дников.
А в черновом варианте курса Ключевский предлагал более определенный мотив действий князя Дмитрия Михайловича: «Свобода есть такое состояние народа, в котором без стеснения раскрываются и действуют все производительные силы народа, закономерно охраняются все законные интересы, удовлетворяются насущные общественные нужды. Так понимал свободу, может быть, только кн. Д. М. Голицын, один-единственный во всей тогдашней России. 〈…〉 Кн. Д. М. Голицын в случае удачи своего предприятия, став душой и руководителем Верховного тайного совета, возможно, поднял бы вопрос об освобождении крепостных людей»[166].
Свои планы государственного переустройства – ограничение самодержавия и введение элементов представительного правления – князь Дмитрий Михайлович обдумывал много лет. Представленный им проект государственной реформы и был плодом той самой «усиленной умственной работы», основанной на уважении традиции и понимании ценности европейских гражданских установлений. При этом он понимал, что ни малейших шансов на реализацию его мечтаний, пока жив Петр, не существует. Алексей как будущий государь был его надеждой.
Опять-таки то, что мы знаем об их контактах, – малая часть этих весьма серьезных отношений.
Имя князя Дмитрия Михайловича не раз встречается в материалах следствия. Алексей с уверенностью утверждал, что Голицын «мне друг».
Он, в частности, показал: «Князь Дмитрий Голицын много книг мне из Киева приваживал по прошению моему, и так, от себя, и я ему говаривал: „Где ты их берешь?“. „У чернецов-де Киевских: они-де очень к тебе ласковы и тебя любят“».
Алексей говорил это в контексте рассказа о своих отношениях с духовенством. Отсюда и чернецы Киевские. Но первая фраза говорит о многом. Во-первых, они встречались во время приездов князя из Киева. В Москве? В Петербурге?
Во-вторых, если книги, которые запрашивал Алексей и которые князь получал от монахов, были, скорее всего, содержания духовного, то те, что он доставлял царевичу «от себя», наверняка относились к категории литературы политической и исторической.
К великому сожалению, мы не знаем состава русской части библиотеки царевича, а она наверняка не в последней мере пополнялась князем Дмитрием Михайловичем.
Голицын владел огромной библиотекой, основы которой заложены были именно в киевский период.
Киевское и вообще украинское духовенство было тесно связано с европейской образованностью. По желанию губернатора студенты Киевской духовной академии переводили для него с латыни и польского труды наиболее авторитетных европейских историков, политиков, философов.
Для него переводили Барониуса и Сааведру.
Он собирал русские летописи, хронографы, синопсисы, что позволяло ему свободно ориентироваться в политической практике русских государей и государственных деятелей предшествующих веков.
Библиотека Голицына после его ареста и гибели в 1737 году была конфискована и разграблена, но состав ее известен. Там были Макиавелли, Томазий, Гуго Гроций, Пуфендорф, Локк…
Когда Алексей говорил на следствии: «А на князя Дмитрия Михайловича имел надежду, что он мне друг верный, и говаривал, что я тебе всегда верный слуга», то тем самым свидетельствовал о близости их отношений.
Князь Дмитрий Михайлович был назначен киевским губернатором в 1708 году. Поскольку, находясь в отдалении, он активно занимался просвещением царевича, то, стало быть, они были хорошо знакомы и до того. И это еще раз заставляет усомниться в привычных представлениях о круге общения Алексея в юности – до 1707 года.
Кроме высоких идеологических причин, у князя Дмитрия Михайловича для внутреннего отчуждения от петровской системы и самого Петра были те же основания, что и у князя Василия Владимировича и многих других.
Павел Николаевич Милюков, изучавший именно политическую сторону взаимоотношений Петра и оппозиционных групп, писал: «Кн. Дмитрий Михайлович Голицын и кн. Б. Куракин были передовыми людьми своего времени, гораздо более образованными, чем сам Петр, поневоле пользовавшийся их услугами. Но Петр не пускал их на первые места и распространял на них то недоверие, с которым вообще относился, как мы знаем, к боярству. В свою очередь и они с презрением смотрели на плебейские вкусы и привычки царя, были шокированы его семейными отношениями и не признавали его второго брака, негодовали на выбор сотрудников, как Меншиков, невежественных и надменных, которым тем не менее они вынуждены были кланяться. Петровской бесцеремонности и неуважению к чужому достоинству они старались противопоставить крайнюю сдержанность и осторожность, по возможности устраняться от его оргий…»[167]
Имя князя Куракина мы еще встретим в материалах следствия.
Для политической позиции князя Дмитрия Михайловича «фактор Екатерины» тоже играл значительную роль.
Министр герцога Голштинского, граф Бассевич, длительное время проживавший в России со своим государем, рассказывает в записках: «Князь Голицын, замешанный в деле несчастного Шафирова, был присужден, как многие другие, к шестимесячному тюремному заключению. Но по прошествии четырех дней наступила годовщина бракосочетания императрицы, и так как она удостоила просить за него, то император возвратил ему свободу и чин, послав его выразить свою благодарность у ног Екатерины, когда она вошла в залу для принятия приветствий и поздравлений». Можно себе представить, чего стоило это публичное унижение князю Дмитрию Михайловичу, который на ночном заседании Верховного тайного совета в январе 1730 года уничижительно охарактеризовал покойную императрицу…
Как и князь Василий Владимирович, он был уверен, что, воцарившись, Алексей будет «лучше знать умных людей», чем его отец. И, снабжая царевича соответствующей литературой, он считал, что готовит его к будущей роли.
Можем с уверенностью предположить, что в политических планах Голицына царевич играл ключевую роль. То, что невозможно было при Петре, представлялось возможным при Алексее.
И Алексей не скрывал, что Голицыны играли важнейшую роль в его политических планах. Он был уверен, что младший брат князя Дмитрия Михайловича, не уступавший по популярности в армии князю Василию Владимировичу, генерал князь Михаил Михайлович Голицын, безмерно уважавший старшего брата, в решающий момент будет на его стороне.
Таковы были наиболее яркие представители «реакционного боярства, сплотившегося вокруг наследника», в чем нас уверял почтенный профессор Мавродин.
Рискуя всерьез надоесть читателю, все же повторю еще раз, поскольку это сугубо принципиально, – при безмерном, казалось бы, обилии материала мы вынуждены оперировать достаточно тонким слоем фактов. И можем с той или иной степенью достоверности угадывать, что скрывается там, на глубине – событийной и смысловой.
Так, в материалах следствия часто встречаются необычайно значимые имена, упоминаемые Алексеем или иными участниками процесса в связи с, казалось бы, незначительными ситуациями. На самом же деле это, как правило, только верхушка отношенческого айсберга. Там, на глубине, быть может, скрывается нечто принципиально важное и многое объясняющее.
21 апреля 1718 года, когда следствие по «делу» царевича уже переместилось из Москвы в Петербург, а от «чухонской девки Ефросиньи» были получены гибельные для царевича сведения, Петр приказал Толстому, Головкину и Мусину-Пушкину начать новый этап следствия и вести его со всей суровостью.
И произошло нечто труднообъяснимое. Канцлер Головкин и «первый сенатор» Мусин-Пушкин отказались от этой чести. И Петр не настаивал… Что удивительно.
Мы знаем, что Головкин состоял в приязненной переписке с духовником Алексея протопопом Яковом, личностью сильной и на политическом фоне заметной. Более ни в каких компрометирующих его связях с «делом» наследника он не замечен, но в январе 1725 года Головкин был среди тех, кто отстаивал интересы сына убитого Алексея.
На последнем этапе следствия, отвечая на вопросы Петра, Алексей показал: «В день тезоменитства сестры царевны Анны Петровны, в доме вашем, после вашего отъезду в Копенгаген вскоре, спросил меня вслух легонько Иван Алексеевич Мусин: „Есть ли де тебе полегче?“ и я сказал: „Есть“. И он мне молвил: „Есть ли там полегче, пора-де тебе покинуть, которую держишь; видишь-де, Бог тебя наказует“. А к чему то слово: есть ли-де там полегче, – я того не знаю».
Смысл разговора вполне понятен. Мусин-Пушкин сочувственно спрашивает Алексея – полегчало ли ему после отъезда Петра. И тот откровенно это подтверждает. А дальше речь, скорее всего, о Ефросинье, связь с которой, по мнению графа, царевича компрометирует и может раздражать отца.
Эта короткая сцена говорит всего лишь о человеческом сочувствии Мусина-Пушкина к находящемуся под тяжким давлением царевичу. И можно было бы не обращать на нее внимания, если бы не еще одно, тоже на первый взгляд незначительное показание Алексея.
После известного нам показания о связи с князем Дмитрием Михайловичем и о книгах, которыми тот его снабжает, царевич сообщает: «Рязанский мне прислал книгу „Камень веры" (что он делал) через Федора Поликарпова; а такую же его книгу брал я читать прежде у Ивана Алексеевича Мусина…»
Рязанский – это Стефан Яворский, а «Камень веры» – его сочинение, направленное против Феофана Прокоповича и запрещенное к публикации. То есть Мусин-Пушкин предоставил царевичу рукопись книги, которая вызвала неудовольствие высшей власти, поскольку в ней усмотрели «папежество», симпатию к католичеству.
Для того чтобы брать у графа эту книгу, Алексей должен был бывать у него дома. Что предполагает по меньшей мере приязненные отношения. А Мусин-Пушкин пользовался особым доверием царя.
Алексей продолжил этот знаменательный сюжет: «…и потом говорил Федору Поликарпову, чтоб мне такую ж сыскал, и он мне принес от архиерея, в то время в Петербурге будущаго; сказал, что архиерей тебе прислал; я-де ему сказывал, что ты ее хочешь, и он-де тебе ее прислал».