Слух о бунте в русском корпусе, оперировавшем в Мекленбурге, сообщил Алексею Плейер.
Из признания его очевидно, что Алексей потерял надежду на благополучный исход дела и говорил больше, чем мог сказать. Во всяком случае, не мог он не понимать, что последней фразой он губит себя бесповоротно…
Но как из этого текста, так и из других свидетельств на следствии понятно, что сам он не намерен был провоцировать мятеж, и, соответственно, вывод Бушковича неправомерен. В случае мятежа в Мекленбурге и смерти царя Алексей намерен был использовать корпус Боура для продвижения вглубь России через границу с Польшей. Что было рационально. И если учесть, что во главе его противников стоял бы Меншиков, которого, несмотря на его военные дарования, генералитет не любил, то надежды были вполне обоснованны.
Он называет вслед за Боуром князя Михаила Михайловича Голицына, чей корпус стоял в Финляндии, то есть в непосредственной близости от Петербурга. Находившийся всецело под влиянием старшего брата – а позиция князя Дмитрия Михайловича нам известна, – популярный генерал князь Голицын мог обеспечить царевичу контроль над столицей.
В январе 1725 года, когда «партия Меншикова» возвела на трон Екатерину в обход великого князя Петра Алексеевича, в Петербурге распространился панический слух, что князь Михаил Михайлович, командовавший тогда главной армией, дислоцированной на Украине, ведет свои войска на столицу, чтобы отстоять права сына убитого Алексея Петровича.
Слух не подтвердился, но факт возникновения его не случаен.
И третье знаковое имя, названное Алексеем, – фельдмаршал Шереметев.
Военно-политический треугольник – Петр – Шереметев – Алексей – трагический для двух последних многообразный сюжет.
История оппозиции петровским реформам как со стороны убежденных западников, не одобрявших, однако, доходившее до кощунства отрицание московских ценностей, так и со стороны столь же убежденных ненавистников Запада и его влияния, – эта история еще не написана и, осмелюсь сказать, не исследована как единое явление.
Судьба Шереметева – один из значимых элементов этого явления.
Тщательный и спокойный историк, Александр Иванович Заозерский, сформировавшийся еще до революции – в 1917 году ему был 31 год, ученик Сергея Федоровича Платонова, предложил точную формулу: «…Независимо от своей воли, в силу только особенностей своего культурно-социального облика Шереметев являлся опорой или, лучше сказать, надеждой политической оппозиции при Петре»[172].
В несколько модифицированном виде эту формулу можно приложить и к Алексею. Вряд ли он изначально ощущал себя политической фигурой, противостоящей деятельности грозного отца. Но именно особенность культурно-социального, культурно-психологического облика, точнее – внутреннего мира, выдвинула его на эту смертельно опасную позицию.
Двух этих столь разных по возрасту, стилю жизни, роду деятельности исторических персонажей – царевич Алексей Петрович, наследник российского престола, и Борис Петрович Шереметев, боярин из могучего боярского рода, имевшего общего с Романовым предка, сын и внук военачальников, воевавший всю свою взрослую жизнь, – роднило, как ни странно, ощущение острой тревоги за свою безопасность и человеческое достоинство. Царевич жил с этим ощущением последние десять из своих двадцати восьми лет, а Шереметев – последние двадцать из шестидесяти шести.
Ощущение это в заостренном виде выразил Алексей в разговоре с князем Василием Владимировичем Долгоруким: «Я всегда как на плахе».
Как и Алексей с определенного момента, фельдмаршал испытывал почти патологические приступы страха при малейшем неудовольствии Петра.
Заозерский констатирует на основании анализа переписки Шереметева: «Страх вызвать необдуманным шагом гнев Петра становится особенно в последние годы жизни как будто доминирующим его настроением: запрос: „нет ли на меня вящего гнева его величества“ получили от него по разным поводам и Макаров, и Брюс, и Апраксин, и Меншиков»[173].
В 1716 году разгневанный действиями Бориса Петровича царь перестал писать ему, отдавая приказы через третьих лиц.
И Шереметев в отчаянии обратился к кабинет-секретарю Петра Макарову: «Пожалуй, государь мой, уведомь меня, нет ли вящего на меня гневу его величества, а я от печали своей – уже одна нога моя в гробу стоит и болезнь моя умножается… А я признаю со всего на себя вящего гнева, ибо не имею ни единый литеры к себе от его величества и по чужим указам управляю, а не управлять не смею».
Мы помним, как после недовольства, выраженного Петром по поводу рекрутов, присланных Алексеем, царевич в ужасе бросился просить заступничества у Екатерины.
Получив выговор от царя, Шереметев ищет защиты у Меншикова, которого в душе безусловно презирал: «Боже сохрани, чтобы от такого гневу не постигла меня вящая болезнь и не убил бы меня паралиж, понеже вам, моему благодетелю и брату, слабость в здоровье моем известна… Прошу вашу светлость, яко присного моего благодетеля, не остави меня в такой печали и болезни».
Состояние тревоги, в котором постоянно находился фельдмаршал, командующий русской армией, заставляло его угадывать настроение и фигур не столь опасных, как царь. Еще в 1705 году он писал своему другу, человеку близкому к нему по социальному статусу, ведавшему всеми иностранными делами государства, – Федору Алексеевичу Головину: «Александр Данилович был у меня в Витепску, и, по-видимому, ничего ему противно не явилось, о чем больше Бог будет ведать…»
Один из первых по своему происхождению и популярности людей государства радуется, что Меншиков, кажется, остался доволен визитом, что ничем он его не прогневал. Хотя дальше Борис Петрович и выражает сомнения в благосклонности светлейшего.
Заозерский предполагает, что таланты Меншикова, доверие к нему царя, княжеский титул, полученный им от австрийского императора, – все это должно было снять у таких персон, как Шереметев, чувство унижения от признания вчерашнего простолюдина «благодетелем и братом». Большие сомнения…
Петр не любил Шереметева. Известен случай, когда перед отъездом в Европу с Великим посольством молодой царь спросил значительных персон – кого «оставить на хозяйстве», и назвавший имя Шереметева получил затрещину…
Высокие посты Бориса Петровича были в значительной степени уступкой тем, для кого «Шереметев благородный» был представителем «высокой породы», хранителем лучших традиций великих московских воевод в новой армии.
Шереметев был популярен. Куракин вспоминал, что когда Петр однажды спросил солдат – кого бы они хотели иметь своим командующим, то они дружно назвали Шереметева.
Внимательный и осведомленный Чарльз Уитворт в донесении от 17 сентября 1708 года охарактеризовал Шереметева как «человека несомненной личной храбрости» и при этом «чрезвычайно любимого солдатами».
Печальный парадокс заключался в том, что Шереметев знал о своей популярности и это усугубляло его тревогу.
Это, опять-таки, напоминает ситуацию Алексея, знавшего о любви к нему простого народа и, скорее всего, догадывавшегося об опасности этой любви.
Фельдмаршал пережил царевича на полгода. И того и другого мучала усталость от того стиля жизни, который им навязывал царь.
Уже в 1711 году он писал расположенному к нему генерал-адмиралу Апраксину: «Боже мой и творче! Избави нас от напасти и дай хотя мало покойно пожить на сем свете, хотя и немного пожить!»
В 1712 году он просил Петра отпустить его на покой, мечтая постричься в монахи и доживать в Киево-Печерской лавре.
Это сильно напоминает печальную усталость Алексея последних лет, готового отказаться от власти и поселиться с обожаемой Ефросиньей в сельском своем имении.
В ответ Петр директивно женил 61-летнего больного Бориса Петровича на молодой вдове Анне Петровне Нарышкиной, урожденной Салтыковой. Это было похоже на издевательство. И хотя за без малого семь лет этого брака родилось пятеро детей, вряд ли Шереметев мечтал о такой старости, находясь на активной службе до последних месяцев.
Петр не доверял Шереметеву и в критические моменты демонстрировал это вполне оскорбительным для фельдмаршала образом.
В 1706 году Шереметев с несколькими полками был направлен на подавление восстания в Астрахани. Это был уже второй за несколько месяцев астраханский мятеж, грозивший распространиться на все Нижнее Поволжье. То, что ликвидацию грозной для воюющего государства опасности Петр поручил опытному и авторитетному военачальнику, было естественно. Но фельдмаршала по царскому приказу сопровождал гвардии сержант Михайло Щепотев.
Щепотев получил слабоограниченные полномочия. В наказе, составленном царем, фельдмаршалу говорилось: «Что он (Щепотев. – Я. Г.) вам будет доносить, извольте чинить». А гвардии сержанту дано было право «смотреть, чтоб все по указу исправлено было, и буде за какими своими прихотями не станут делать или станут, да медленно – говорить, а буде не послушают, сказать, что о том писать будешь ко мне».
Это был вариант комиссара при военспеце. Гвардии сержант чувствовал себя ничуть не ниже фельдмаршала. Он мог принять депутацию мятежников, не поставив в известность командующего. Он стал издавать подобие указов.
В отчаянии, с полным сознанием своего унижения, Шереметев писал Головину: «…и он, Михайло, говорил во весь народ, что прислан за мною смотреть и что станет доносить, чтоб я во всем его слушал. И я не знаю, что делать?»
Одним из чувств, объединявших высокого уровня персон, замешанных в «деле» Алексея, было чувство унижения. Мы об этом уже говорили.
Чувство, так хорошо знакомое самому царевичу. Заозерский не занимался специально исследованием взаимоотношений Шереметева и царевича, но сделал ряд очень важных наблюдений.
Он, в частности, установил факт близкой дружбы Шереметева и Кикина. При рассмотрении событий, так или иначе связанных с «делом» Алексея, для Заозерского вырисовывался круг лиц, судьбы которых пересекались с судьбами фельдмаршала и царевича, готовых сыграть свою роль в развитии конфликта.