Поскольку многое в нашем повествовании построено на сведениях, передаваемых европейскими дипломатами, то требуется небольшое отступление.
В обширном и содержательном послесловии к монографии Пола Бушковича Дмитрий Михайлович Буланин, в частности, пишет, оценивая значительный по объему и научному значению корпус введенных автором источников – дипломатических реляций, обнаруженных в европейских архивах: «И все же наш историк и сам признает, что его новонайденные источники – сокровище не без изъянов. Во-первых, некоторые сферы внутренней жизни России почти не попали в поле зрения иностранцев, потому что эти сферы не имели отношения к международному положению. Таковы, скажем, петровские нововведения, относящиеся к управлению русской церковью и вообще к регламентации церковной жизни в России. Во-вторых, кругозор того или иного иностранного чиновника был ограничен специфическим положением выбранных им информаторов. Например, упоминавшийся Плейер по большей части имел дело с людьми, настроенными к Петру и петровской политике резко отрицательно. Напротив, представители Дании черпали свои сведения из официальных источников, предпочитая обращаться к самому Петру или к Меншикову. (Из чего, впрочем, не следует, что реляции, шедшие в Данию, больше соответствуют действительности, чем те, где передается мнение оппозиции.) В-третьих, добавим от себя, значительная часть известий в реляциях заведомо лжива, потому хотя бы, что о вещах, которые дипломаты не видели собственными глазами, они судили на основании дворцовых сплетен и слухов. А слухов ходило много, и бывали они самые невероятные. Какие-то новости самозарождались в возбужденных умах придворных, кое-что специально изобреталось для длинных ушей иностранцев, а что-то эти последние присочиняли, учитывая вкусы своих „заказчиков“ и возвеличивая собственные заслуги. Например, о чем только не докладывали обосновавшиеся в Петербурге дипломаты касательно бегства царевича: то о плане командировать на его поимку Меншикова, то о готовности к мятежу гвардейских полков, то о последнем трогательном свидании Алексея с императором Карлом VI. В-четвертых, добавим мы еще от себя, пребывая в основном при царском дворе, резиденты-иностранцы так же мало знали Россию во всей ее глубине, как и их предшественники, те и другие случайные гости в этой стране. А значит, были столь же легковерны, как предшественники. Подмеченная Бушковичем необычайная осведомленность резидентов о тайнах внутренней политики – закономерный результат их жительства при дворе. Чем же еще заполнять свою праздную жизнь слугам, если не росказнями о страшных тайнах господ?»[155]
Пафос этого пассажа понятен. Но согласиться с высказанными соображениями можно только отчасти.
Во-первых, если обратимся к последней – принципиальной! – фразе, европейские дипломаты отнюдь не воспринимали слуг, подсматривающих за господами, как достоверный источник. Они были люди разного масштаба и уровня профессионализма. Но у них была вполне определенная функция – в сложной и опасной игре, которую вели между собой европейские державы, они, дипломаты при российском дворе, должны были по возможности точно ориентировать свои правительства относительно положения в России. И они добывали и концентрировали информацию. А для этого необходимо было заводить знакомства, заниматься подкупом и налаживанием связей в различных группах, близких к власти. Это было занятие не всегда безопасное. Так, голландский посол де Би, слишком усердно выяснявший обстоятельства смерти Алексея, едва унес ноги из России.
Во-вторых, даже не вполне достоверные сведения, передаваемые дипломатами, всегда отражали некоторые аспекты реальности. Так, и в самом деле непроверенные предположения о возможной отправке Меншикова в погоню за бежавшим царевичем соответствовали тому уровню доверия, которое питал к нему царь. А если слух о возможном мятеже гвардии вполне фантастичен, то сведения о возможном мятеже армейских частей гораздо ближе к реальности. Ненадежность некоторых полков или гарнизонов в критических ситуациях известна нам не из дипломатических реляций, а из панических донесений командования на местах и по реакции Петра на эти донесения.
О напряженном ощущении опасности, исходящей от собственной армии, свидетельствуют, помимо прочего, цитированные нами параграфы воинского артикула, согласно которому даже дружеская беседа нескольких офицеров или солдат могла стать основанием для смертного приговора. Таков был страх перед возможностью военного заговора…
Что до представления о глубинной жизни России, то и здесь все индивидуально. Например, в многочисленных и подробных донесениях английского посла Чарльза Уитворта содержится обширная и достоверная информация о важных аспектах экономической жизни России первого десятилетия XVIII века, о положении и занятиях иностранных предпринимателей, равно, впрочем, как и русских, о сложнейшем налаживании торговых отношений между Москвой и Лондоном, и так далее. Уитворта вряд ли следует считать легковерным случайным гостем в России. Кроме основательного корпуса подробных реляций, ему принадлежит весьма дельная аналитическая записка о положении в России.
Уитворт, обладавший системой налаженных связей как в правительстве, так и в военных сферах России, внимательнейшим образом следил за событиями на театре боевых действий и достаточно точно информировал Лондон.
Пример Уитворта наиболее яркий, но не единственный.
Добросовестные дипломаты не претендовали на глубину понимания ситуации и знание политической подоплеки событий. Так, де Лави в одном из донесений откровенно пишет: «Я был бы счастлив, если бы мог сравниться с моими коллегами в их компетентности относительно дел тех государств, где они находятся, ибо, кроме общения с народами, посреди которых они живут, сходство в нравах и знакомство с языком страны значительно облегчает им выполнение возложенных на них обязанностей. Я же, напротив, нахожусь в стране, где иностранцев не любят, язык (который я стараюсь изучить) мало известен этим последним, и это обстоятельство вместе с недоверием, свойственным характеру Русского народа, иногда лишает меня возможности настолько проникать в их дела, насколько бы мне того хотелось».
Но за этим признанием следует отнюдь не наивный текст: «Тем не менее я узнал от одного лица, которому известны секреты здешнего двора, что приезд Великого Князя Наследника настолько обрадовал одних, насколько опечалил других; лица, принадлежавшие к его партии, радовались, ожидая его приезда, и надеялись на угрожавшую нам перемену, но в настоящую минуту все переменилось: неудовольствие уступает место политическим соображениям, и все молчат в ожидании развязки этого дела. Великий Князь приехал инкогнито с кн. Голицыным и г. Толстым, сопровождавшим его как будто для оказания ему почестей, но, в сущности, для наблюдения за его действиями. С помощью этой меры Царь, конечно, откроет виновников его бегства и заставит их назвать своих соучастников. Возвращение царевича весьма осуждается: ожидается, что его постигнет судьба его матери (она заключена в монастырь), что, быть может, заглушило бы семена междоусобной войны».
Надо иметь в виду, что французский дипломат находился в это время – донесение датировано 4 февраля – в Петербурге, но тем не менее он вполне осведомлен о том, что делается в Москве и достаточно точно характеризует обстановку.
Можно, конечно, усомниться относительно серьезности фразы о «междоусобной войне». Но вспомним о совершенно точных сведениях, сообщаемых другим дипломатом о гвардейских полках и гренадерских ротах, окружавших Кремль при первом появлении царевича перед собранием сановников. Что это, как не опасение возможных волнений?
Между прочим, Д. М. Буланин в своем послесловии, по сути – отдельной аналитической статье, высказывает тонкое и точное соображение, касающееся особенности главного сюжета: «Страх, сказавшийся в поведении царя, доказывает ограниченность, если не ошибочность традиционного представления о психологическом соотношении сил в этом конфликте»[156].
«Страх», можно сказать, одно из ключевых понятий, сопутствующих жизни Петра начиная с 1682-го, тем более с панического бегства из Преображенского в Троицкий монастырь в 1689-м и до событий, о которых идет речь. Причем это менее всего страх перед внешним врагом. Петр не боялся «брата Карла». Он был храбр на поле боя. Это был страх перед тем огромным враждебным миром, который он перестраивал, пытаясь этот упрямый хаос вогнать в регулярную систему…
И есть основания предположить, что с какого-то момента Алексей стал восприниматься им как олицетворение этого смертельно опасного мира.
Причем «страх» как важнейший элемент психологической атмосферы петровского царствования был свойствен отнюдь не только самому демиургу.
В донесении от 14 февраля тот же де Лави сообщает о чувствах, с которыми сановники, находящиеся в Петербурге, ожидали прибытия царя из Москвы: «Страх до того распространился, что даже невинные люди не уверены в своей безопасности и боятся привлечения к ответственности, так как виновные, стремясь затруднить следствие, всячески стараются запутать и невинных, надеясь таким образом смягчить и свое наказание».
Да, фактическая сторона донесений европейских дипломатов, являясь ценнейшим источником, тем не менее требует постоянной проверки, но эти донесения, в которых аккумулированы самые разнообразные сведения, добытые самыми разнообразными путями – от прямого подкупа до дружеских связей и осознания неких общих интересов, – прежде всего передают атмосферу, в которой и развиваются события, атмосферу, насыщенную паническими слухами, опасными догадками, зловещими ожиданиями, атмосферу тревоги и страха, сопутствующую возвращению Алексея и начавшемуся следствию.
В нашу задачу не входит сколько-нибудь подробное описание хода следствия. Оно достаточно подробно и объективно описано и Устряловым, и Бушковичем.