И тем не менее у Алексея установились достаточно многообразные связи в армейской среде. К сожалению, о многом мы и здесь можем только догадываться.
Отношения с Корчминым оказываются одной из таких связей.
Причем о близости Корчмина к домашнему быту царевича свидетельствует в своих показаниях и Вяземский.
16 мая 1718 года – еще до пыток – Алексей дал подробные показания, в которых значительное место занимают его представления о роли армии в его судьбе.
При этом – и это принципиально! – надо помнить, что речь идет не о вооруженном свержении здравствующего царя, а о возвращении царевича после смерти отца. Речь идет о династическом споре между сторонниками Алексея и его линии и теми, кто по возможному завещанию Петра поддерживал бы малолетнего Петра Петровича (в 1718 году он был еще жив) и стоявших за ним Екатерину и Меншикова. Речь шла о противоборстве двух партий, которые европейские дипломаты определяли как «партию наследника» и «партию царствовавшего государя».
Речь в этих показаниях идет о том, какими ресурсами будет обладать Алексей при своем возвращении после смерти отца.
Мы уже знаем о его расчете на часть сенаторов, на большинство духовенства всех уровней, но главное для нас в этих показаниях то, что касается армии.
А когда был я в побеге, в то время был в Польше Боур с корпусом своим, также мне был друг, и когда б по смерти отца моего (которой чаял я быть вскоре от слышанья, будто в тяжкую болезнь его была апелепсия, того ради говорили, что у кого оная в летех случится, те недолго живут, и того ради думал, что и велит года на два продлится живот его) поехал из цесарии в Польшу, а из Польши с Боуром в Украину, то там князь Дмитрий (Голицын. – Я. Г.) и архимандрит Печерский, который мне и ему отец духовный. А в печорского архимандрита и моностырь верит вся Украина, как в Бога; также архирей Киевский мне знаем; то б все ко мне пристали. 〈…〉
А в Финляндском корпусе князь Михайло Михайлович (Голицын. – Я. Г.), а в Риге князь Петр Алексеевич (Голицын. – Я. Г.) также мне друг, и от своих же не отстал же.
И так вся от Европы граница моя б была, и все б меня приняли без всякой противности хотя не в прямые государи, а в правители всеконечно.
А в главной армии Борис Петрович (Шереметев. – Я. Г.) и прочие многие из офицеров мне друзья же.
При внимательном чтении следственных дел появляются и другие имена генералов, отношения с которыми Алексея требуют выяснения. Так, Никифор Вяземский, дело которого, как фигуры второстепенной, тянулось и после гибели Алексея, 26 августа 1718 года дал показания любопытные и в отношении служебной хронологии царевича.
«…Безотлучно был при царевиче: в 1709 году у фельдмаршала Гольца, в Люблине, Конецполе, Кракове; в 1710 из Вольфенбюля в Торунь; в 1712 из Торуня под Штетин, в Грибсвальд, в Гистров; в 1713 ходил на скампавеях за Березовые острова; в 1714 в Карлсбаде; в 1715 при Ревеле; в 1716 в С.-Питерсбурхе».
В связи с сообщением Вяземского возникает несколько вопросов.
Генрих фон дер Гольц, бранденбургский полковник, а затем саксонский генерал-майор, в 1707 году был принят Петром по рекомендации Августа II в русскую службу с чином фельдмаршал-лейтенант, с подчинением только фельдмаршалу Шереметеву. Весь 1709 год Гольц провел в Польше, командуя корпусом, оперировавшим против сторонников Станислава Лещинского, ставленника Карла XII.
Но по всем имеющимся данным Алексей в это время был в Москве, а затем вел на Украину драгунские полки и тяжело болел.
В феврале он находился в Сумах, в марте в Воронеже, а в апреле вернулся в Москву.
Можно было бы предположить, что Вяземский спутал годы и царевич посетил корпус Гольца во время своего многомесячного пребывания в Польше в 1712 году. Но в это время Гольца уже не было в России.
Маловероятно, чтобы Вяземский, уверенно назвавший фельдмаршала Гольца, придумал эту встречу. Остается с некоторой долей сомнения предположить, что в промежуток между началом февраля и серединой марта Алексей побывал с каким-то поручением в штабе Гольца, благо Польша была сравнительно недалеко.
Гольц не мог играть в планах Алексея существенной роли. Но этот эпизод, если не ошибается Вяземский, лишний раз доказывает многочисленные связи царевича с генералитетом в самые разные моменты.
И в каком именно походе к берегам Финляндии ходил с Петром на скампавеях Алексей в 1713 году?
И что делал он «при Ревеле» в роковом 1715 году?
Все это задачи для будущего добросовестного биографа царевича.
Давая показания о том, что под Штеттином князь Василий Владимирович сообщил ему о проповеди Стефана Яворского, горячо благожелательной к нему, Алексею, он оговорился, что, быть может, это был не Долгорукий, а Федор Глебов.
Федор Никитич Глебов, майор лейб-гвардии Преображенского полка, армейский генерал-майор, был оберштербергскомиссаром, то есть отвечал за снабжение и вооружение армии. В данном случае корпуса Меншикова.
Но для того, чтобы беседовать с царевичем о крамольной проповеди, вызвавшей гнев Петра, нужно было находиться в доверительных отношениях с Алексеем. Во всяком случае, ему сочувствовать. То, что генерал Глебов фигурирует в рассказе Алексея наравне с довереннейшим князем Василием Владимировичем, говорит о таких именно отношениях. Они могли сблизиться в Польше, где занимались одним трудным и рискованным делом вместе с тем же князем Долгоруким.
Как правило, к перечислению царевичем своих сторонников, в том числе и среди генералитета, историки относятся скептически. Но это свидетельствует о недостаточном проникновении в материал и о предвзятости.
Повторим – надо иметь в виду, что речь идет преимущественно не о военном перевороте в пользу наследника, а о возвращении Алексея в Россию после смерти Петра и противостоянии с «партией» малолетнего великого князя Петра Петровича и стоящими за ним Екатериной и Меншиковым.
Ключевыми фигурами из названных Алексеем военачальников были генерал Боур, генерал князь Михаил Михайлович Голицын, фельдмаршал Шереметев
Вполне логичен порядок перечисления этих имен.
Важнейшим периодом сближения Алексея с военными было его пребывание в Польше в 1712 году, когда от его деятельности зависела судьба грядущей кампании, когда он вместе с генералами и офицерами преодолевал пассивное и активное сопротивление поляков сбору провианта, необходимого армии. Это был тяжелый совместный труд, когда военные могли оценить личные качества наследника.
Генерал от кавалерии Родион Христианович Боур был человеком своеобразной судьбы.
Будучи ротмистром шведской кавалерии, он неожиданно появился в русском лагере под Нарвой еще до сражения. Он объяснил это тем, что убил на поединке другого офицера и дезертировал, чтобы избежать наказания. Но в разговоре с Петром, который еще был при армии, он сообщил, что на самом деле является саксонским офицером, которого Август II заслал в шведскую армию как разведчика. Это оказалось правдой.
Петр ему поверил, и Боур, уцелевший при разгроме русской армии и не попавший в плен, сделал быструю карьеру в качестве кавалерийского командира.
В 1712 году в Польше именно драгуны Боура составляли личный конвой царевича.
Приязненные отношения с Боуром завязались, очевидно, именно тогда.
Пол Бушкович серьезно отнесся к утверждениям Алексея относительно поддержки в армии и, как он считает, обнаружил существенное свидетельство, касающееся отношений Алексея и Боура: «Вне столицы Алексей Петрович явно возлагал надежды на армию, и не только на Шереметева и на М. Голицына, но и на генерала Боура. При этом Боур был опаснее других, потому что, опираясь именно на его корпус, царевич предполагал начать восстание, которое он столь очевидно планировал. Как раз незадолго до этого фон Лосс назвал Боура человеком, в котором можно не сомневаться, когда речь идет о царевиче Алексее»[170].
Если бы действительно были доказательства преданности Боура царевичу, это подкрепило бы версию Бушковича о намерении Алексея поднять восстание для захвата власти при жизни отца.
Что имеет в виду исследователь?
Иоганн Адольф фон Лосс принадлежал к высшей саксонской аристократии – он был сыном премьер-министра курфюрста Саксонского (он же Август II, король Польши). С 1711 по 1718 год молодой фон Лосс (родился в 1690 году) представлял при Петре его главного, часто единственного союзника. Как личный представитель Августа, он был вхож в ближние круги русского царя и обладал обширной информацией.
В то время, когда Алексей уже возвращался в Россию, фон Лосс зафиксировал разговор с еще не арестованным Кикиным: «Кикин говорил мне, что было бы лучше всего, если бы императорский двор сумел уговорить царевича вернуться в Рим, где он будет в полной безопасности от преследований царя. Его отец сказал мне также, что можно полностью доверять Бауэру».
Бушкович комментирует этот текст: «Бауэр – это, очевидно, генерал Рудольф Боур, которого, как позже признался царевич, он считал своим другом. Отца Кикина уже не было в живых, поэтому Лосс, вероятно, имел в виду его тестя, Шафирова, которого Алексей потом тоже впутал в дело»[171].
Не очень верится, что постоянно имевший дело с дипломатическим российским ведомством Лосс, прекрасно знавший Шафирова, мог спутать его с отцом Кикина. Притом что жена Кикина дочерью Шафирова не была. Не более вероятно, что Шафиров стал бы вести с саксонцем такие опасные разговоры – речь ведь шла ни более ни менее как о военной поддержке опального царевича.
Тем не менее что-то стоит за этим смутным свидетельством.
И следует его запомнить.
Правда, надо иметь в виду, что, по донесению Ивана Афанасьева, у Алексея был специальный шифр для переписки с Шафировым во время его, царевича, путешествий по Европе. Но это еще не делает Шафирова конспиративным союзником Алексея.
Для того чтобы понять реальные надежды Алексея на скорое возвращение с опорой на армию, стоит привести его показание на этот счет. 16 мая в ответ на прямой вопрос Петра царевич писал: «Когда слышал о Мекленбургском бунте, радуяся, говорил, что Бог не так делает, как отец мой хочет; и когда бы оное так было и прислали б по меня, то я бы с ними поехал; а без присылки поехал ли, или нет, прямо не имел намерения; а паче и опасался без присылки ехать. А когда б прислали, то б поехал. А чаял быть присылке по смерти вашей, для того, что писано в оном, что хотели тебя убить, и чтоб живого отлучили, не чаял. А хотя бы и при живом прислали, когда б они сильны были, то б мог и поехать».