И это многое объясняет.
Но нет точного ответа на вопрос – почему Петр пощадил князя Василия Владимировича при его явной виноватости? Можем только предполагать.
Вряд ли князь в разговоре с царем сообщил ему, как утверждает де Би, нечто напугавшее Петра. Вряд ли Петр устрашился бунта гвардейцев в защиту своего командира. Можно предположить, что свою роль сыграли два фактора – прошлые заслуги князя и его принадлежность к мощному клану Долгоруких. И если бы Петр был в этом случае последователен, то ему предстояло бы всерьез разбираться и с другими Долгорукими, чьи имена фигурировали в показаниях как Алексея, так и других подследственных.
Против князя Михаила Владимировича Долгорукого было лишь показание Авраама Лопухина. Лопухин говорил Долгорукому, что народ России слишком отягощен, а порядка в стране нет. И князь не возражал. Этого оказалось достаточно, чтобы сенатора князя Михаила Владимировича арестовали. В конце концов он отделался ссылкой.
Куда серьезнее была ситуация с главой Сената и старейшиной родового клана – князем Яковом Федоровичем Долгоруким. Его связи с наследником и симпатии к нему были безусловны, и недаром европейские дипломаты считали князя Якова Федоровича главой «партии наследника».
На первом же допросе под пыткой, 11 февраля 1718 года, Кикин, в частности, сообщил, что, кроме него, советовал Алексею не ездить к отцу князь Яков Федорович Долгорукий.
А когда царевич все же отправился в Европу, не предупредив своих друзей – кроме Кикина и Ивана Большого Афанасьева, – что не намерен прибыть к отцу в Данию, а задумал нечто совершенно иное, князь Яков Федорович, уверенный, что Петр постарается не оставить сына в живых, воспринял это трагически и не скрывал этого.
Царевич Сибирский показал на допросе: «При отъезде царевича отсюда в чужие края были здесь слезы превеликия: князь Яков Федорович Долгорукий так по нем плакал, что затрясся».
Сам Алексей 16 мая дал важные показания:
В сенаторех я имел надежду таким образом, чтобы когда смерть отцу моему случится в недорослых летех братних, то б чаял я быть управителем князю Меншикову, и то б было князю Якову Долгорукому и другим, с которыми нет согласия с князем, противно.
И понеже он, князь Яков, и прочие со мною ласково обходились, то чаю, когда б возвратился в Россию, были б моей стороны.
К сему же уверился я, когда при прощании в Сенате ему, князю Якову, молвил на ухо: Пожалуй, меня не оставь, и он сказал, «что я всегда рад, только больше не говори, другие-де смотрят на нас». А преж того, когда я говаривал, чтоб когда к нему приехать в гости, и он говаривал: «Пожалуй, ко мне не езди; за мною смотрят другие, кто ко мне ездит».
А противность вышеупомянутую признавал я от явной их противности с князем и надеялся, что к нему и все другие Долгорукие пристанут.
Когда были арестованы князь Василий Владимирович и князь Михаил Владимирович, то князь Яков Федорович впал в панику и написал Петру послание – мольбу о пощаде. Поскольку близость его к наследнику была известна, то частый бредень сурового дознания по логике событий должен был захватить и его.
Премилосердый Государь!
Впал я злым несчастием моим Богу и человекам в ненавистное имя злодейского рода. А в том утверждаюся единым им сердцеведцем, создателем моим, и чистою совестию: ибо неколебимо весь мой род пребывал от начала и доныне, в чем свидетельствуют и дела.
Далее князь Яков Федорович перечислил все заслуги Долгоруких перед престолом и те несчастья, которые они за свою верность претерпели, включая гибель его родственников во время стрелецкого мятежа 1682 года.
«Ныне принужден я недостойным моим воплем отягчать вашего величества дрожайшие ушеса: приклони, Господи, ухо твое и услыши глас раба твоего, в день зла моего вопиюща к тебе!»
Это прямая цитата из Священного Писания. Князь совместил тексты из двух псалмов Давида, о чем мы говорили в главе «Царь. Бог. Феофан».
Затем он переходит к ситуации конкретной: «Вижу ныне сродников моих, впавших в некое погрешение аще дела их подлинно не ведаю, однако то ведаю, что никогда они ни в каких злохитрых умыслах не были, чему и причина есть: понеже весь мой род ни через кого имел себе произвождение к добру, токмо чрез единую вашего величества высокую милость, о ней же доныне живем и есьмы; разве явилась вина их в каких дерзновенных словах, может быть нерассудными без умысла злого словами, пред Богом и вашим величеством винны. Известно вашему величеству оное дерзновенное состояние и слабость необузданного языка, который иногда с разумом не согласуется…»
Понятно, что речь идет о князе Василии Владимировиче, и, очевидно, до князя Якова Федоровича дошли слухи о том, что его сродник «лаял матерно» государя.
И далее следует поразительный пассаж, демонстрирующий тот ужас, который владел главой Сената, одним из первых лиц государства.
«Но, яко премилосердный Государь, благоволи милостивому рассуждению продолжить: ино есть дело злое, ино есть слово с умыслом и намерение злым, а ино есть слово дерзновенное без умысла и хотя не безвинное, аще бы и в меньшем того погрешении и достойные мести, обаче не такой, какой достойны злодеи умыслом винные, дабы оное за вину их было им одним тяжко, а нас бы безвинных, во время престарения нашего, те их вины не губили, зане нам собою всенародного обычая переменить не возможно: понеже порок одного злодея привязывется и к невинным сродникам».
То есть старейшина рода Долгоруких выдает на суд и расправу «злодея» – ясно, что речь идет о князе Василии Владимировиче, – и умоляет не подвергать законной мести «невинных сродников».
Родовые клановые связи разрушались безграничной властью монарха.
Новая идеология отменяла многовековую традицию.
Мы уже говорили о страхе, как во многом определяющем факторе взаимоотношений в Петровскую эпоху. Жалкое поведение, казалось бы, столь влиятельной персоны подтверждает это. Никто не чувствовал себя защищенным, ибо Петр с Феофаном не оставили всему обществу средств защиты.
И это ощущение беззащитности порождало в свою очередь недоверие к системе, которую эти люди строили. И князь Яков Федорович, доживи он до 1730 года, оказался бы, скорее всего, союзником своего сродника князя Василия Владимировича и князя Дмитрия Михайловича Голицына.
Но как и в случае с князем Василием Владимировичем, сближению князя Якова Федоровича и Алексея способствовал не только «комплекс беззащитности», но и близость взглядов на способы реформирования страны.
В «Истории Российской» Василия Никитича Татищева есть выразительная сцена, где князь Яков Федорович, возражая Меншикову, объясняет Петру связь реформы и традиции, приводя в пример внутреннюю политику царя Алексея Михайловича и ее основательную постепенность и благотворность для народа, напоминает о том, что истоки военной реформы тоже восходят к царствованию Алексея Михайловича. При этом он отдает должное внешнеполитическим успехам Петра.
Можно было бы возразить князю, что именно внешней политикой и определились темп и характер петровской революции, но в данном случае дело не в этом.
Недаром царевич обсуждал народные тягости, то есть изнурявшую страну внутреннюю политику, именно с князем Яковом Федоровичем.
Еще раз повторю – мы очень мало знаем о реальных связях, разговорах, совместных планах Алексея и сочувствующих ему людей. Это был богатый и разнообразный мир, ушедший навсегда.
Но и то, что мы знаем, дает возможность сделать как определенные выводы, так и обоснованные предположения.
Вторым человеком, с которым царевич обсуждал внутреннюю политику своего отца – говорил о народных тягостях, – был князь Дмитрий Михайлович Голицын.
Как и Долгорукие, он представлял одну из древнейших аристократических фамилий и, как и князь Яков Федорович, был фактическим главой клана, и его первенство безоговорочно признавалось «сродниками». Известно, что младшие братья – генерал и сенатор – не смели сесть в его присутствии без разрешения. Его гордость и самооценка доходили до гордыни.
Пожалуй, наиболее точные характеристики дал Голицыну внимательно к нему присматривавшийся Ключевский, чьи оценки не страдали комплиментарностью. К фигуре князя Дмитрия Михайловича историк возвращался неоднократно.
В одной из публичных лекций, прочитанных в начале 1890-х годов, Ключевский сказал: «Это был умный и образованный старик лет под 70 (речь шла о 1730 годе. В период „дела“ Алексея он был значительно моложе. – Я. Г.), из числа вельмож, которых недолюбливал Петр за упрямый характер и древнерусские сочувствия. 〈…〉. Голицын внимательно изучал современное политическое положение Европы, знал и любил русскую старину и усердно собирал ее памятники. С помощью наблюдений, изучения и опыта он составил себе своеобразный взгляд на внутреннее положение России. На события, совершавшиеся при Петре и после, он смотрел мрачным взглядом, здесь все его огорчало, как нарушение старины, порядка и даже приличия»[164]. Из этой характеристики следует выделить фразу о внимательном изучении политического порядка Европы. Это не типично для ретрограда.
Позже, в классическом своем курсе русской истории, над которым он работал в 1900-е годы, Ключевский существенно откорректировал прежний текст: «В князе Д. М. Голицыне знать имела стойкого и хорошо подготовленного вождя. 〈…〉. Голицын был одним из образованнейших русских людей XVIII века. Делом его усиленной умственной работы было спаять в цельный взгляд любовь к отечественной старине и московские боярские притязания с результатами европейской политической мысли. Но несомненно ему удалось то, что так редко удавалось русским образованным людям его века, – выработать политические убеждения, построенные на мысли о политической свободе»[165]. Как почитатель науки и политических порядков Западной Европы, он не мог быть принципиальным противником реформы Петра, оттуда же заимствовавшего государственные идеи и учреждения. Но он не мирился с приемами и обстановкой реформ и образом действий преобразователя, с нравами его ближайших сотру