться на восточном берегу Каспия, прорваться вглубь Азии, отыскать оптимальный путь к северным границам вожделенной Индии.
По массовости солдатских смертей потери за 1716–1717 годы на Каспии превосходили потери в Полтавской битве.
В январе 1718 года еще длилась трагедия Красноводского гарнизона, а полковник Волынский возвращался из Персии и уговаривал Петра в своих донесениях воспользоваться смутами в Персии и разрушить это агонизирующее государство.
Возможно, Петр еще не принял окончательного решения относительно судьбы Каспийского проекта № 1, но уже принял таковое решение относительно судьбы своего сына-предателя и на этом зловещем фоне обдумывал Каспийский проект № 2, освоение западного берега и похода на Персию.
Движение войск, о котором узнал французский дипломат, могло быть подготовкой к этим свершениям.
Печальный кортеж – царевич Алексей Петрович, Толстой и сопровождающие их лица – медленно двигался по территории Германии.
Какова была предгрозовая наэлектризованная атмосфера в Петербурге и Москве в эти недели, с высокой точностью очертил де Лави в том же письме: «Что касается до меня, то я чрезвычайно удивлен обращением этого Государя с знатнейшими своими подданными: в настоящую минуту здесь, так сказать, нет никого, кто бы заведовал судопроизводством. Царя совсем или почти совсем не было видно; он уехал, не желая никого слушать, и поручил дело знатнейших дворян разбирательству простых офицеров и военных чинов, не имеющих даже понятия о гражданских законах, большая часть из них не умеет писать. Чтобы следить за делами этого государства и судить о них, необходимо иметь точные сведения о составе управления, и потому я намереваюсь изучить этот вопрос, дабы яснее понимать события и в то же время точнее ознакомиться с основанием всего порядка вещей; до этого времени могу сообщить Вашему Преосвященству, что в этом городе (Петербурге. – Я. Г.) вследствие бесчисленных обвинений появилась как будто какая-то общественная зараза. Здесь никто не знает, обвинитель он или обвиняемый, что внушает Царю мысль, что почти все виноваты, и потому он никому не оказывает доверия. Все сказанное мною относится до знатнейших лиц, низшие же сословия как будто оставлены до следующего раза…»
Последний пассаж принципиально важен. Поскольку низшие сословия к проблемам коррупции отношения не имели, то ясно, что де Лави объясняет патологическое недоверие царя к «сильным персонам» и этих персон друг к другу отнюдь не только уголовно-криминальными причинами.
Можно с уверенностью предположить, что речь идет о гнетущем ожидании расследования – близкого выяснения мотивов, подвигнувших царевича на открытый бунт, и тех, кто в любой степени был прикосновенен к этому взрыву.
Публичное заявление Петра: «Кругом одни предатели» – обещало грозное будущее именно «знатнейшим подданным».
Свидетельство Мардефельда подкреплено, как видим, наблюдениями де Лави: «…Он никому не оказывает доверия».
Далее француз конкретизирует намеченную им картину: «…Всего более удаляет от Его Царского Величества всех знатных особ то невнимание, с которым он обращается с ними, назначив каждому из них майора, капитана и лейтенанта своей гвардии, которым поручено рассмотрение и решение их процесса ранее его возвращения, с тем, однако, условием, чтобы до исполнения приговора, о нем было ему доложено, в видах смягчения его строгости, за что будет прославляться его милосердие. Тем не менее удивительно видеть, что члены Сената встают со своих мест перед лейтенантом и относятся к нему с подобострастием, чему был пример на днях, и что достоинство Империи до такой степени унижено».
И далее де Лави переходит к главному, к сути происходящего, о которой он догадывается с проницательностью, делающей честь его опытности и пониманию происходящего. Он догадывается, наверняка в результате разговоров со своими петербургскими конфидентами из высшего круга, что перед царем и знатью стоит прежде всего династическая проблема: «…Кто же захочет участвовать в исполнении последней воли Царя и поддержать Великого Князя Петра Петровича против Наследника Цесаревича, который, имея значительную партию в пределах Империи (имеется в виду Россия. – Я. Г.), будет, конечно, поддержан своим зятем, императором, о чем можно заключить по настоящему его образу действий».
И далее следует выразительная сцена, свидетельствующая, помимо прочего, о том взвинченном состоянии, в котором находился в это время Петр: «Я заметил, что Царь очевидно этим недоволен и даже высказал за несколько дней перед отъездом, что не преминет заявить ему свое неудовольствие при первом удобном случае; слова эти были произнесены в присутствии князя Меншикова, который, вероятно не обдумав, отвечал, что теперь не время поступать таким образом, тем более что могущество императора усиливается с каждым днем, а хороший прием, оказанный им сыну Царя, объясняется узами крови. Слова эти возбудили в Царе такой гнев, что он, верно, дошел бы до какой-нибудь крайности, если бы князь Меншиков не испросил его прощения со слезами на глазах».
В том же письме имеется пассаж, который усиливает один из главных аспектов сюжета: «Здесь рассказывают под секретом, что назначение членов девяти советов, учреждаемых Царем, составляет лишь политическую меру, цель которой успокоить этих лиц, ибо действия их будут проверяться советом, составленным из офицеров гвардейского Преображенского полка».