Петр оценил преданность и безжалостность князя Василия Владимировича. Он увидел в нем родственную душу – рациональную жестокость и несгибаемость в достижении цели.
Но пик государственной карьеры князя пришелся на 1715 год – и не на боевом поприще.
Когда выявились чудовищные злоупотребления Меншикова, то, естественно, встал вопрос – кого поставить во главе следственной комиссии? Это должен был быть человек не только высокой честности, но и незаурядного бесстрашия, ибо Меншиков был злопамятен и хитроумен.
Петр выбрал князя Василия Владимировича, что свидетельствовало о доверии абсолютном.
Долгорукий оправдал доверие – дело было тщательно и беспристрастно расследовано. Меншиков обвинен. Он отделался огромным штрафом. О причинах мы уже говорили. Но Долгорукий стал ближайшим к царю человеком. И неудивительно, что, почуявший смертельную опасность после получения «Объявления», Алексей прежде всего рассчитывал на Долгорукого.
Он говорил на следствии: «А перед поданием моего ответного письма ездил я к князю Василию Володимировичу Долгорукому да к Федору Матвеевичу Апраксину, прося их: „Буде ты (Петр. – Я. Г.) изволишь с ними о сем говорить, чтоб приговаривали меня лишить наследства и отпустить в деревню жить, где бы мне живот мой скончать“. И Федор Матвеевич сказал, что будет-де отец станет со мной говорить, я-де приговаривать готов. А князь Василий говорил то ж; да еще прибавил: „Дай-де писем хоть тысячу, еше-де когда что будет; старая пословица: улита едет, когда-то будет; это не записи с неустойкою, как мы преж сего меж себя давывали“. И когда я письмо отдал, в тот день или назавтрея, не упомню, приехал ко мне князь Василий и сказал твоим словом, чтоб я ему письмо твое показал; и я ему чел, и он сказал: „Я-де с отцом твоим говорил о тебе; чаю-де, тебя лишат наследства, и письмом-де твоим, кажется, доволен“. И просил у меня чернового, что я писал, и я ему чел, понеже он мне присоветовал о брате писать, что там о нем написано, и когда я прочел, и он мне сказал: „Хорошо-де написано“. И про вышеписанные слова повторил, и еще прибавил: „Я-де тебя у отца с плахи снял“… И он мне говорил: „Теперь-де ты радуйся, дела-де тебе ни до чего не будет“».
На допросе князь Василий Владимирович факт разговора подтвердил, но из его показаний и письма Петру ясно, что у него действительно был разговор с царем об Алексее, но вполне нейтральный. Затрагивать болезненную для Петра династическую тему князь не решился.
Испанский посол, герцог де Лириа, весьма желчный мемуарист, о князе Василии Владимировиче вспоминал весьма комплиментарно: «Фельдмаршал Долгорукий (герцог знал Долгорукого уже после смерти Петра. – Я. Г.) был человек с умом и значением, честный и достаточно сведущий в военном искусстве. Он не умел притворяться, и его недостаток заключался в излишней искренности и откровенности».
А добросовестный историк Дмитрий Александрович Корсаков, специально изучавший семейство Долгоруких, суммировал отзывы современников о князе Василии Владимировиче: «Чуждый лукавства и криводушия, не входящий ни в какие сделки и „коньюнктуры“, он действовал всегда начистоту и всегда и везде, невзирая ни на какие обстоятельства, прямо в глаза говорил правду»[163].
Однако князь Василий Владимирович был и прям, и честен, но отнюдь не прост. Во всяком случае, в «деле» Алексея он вел свою игру.
Тот же Корсаков очень точно определил особость фигуры Долгорукого: «…один из весьма видных сподвижников и один из редких „супротивников“ Петра Великого».
И опять-таки мы не знаем – о чем говорили царевич и генерал во время их многочисленных встреч. Вряд ли единственной темой были отношения Алексея с отцом. «Многожды» встречаться и беседовать запершись они имели возможность и до начала открытого конфликта.
В разное время в показаниях царевича проскальзывают обрывки этих разговоров, весьма опасные для князя Василия Владимировича.
Так, уже на исходе следствия он писал, объясняя, на что и на кого надеялся, взбунтовавшись против отца: «К томуж-де, говорил мне, что я умнее отца моего, и что отец мой хотя и умен, только людей не знает; а обо мне говорил: „Ты-де умных людей знать будешь лучше“».
И добавил: «А про князь Василья, что он матерно лаял отца моего, от него я сам не слыхал, а слыхал от других, а от кого, не упомню».
Понятно, что Долгорукий видел в Алексее будущего государя, который будет лучше Петра «знать умных людей». Несомненный фаворит царя в это время, он тем не менее не одобрял других близких к царю людей. В первую очередь это касалось смертельного врага – Меншикова.
И опять-таки мы можем только предполагать, что` из действий Петра способно было вызвать такое неприятие князя, что он при свидетелях «матерно лаял» своего государя.
Как ни странно, Петр не стал расследовать этот много-обещающий сюжет и выяснять – при ком князь Василий Владимирович «матерно лаял» его и почему это он «людей не знает»?
Слова, сказанные генералом наследнику под осажденным Штеттином, явно были продолжением какого-то разговора если не полных единомышленников, то, во всяком случае, людей, друг другу доверяющих. Генерал не мог не понимать, что сказанное им – смертельно опасно. Стало быть, царевича, тогда уже ощущавшего тревожную неопределенность своего положения, и полководца, делавшего стремительную карьеру, сближало отношение к неким аспектам окружающей их жизни. И разговор их, судя по горькой фразе генерала, шел об отношении Петра к своим соратникам.
Если для Кикина дружба с будущим царем была, так сказать, вложением в будущее, залогом возвращения к полноценной государственной деятельности, то у Долгорукого этого мотива быть не могло. Он знал, что в любом случае его заслуги обеспечат ему достойное место в военной иерархии и после смерти Петра.
Так и было. Сразу же по воцарении Екатерины он, несмотря на ненависть Меншикова, был возвращен из ссылки, а вскоре получил фельдмаршальский чин.
Значит, его мотивы были не те, что у Кикина и других фигур не первого ряда.
Мы знаем, что с некоторыми из «сильных персон», чьи имена названы были в процессе следствия, царевич обсуждал «тяготы народные». Вполне возможно, что бедственное состояние страны, истощенной тяжкими налогами и рекрутскими наборами, было предметом разговоров Алексея и с князем Василием Владимировичем, как и вообще положение в стране.
Но думается, что у Долгорукого были иные ведущие мотивы для внутренней оппозиционности.
Казалось бы, и в 1713 году он пользовался доверием и уважением царя. Но почему тогда горькие слова: «Кабы на Государев жестокий нрав не царица, нам бы-де жить нельзя…»?
«Жить нельзя»? Что ему угрожало?
Скорее всего, причины этой горечи нужно искать в фундаментальных чертах личности князя Василия Владимировича. Очевидно, он не чувствовал себя гарантированным от унижения. И если Кикину отравляла внешне благополучную жизнь «теснота ума», то Долгорукому мучительна была сама возможность унижения – «теснота самоуважения».
Глубинный смысл приведенной фразы двояк. С одной стороны, бешеный нрав государя, от которого можно было ждать чего угодно, с другой – и это не менее важно – на чью защиту может надеяться он, Рюрикович, человек одного из знатнейших родов? На протекцию простолюдинки, любовницы Меншикова, по неизъяснимому стечению обстоятельств ставшей царицей Российской, но от этого не переставшей быть пасторской служанкой, военной добычей.
«Фактор Екатерины»…
Когда в ночь на 19 января 1730 года члены Верховного тайного совета толковали о возможных претендентах на русский престол, то князь Дмитрий Михайлович Голицын, о котором у нас пойдет речь в связи с «делом» Алексея, твердо заявил: «Мужская отрасль императорского дома пресеклась, и с нею пресеклось прямое потомство Петра I. Нечего думать о его дочерях, рожденных до брака с Екатериной. Завещание же Екатерины I не может иметь для нас никакого значения. Эта женщина низкого происхождения (Голицын выразился гораздо резче, но сохранился смягченный вариант. – Я. Г.) не имела никакого права воссесть на российский престол, тем менее располагать короной российской».
Нет сомнения, что князь Василий Владимирович вполне разделял отношение князя Дмитрия Михайловича к «женщине низкого происхождения», от которой в значительной степени зависели их судьбы, и, участвуя в ночном совете, вполне согласился с оценкой Голицына.
Он остался верен себе и при Анне Иоанновне.
Главные инициаторы ограничения самодержавия в 1730 году, и Голицын, и Долгорукий, мечтавшие, помимо прочего, оградить свое человеческое достоинство от властного самодурства, жестоко за это поплатились.
Через год после воцарения новой императрицы князь Василий Владимирович был арестован и отправлен в ссылку. Его раздражала вздорность и некомпетентность Анны, и в разговорах с близкими людьми, а возможно, не только с близкими, он этого не скрывал.
Обвинение выглядело так: «Бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который, презря Нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо Наши полезные государству учреждения непристойным образом толковать, но собственную Нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чем по следствию дела изоблечен».
Если князь Василий Владимирович не скрывал своего презрения к дочери царя Ивана V, то легко себе представить, что он чувствовал по отношению к Екатерине.
Но причины, по которым он оказался в скрытой, но несомненной оппозиции к благоволившему к нему царю-демиургу, наверняка не сводятся к охранению личного и родового достоинства. Несмотря на кажущееся обилие материала, мы достаточно приблизительно представляем себе фундаментальные механизмы происходящего. Мы оперируем тем, что оказалось на поверхности. Вот если бы мы знали содержание многочисленных разговоров генерала и наследника… Но мы их не знаем.
Но мы знаем, что князь Василий Владимирович в 1730 году решительно поддержал идею «кондиций», резко ограничивающих власть монарха, а затем и проект князя Дмитрия Михайловича, по которому аристократический орган, контролирующий монарха и осуществляющий реальное управление государством, в свою очередь контролировали две палаты представителей сословий.