«Не были, без сомнения, для Петра тайной и дружеские отношения с главным деятелем в истории царевича А. В. Кикиным, получившие подозрительный характер, особенно ввиду того, что у Кикина были найдены шифры переписки с разными лицами, между прочим, с таким важным преступником, как князь В. В. Долгорукий; среди них также – и с Борисом Петровичем. Петр несомненно понимал, что никакой склонности к действию у Шереметева в пользу царевича не было, но известные ему факты были убедительны для него не только в том, что Шереметев с сочувствием относится к Алексею, но и в том, что его имя, связанное с именем царевича, служило в некоторой мере знаменем в руках противников нового порядка»[174].
В судьбах двух таких, казалось бы, разных людей в последние годы их жизни было столько принципиально схожего, что их взаимное сочувствие и симпатия совершенно естественны. Шереметев сочувствовал Алексею как идеологически, так и по-человечески. И в случае выбора между царевичем, с одной стороны, и Екатериной с Меншиковым – с другой, нет сомнения, каков был бы этот выбор. И утверждение царевича о дружеских чувствах к нему Шереметева и его офицеров абсолютно правдоподобны.
16 мая Алексей, в частности, рассказал: «Борис Петрович говорил мне, будучи в Польше в Остроге, не помню в какое время, при людях немногих моих и своих: „что напрасно-де ты малого не держишь такого, чтоб знался с теми, которые при дворе отцовом, так бы де ты все ведал“».
Разумеется, это было не единственным содержанием разговора, но вероятнее всего – выводом из предыдущей беседы в кругу доверенных лиц. Обсуждалась тактика поведения Алексея по отношению к отцу.
Для круга «сильных персон», надежды которых на свое будущее пересеклись на царевиче-наследнике, главным в этот период было не уходить в активную оппозицию, что было нереально, но сохранить Алексея.
Именно эту ведущую идею сформулировал Стефан Яворский, когда говорил Алексею, что он должен «себя сохранить».
Отсюда и стиль поведения этих персон – не дать Петру повода для подозрений, которые могли бы пагубно сказаться на судьбе царевича и их собственной.
Основываясь на таком надежном источнике, как походный дневник Шереметева, Заозерский сообщает удивительный факт: «Бросается также в глаза крайняя осторожность Бориса Петровича в отношении к царевичу Алексею Петровичу 〈…〉. По-видимому, „дружба“ между ними, если брать термин для обозначения их отношений, началась задолго до катастрофы, когда разрыв между отцом и сыном разве только намечался, но и тогда уже Борис Петрович предпочитал не выставлять ее перед царем. В лагере под Полтавой он был лишь однажды у царевича за все время, пока тут оставался Петр, и то, как объясняется в походном дневнике фельдмаршала, по особой причине: „понеже государь царевич недомогал“. Зато, как только Петр уехал, он стал бывать у царевича ежедневно»[175].
В лагере под Полтавой в канун великой битвы Алексея не было.
Тяжелая болезнь, которая вполне оправдывала посещение, приключилась с царевичем в конце декабря 1708 – феврале 1709 года. Он лечился в Сумах, находящихся в 150 километрах от Полтавы.
Русская армия в это время сосредоточилась в 50 километрах от Сум и в 160 от Полтавы – в Лебедине. Там постоянно в это время находились и Петр, и Шереметев. Причем Петр провел некоторое время в феврале в Сумах около тяжелобольного Алексея.
Судя по Биохронике, Шереметев тоже регулярно бывал в Сумах. Очевидно, имеется в виду именно эта ситуация.
Алексей сам свидетельствует об их встрече в письме Петру от 8 февраля. Петр в это время уехал в Воронеж. К армии под Полтаву он вернулся только в апреле.
Алексей, еще не совсем оправившись, уехал из Сум вскоре после 8 февраля. Стало быть, у Шереметева была возможность в отсутствие царя навещать его в течение нескольких дней, преодолевая полсотни километров от Лебедина. И это немало говорит об их человеческих отношениях.
Следом за показаниями о доверительной беседе с Шереметевым Алексей сообщает и известный уже нам разговор его с Куракиным.
И если суммировать накопившиеся данные, то можно с уверенностью очертить круг «сильных персон», связанных дружескими отношениями и ориентированных на царевича-наследника.
Кикин, как уже говорилось, был близким другом и конфидентом Шереметева. С Куракиным фельдмаршал был связан не только родством, но и доверием – он просил в свое время Петра назначить молодого капитана лейб-гвардии Семеновского полка князя Бориса Куракина ему в адъютанты. Осведомленный Лосс свидетельствует о тесной дружбе Бориса Петровича с князем Василием Владимировичем Долгоруким. Об отношениях фельдмаршала с князем Дмитрием Михайловичем Голицыным говорит тот факт, что в завещании Борис Петрович назначил князя своим душеприказчиком.
Можно сказать, что это были не только родственники и друзья, но и единомышленники, имевшие свои виды на Алексея после его воцарения.
Не будем забывать, что князья Голицын и Долгорукий в 1730 году были центральными фигурами в отчаянной попытке ограничить самодержавие. Насколько рискованной была эта попытка, свидетельствует их судьба – князь Дмитрий Михайлович умер в Шлиссельбурге, а князь Василий Владимирович провел десять лет в Шлиссельбурге, крепости Ивангорода и в Соловецком монастыре.
Из всего вышесказанного можно сделать основной вывод – надежды Алексея на безусловную поддержку армии в случае смерти Петра были вполне оправданны.
Когда в январе 1725 года, после смерти Петра, начался яростный династический спор, то на стороне сына убитого Алексея Петровича – девятилетнего великого князя Петра Алексеевича – выступили князь Дмитрий Михайлович Голицын, Петр Матвеевич Апраксин, канцлер Головкин, граф Мусин-Пушкин. Известно было и мнение князя Михаила Михайловича Голицына. Все эти имена хорошо знакомы нам по «делу» Алексея.
Кикина и Шереметева уже не было в живых, а князь Василий Владимирович пребывал в ссылке. Легко себе представить – чью сторону держали бы они.
Смысл и накал борьбы был понятен.
После смерти Екатерины главные действующие лица трагедии Алексея Петровича – Меншиков и Толстой – окончили свои дни в нищете и холоде заполярной ссылки.
Решающее слово оказалось за гвардией. Началась политическая история русской гвардии, которая завершилась 14 декабря 1825 года.
Прежде чем попытаться ответить на главный вопрос: какое отношение «дело» Алексея Петровича, его судьба, его программа имеют к смысловому стержню нашего «большого сюжета» – утопической идее Петра Великого и попытке ее реализации, стоит окончательно определить ту среду, которая окружала Алексея последние годы его жизни.
Как мы помним, при аресте у Кикина нашли «цифирные азбуки» – шифры для переписки. Он находился в конспиративной связи с князем Василием Владимировичем Долгоруким, князем Григорием Федоровичем Долгоруким, князем Яковом Федоровичем Долгоруким, Борисом Петровичем Шереметевым, Алексеем Яковлевичем Волковым, Авраамом Веселовским и самим Алексеем Петровичем.
Разумеется, это не была компания заговорщиков. Но это был круг влиятельных лиц, находившихся иногда в неприязненных отношениях друг с другом, но активно благожелательных по отношению к Алексею.
Роль и позиция князей Василия и Якова Долгоруких нам известны. Князь Григорий Федорович Долгорукий, влиятельный дипломат, представлял Петра в Варшаве, и Алексей твердо рассчитывал на его содействие в случаях, нежелательных к огласке. Так, в 1712 году, когда царевич хотел негласно заполучить к себе в Европу преданного священника, то обеспечить проезд его к Алексею должен был именно князь Григорий Федорович.
Алексей Яковлевич Волков был фигурой заметной – секретарем Походной канцелярии Меншикова. В момент побега царевича он находился в Риге, и Алексей останавливался у него.
С 1715 года, кроме известных нам Кикина и князя Василия Владимировича, в доме царевича, в его новопостроенном петербургском дворце, бывали лица, появление которых в гостях у опального наследника выглядит несколько неожиданно.
8 февраля на первом этапе следствия Алексей написал Петру подробное письмо, из которого ясно вырисовываются и настроения, с которыми он жил в год перед побегом, и круг его общения. И это отнюдь не «длинные бороды» и не «реакционные бояре».
Он поддерживал отношения с князем Юрием Трубецким, который сопровождал его в Кракове и который настойчиво интересовался содержанием рокового письма от 11 октября 1715 года.
Постоянным гостем был царевич Сибирский, потомок Сибирских владетелей. «А Сибирский говорил мне, „что-де какие письма к тебе Макаров привозил, то-де того же дня князь Якову объявил, и мы-де все ведаем“». Князь Яков, соответственно, – Яков Федорович Долгорукий.
То есть ситуация вокруг судьбы царевича живо обсуждалась в дружественном ему кругу.
Царевич Сибирский был разносчиком небезопасных новостей и постоянным собеседником Алексея в это время: «…Слышал я от Сибирского царевича, „что говорил-де мне Михайло Самарин, что-де скоро у нас перемена будет: будешь ли ты добр ко мне, будет-де тебе добро будет; а что-де Самарин говорит, то сбывается“, сказал Сибирский, а какая перемена, не сказал. Еще же он мне сказал в марте 1716 года: „В апреле месяце в первом числе будет перемена“. И я стал спрашивать: „Что?“ И он сказал: „Или отец умрет, или разорится Питербурх; я-де во сне видел“. И как оное число прошло, я спросил, что ничего не было. И он сказал, что-де может быть в другие годы в сей день; я-де не сказывал, что нынешнего года: только смотрите апреля первого числа, а года-де я не знаю».
По свидетельству современников, царевич Сибирский был человеком легкомысленным и пьющим. Но в данном случае важно содержание разговоров, которые велись вокруг царевича.
Содержанием этих разговоров была надежда на перемены. Пророческие сны царевича Сибирского стоили, конечно, недорого, а вот предсказания Михаила Михайловича Самарина – дело другое. И важна не степень сбываемости его предсказаний, а личность предсказателя.