Тут все значимо. И доверительные отношения Алексея с «первым сенатором», снабжающим наследника запрещенной к печати книгой, и тот факт, что граф имел и хранил эту рукопись, и то, что Яворский с готовностью послал свою книгу Алексею.
Как и Головкин, 8 января 1725 года Мусин-Пушкин оказался на стороне юного Петра Алексеевича.
Мы помним, что Стефан Яворский в 1712 году произнес проповедь, в которой Петр с полным основанием увидел агитацию в пользу наследника и надежду на него. Яворский понял, что рискует головой, и униженно каялся.
Получивший образование в Европе – в высших католических школах, Стефан никак не принадлежал к замшелому старомосковскому духовенству, и его разногласия с Петром и Феофаном лежали в иной плоскости. Речь шла не о возврате в старомосковский политический быт, а о соотношении мирской и духовной властей и, соответственно, о церкви как об ограничителе всевластия светского властителя.
Об этом думал и Алексей, судя по его выпискам из Барония и подбору приобретаемой литературы.
14 мая в специальном письме, поданном прямо Петру, царевич подробно остановился на своих отношениях со Стефаном Яворским, понимая, какое значение имеет связь с первым среди иерархов, местоблюстителем патриаршего престола: «О предике (проповеди. – Я. Г.) Рязанского я прежде того не знал, как она была, и на Москве задолго до нее не был. А услышал об ней в Померании, помнится мне, от князь Василья или Федора Глебова. Сказывал он, что Рязанский казание на Москве говорил; „в том-де про тебя дурно говорил, будто ты изгнан, и оное-де казание сенаторы у него взяли на письме“. А приехав в Питербурх, в разговорах с Алексеем Макаровым, он мне сказал, что у него есть оная предика на письме: и я у него просил посмотреть, и он мне ее казал, и я у него взял к себе, и помнится, у меня списано, а оригинал ему отдал. Также во время бытия Рязанского в Питербурхе, во время ответу его о бывшем соборе, какие он письма батюшку подал, с того список казал мне он же Макаров, и те письма я читал и опять ему отдавал. А промеж того казания, писывал ко мне Рязанский и я к нему, хотя не часто, кроме важных дел. А как о том казании услышал, то оную корреспонденцию пресек и к нему не ездил и к себе его не пускал».
Необходимо обратить особое внимание на персонажей этой истории – кроме самого Стефана. Возможно, что с проповедью в его, царевича, поддержку познакомил его не кто-нибудь, а князь Василий Владимирович в то самое время, когда они вели далеко не безобидные беседы и генерал договорился до возможности измены.
Не менее значимо здесь имя Алексея Макарова – кабинет-секретаря царя, хранителя государственных секретов. Довереннейший человек Петра считает нужным хранить у себя крамольную проповедь и знакомить с ее текстом царевича, а позже демонстрировать ему оправдательные письма Стефана царю, отнюдь не предназначенные для кого-либо, кроме адресата. С Макаровым мы еще встретимся в материалах следствия.
В хорошо известном нам исследовании «Строители империи. Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I» Д. О. Серов среди второстепенных, но значительных фигур называет дьяка Воронова.
«В системе розыскных канцелярий выдвинулся такой незаурядный криминалист, как Федор Дмитриевич Воронов. Человек сугубо гражданский, работавший в Санкт-Петербургской губернской канцелярии, а затем в аппарате Правительствующего сената, Федор Дмитриевич прославился бесстрашием и умелым разоблачением махинаций всесильного А. Д. Меншикова во время работы в розыскной канцелярии князя В. В. Долгорукого.
Воронова очень ценил Петр I. Когда криминалист в 1716 году перешел под начало Г. И. Кошелева, находившийся за границей царь с несвойственной для него заботой о штатской „персоне“ наставлял Герасима Ивановича: „…И ево, дьяка Воронова в обиду никому не давай“»[168].
И этот столь ценимый царем слуга закона погиб, втянутый в кровавый водоворот «дела» Алексея.
17 февраля Иван Афанасьев показал под пыткой: «При отъезде из С.-Питербурха за царевичем, объявил он дьяку Федору Воронову, что царевич поехал не к отцу, а в Немецкую землю. Воронов сказал: „То-де хорошо“ и дал Афанасьеву цифирь для переписывания, объявив, что если царевичу будет угодно, то служить ему готов и с ним переписываться. Он же, Воронов, говорил Афанасьеву: сказал ему тайно князь Василий Долгорукий: „Едет сюда дурак царевич для того, что отец ему посулил жениться на Афросинье: жолв ему, не женитьба будет; напрасно сюда едет“».
Имя Воронова появилось в показаниях Афанасьева еще при самом первом допросе 11 февраля. Рассказывая о встрече в Германии с попом Ливерием, которому поручил передать письмо Алексею, чтобы наладить с ним связь, Афанасьев писал: «В то время учинили мы с ним общую азбуку: одну он взял, которую я велел отдать царевичу, другую я себе взял; а сделаны были те азбуки с азбуки, которую я взял у дьяка Воронова, на кружке медном».
Воронов был жестоко пытан. Сперва он отрицал показания Афанасьева, но 28 февраля, получив 25 ударов кнутом и надеясь избежать дальнейших мучений, подтвердил их.
Следствием в Петербурге руководил Меншиков, и он припомнил Воронову причиненные неприятности. 3 марта дьяка, несмотря на признание, допрашивали снова и дали 15 ударов кнутом. 6 марта он получил еще 17 ударов.
«Дело» Алексея оказалось для Меншикова величайшим подарком судьбы.
Был низвергнут его злейший и самый опасный враг – князь Василий Владимирович Долгорукий. А заодно и уничтожен разоблачитель Воронов.
А Петр еще раз убедился, что из первых лиц своего окружения он может в критический момент безусловно рассчитывать только на Меншикова.
В конечном итоге Воронов был приговорен к смерти и казнен.
Его решительное желание служить царевичу значимо. Он был близок к князю Долгорукому и знал о его отношениях с царевичем.
Вообще по ходу следствия выяснилось, что о настроениях князя Василия Владимировича знали многие. Очевидно, он и в самом деле был прямодушен.
Так, Федор Эверлаков, управляющий имуществом Алексея, показал: «В доме Шафирова князь Алексей Гагарин, до возвращения царевича, говорил, что слышал от тестя своего Шафирова, что царевич едет сюда: „Погубил-де он себя напрасно“. Гагарин назвал его дураком. Князь Богдан Гагарин сказал: „Говорил ему князь Василий Долгорукий у себя в спальне: „Слышал-де, что дурак царевич сюда едет? Жолв ему, а не женитьба!“»
Стало быть, Долгорукий сообщал свое саркастическое провидение разным людям – Воронову, Гагарину. Гагарин повторял его суждение в доме Шафирова. И вице-канцлер посетовал о судьбе царевича.
При внимательном чтении следственных материалов обнаруживается немалый круг значительных лиц, «готовых служить» царевичу.
В мае 1717 года, находясь в Неаполе, Алексей получил письмо из Лондона: «Так как отец мой, брат и вся фамилия Бестужевых пользовалась особой милостию вашей, то я всегда считал обязанностью изъявить мою рабскую признательность и ничего не желал от юности, как служить вам. Но обстоятельства не позволяли. Это принудило меня для покровительства вступить в чужестранную службу, и вот уже 4 года я состою камер-юнкером у короля Английского. Как скоро верным путем я узнал, что ваше высочество находится у его цесарского величества, своего шурина, и я по теперешним конъюнктурам замечаю, что образовались две партии, при том же воображаю, что ваше высочество при нынешних очень важных обстоятельствах не имеете никого из своих слуг, я же чувствую себя достойным и способным служить вам в настоящее время, посему осмеливаюсь вам писать и предложить себя как будущему царю и государю в услужение. Ожидаю только милостивого ответа, чтобы тотчас уволиться от службы королевской, и лично явлюсь к вашему высочеству. Клянусь всемогущим Богом, что единственным побуждением моим есть высокопочитание к особе вашего высочества».
Автором письма был двадцатичетырехлетний Алексей Петрович Бестужев, будущий знаменитый дипломат, великий канцлер при Елизавете Петровне, генерал-фельдмаршал при Екатерине II.
Прежде всего возникает вопрос – в каких отношениях была с царевичем «вся фамилия Бестужевых»? При каких обстоятельствах Бестужевы «пользовались особой милостью» Алексея?
Особых следов этой близости на поверхности нет, хотя совершенно очевидно, что молодой Бестужев говорил правду – он писал то, что должно было быть известно Алексею. Некоторое подтверждение семейной близости Бестужевых к кругу царевича присутствует в следственном деле. Иван Большой Афанасьев в показаниях 11 февраля писал о своем разговоре с Кикиным спустя несколько недель после отъезда царевича. Кикин передал Афанасьеву приказ Алексея ехать к нему: «И велел-де тебе, царевич, для проезду взять с собою переводчика в Риге или в Нитаве, а именно сказал: возьми-де ты в Нитаве Фридриха, который жил у Петра Бестужева, буде-де его тут не прилучиться, и ты-де поговори Петру Михайловичу, чтобы он приказал его сыскать».
Петр Михайлович Бестужев-Рюмин, отец нашего Алексея Петровича, представитель древнего дворянского рода, с 1715 года назначен был обер-гофмейстером двора вдовствующей герцогини Курляндской Анны Иоанновны, будущей императрицы, фактически управлял делами герцогства и пытался активно вмешиваться в европейские дела.
Судя по характеру предложения Кикина, Афанасьев должен был хорошо знать Бестужева, а Бестужев – безусловно способствовать доверенному слуге царевича в весьма щекотливом деле. И стало быть, некие отношения между Петром Михайловичем и царевичем действительно были.
Как и во многих других случаях, дело тут в недостаточном нашем знании подробностей жизни Алексея.
Алексей Бестужев с 1708 года – ему было 15 лет – отправился учиться в Данию, в датскую дворянскую академию, затем переехал в Берлин, где обучался в заведении, называвшемся Высшим коллегиумом, овладел в совершенстве латынью, французским и немецким языками.
С 1712 года служил при посольстве Бориса Ивановича Куракина в Голландии. Это была прекрасная школа.