Речь, очевидно, идет о решении об учреждении коллегий, которое было принято и оформлено указами с 10 по 15 декабря 1717 года. Таким образом, наблюдательный и осведомленный дипломат выявляет тенденцию, напоминающую о режиме генерал-майоров Кромвеля, когда он перестал надеяться на парламент, – передачу реальной власти в руки военных.
Не употребляя известный нам термин, де Лави описывает решающую роль «майорских канцелярий» и точно обозначает их состав.
В канун прибытия Алексея и перед принятием и реализацией уже принятого окончательного решения Петр, потеряв доверие к большинству своего окружения, передал всю полноту судебной и исполнительной власти офицерам гвардии.
20 января в Петербург пришло известие, что царевич прибыл в Кенигсберг.
В какую страну он ехал?
Де Лави кропотливо и настойчиво собирал сведения о настроениях в разных слоях русского общества.
10 января он доносил в Париж: «Иностранец, приехавший несколько дней тому назад из Москвы, рассказывал одной знатной особе, что, проезжая через деревню, он встретил человек триста или четыреста русских и с ними попа или священника; все они много пили, и священник обратился к нему с вопросом, откуда он и не знает ли каких известий. Иностранец отвечал, что не знает ничего нового, и, в свою очередь, предложил ему такой же вопрос, на что священник сказал: наши русские без бороды, наши храмы без паствы, наши священнейшие законы попираются и мы стонем под игом иностранцев. Напиваясь все более и более, он продолжал эти возмутительные речи, и потому иностранец поспешил удалиться во избежание опасности, которой мог подвергнуться за свои возражения. Можно судить по этому случаю о нерасположении русского духовенства к Его Царскому Величеству и его правительству. Это дает повод предполагать, что семена возмущения повсеместны и что Царь поступает весьма благоразумно, никому не доверяя».
А 13 января того же 1718 года француз сообщал: «Вчера я расспрашивал одного французского полковника, какого он мнения о недовольных в этой империи и правда ли, что некоторые из них осмеливаются высказывать свои суждения о новом порядке вещей. Он отвечал мне: „Не подлежит сомнению, что недовольных много, но все они дрожат при одном имени Царя и поэтому скрытно обсуждают то, что, по их мнению, доставляет им огорчения“».
В январских донесениях де Лави есть и еще один мотив, дающий представление о той стихии, которую предстояло привести в «регулярный» вид – помимо прочих задач.
10 января: «Здесь получено известие о том, что Царь прибыл в Москву первого числа текущего месяца. Курьер, приехавший оттуда вчера, привез несколько депеш князю Меншикову. Содержание их умалчивается, но говорят под секретом, что по дороге на Его Царское Величество напали разбойники и некоторых из них схватили. Достоверно, что он употребил восемь дней на путешествие, которое он мог бы сделать в три дня».
Д. О. Серов, глубоко изучивший криминальную сторону российской жизни Петровской эпохи, пишет: «Укрепившийся в обстановке военного лихолетья преступный мир проявлял себя чем дальше, тем более дерзко».
Так, в июне 1711 года генерал-губернатор и генерал-фельдмаршал, «герцог Ижорский» А. Д. Меншиков с тревогой известил Правительствующий сенат, что по Санкт-Петербургской губернии «в разных местах ходят воры и разбойники великим собранием и многие села и деревни разбили и пожгли». Попутно открылось, что направить против разбойников некого, поскольку в уездных городах «служилых людей ныне нет». Впрочем, как явствует из сенатских документов, настоящий криминальный террор, обрушившийся на северо-западные уезды, встревожил власти по единственной причине: непрерывные нападения банд полностью парализовали сбор и отправку рекрутов и денежных сборов. Участь оставшихся без всякой защиты от преступников тысяч крестьян ни «герцога» Александра Меншикова, ни господ сенаторов не волновала.
Криминальные бесчинства были характерны отнюдь не только для Санкт-Петербургской губернии. Вполне сходная криминальная обстановка сложилась в ту пору и в Центральной России. В феврале 1710 года в коллективной челобитной дворян Клинского, Волоколамского и Можайского уездов извещали царя, что «приезжают разбойники многолюдством со всяким боевым ружьем… и разбивают и пожигают многие села и деревни днем и ночью, и побивают многих людей до смерти и животы их (имущество)… берут без остатку, и баб и девок увозят с собой для ругательства»[152].
Таким образом, слух, передаваемый де Лави, о нападении разбойников на царский кортеж абсолютно правдоподобен. Тем более что позже де Лави рассказывает, как пойманных разбойников Петр лично передавал главе Преображенского приказа Ромодановскому-сыну.
В августе того же года московский вице-губернатор Ершов предупреждал царя о том, что дорога из Москвы в Смоленск, куда собирался ехать Петр, опасна из-за бесчинств разбойничьих ватаг.
Разгул разбойников удалось притушить только при Екатерине II. Еще в елизаветинское царствование ватаги разбойников, владевшие иногда пушками (!), успешно сражались с воинскими отрядами, посланными для их уничтожения… Однако легко себе представить, как вольготно чувствовали себя эти отчаянные мужики во время пугачевщины. Именно правительственный террор после подавления крестьянской войны в известной степени обезопасил российские дороги.
(Историческая справка. Работая в 1980-х годах над книгой «Право на поединок», я просматривал в Центральном государственном историческом архиве отчеты министра внутренних дел за 1830-е годы. Разумеется, ничего подобного тому, о чем только что шла речь, в России уже не было. Но достаточно частыми преступлениями оказались убийства помещиков и приказчиков и, как ни удивительно, ограбления церквей. Лихой разбойничий мир, на который как на революционную силу рассчитывал Бакунин, отнюдь не исчерпал свои возможности до конца существования построенной Петром империи.)
Поскольку разбойники в интересующий нас период были вооружены «всяким боевым ружьем», то, вероятно, это были в основном беглые солдаты. Недаром Алексей, как мы помним, не решался вооружать свежесформированные части, чтоб дезертиры не уносили с собой оружие.
И несомненно, участие этих многочисленных бойцов криминальной армии, вооруженных и умеющих владеть оружием, в возможных мятежах властью учитывалось и тревожило ее. Но сил на крупные полицейские операции не было.
Реальную опасность представляли все же не вспышки народной ярости и даже не события типа астраханского бунта и восстания Булавина, поскольку даже ограниченные контингенты регулярных войск достаточно успешно справлялись с подобными угрозами.
Реальную опасность представлял армейский мятеж, слухи о возможности которого постоянно циркулировали и фиксировались европейскими дипломатами.
Для предотвращения этой катастрофы были приняты все мыслимые меры – от свирепого артикула, нам знакомого, до не менее свирепых мер подавления и наказания.
Под рукой у власть имущих на этот случай были специальные части – гвардейские полки, отборный Ингерманландский полк, гренадерские роты.
Весьма серьезное беспокойство вызывали у Петра и настроения «сильных персон» разного уровня и социального происхождения.
Проанализировав состав руководства коллегий – новой формы управления государством, Пол Бушкович пришел к следующему выводу: «Из восьмерых новых президентов коллегий трое происходили из родовой аристократии: сенатор князь Яков Долгорукий, Мусин-Пушкин и князь Голицын, киевский губернатор. Самые видные представители „партии правящего царя“, Меншиков и Апраксин, контролировали все вооруженные силы на суше и на море. 〈…〉. Неподкупность некоторых из них раньше вызывала подозрения, и не без оснований, но Петр все равно назначил этих людей. В группе новоиспеченных президентов коллегий наблюдалось равновесие по части их партийных симпатий. Если Меншиков и адмирал Апраксин принадлежали к „царской партии“, то князь Яков Долгорукий был их величайшим противником. Петр ввел в число своих новых администраторов двух заядлых соперников. Вскоре расследование бегства Алексея покажет, что и Долгорукий сочувствовал царевичу, хотя и не входил в число его активных сторонников. Князь Д. М. Голицын, с политической точки зрения, занимал такую же позицию в отношении Алексея и поддерживал с ним дружеские связи – снабжал книгами, передавал приветы. Через несколько лет, в 1727–1730 гг., тот же Голицын выступил главным сторонником перемены правления на аристократическую олигархию. Петр соблюдал равновесие между своими фаворитами и аристократами…»[153]
Здесь много резонного, но в то же время требуются некоторые коррективы.
Об отношении к Алексею всех перечисленных речь впереди.
Если вспомнить реконструкцию конституционного проекта 1730 года, который князь Голицын обдумывал, безусловно, еще при жизни Петра, то вряд ли предлагаемая в нем форма правления может быть названа «аристократической олигархией». Она предусматривала создание двух выборных палат, которые должны были ограничивать власть аристократического органа – то ли Верховного тайного совета, то ли расширенного Сената.
Речь шла о своеобразном варианте правления представительного и фактической ликвидации самодержавия – неограниченной власти монарха в том его виде, в котором оно было безоговорочно обосновано Петром и Феофаном.
Назначение всех вышеназванных персон произошло в 1719 году, уже после гибели Алексея. И тот факт, что лица, которые при соответствующем уклоне следствия могли отправиться по меньшей мере в ссылку, оказались в правительстве, обозначает вынужденный компромисс царя с условной «партией Алексея».
Алексей возвращался в страну, где он был «обожаем народом» (Пушкин), где ему симпатизировали и рассчитывали на сотрудничество с ним влиятельные представители военной и гражданской элиты и где власть, имевшая под рукой мощный аппарат подавления, с явной тревогой ждала его прибытия, предвидя мрачное недовольство большинства подданных.