Сенатор Самарин с 1714 года жил в Петербурге, участвуя в заседаниях Сената и патронируя корабельное дело.
До этого времени карьера Самарина проходила в армии. Он много воевал. И, что для нас существенно, был адъютантом Шереметева, который его высоко ценил.
Таким образом, он органично входил в то «сообщество», которое сложилось вокруг Алексея.
Он был привлечен к следствию по «делу», оправдан, но сенатором быть перестал…
Все, что вполне хаотично вспоминал в этот период следствия царевич, прежде всего характеризовало настроения персон вокруг царя.
Петр тяжело болел три месяца в конце 1715 – начале 1716 года. И в эти месяцы оживились надежды тех, кто мечтал о переменах и предвидел роль царевича-наследника в этих переменах.
«После твоей болезни, – писал Алексей отцу, – приехав из Англии, Семен Нарышкин ко мне в дом, а с ним Павел Ягушинский или Алексей Макаров, не упомню, кто из них двух один, а кто подлинно, сказать не упомню, и, разговаривая о наследствах тамошних, и Семен стал говорить: „У Прусского-де короля дядья отставлены, а племянник на престоле, для того, что большого брата сын“. И на меня глядя молвил: „Видь-де мимо тебя брату отдал престол отец дурно“. И я ему молвил: „У нас он волен, что хочет, то и делает, у нас не их нравы“. И он сказал: „Это-де неведомо, что будет, будет так сделается, во всем-де свете сего не водится“».
Вдумаемся в ситуацию. Семен Григорьевич Нарышкин – первый в истории России камергер императорского двора, постоянно выполнявший дипломатические поручения, генерал-майор, только что вернувшийся из Англии, куда был направлен в качестве представителя русского царя с поздравлениями Георгу I по случаю вступления на престол. Мы знаем, какое значение придавал Петр отношениям с Англией. Для того чтобы понять степень доверия, которое оказывал своему родственнику Петр, нужно знать, что именно Нарышкин направлен был в 1712 году в Вену для заключения с Австрией союза против турок.
Павел Иванович Ягужинский, в отличие от Нарышкина, происхождения отнюдь не благородного, но – любимец Петра, второй после Нарышкина камергер, генерал-адъютант, свидетель на бракосочетании Петра с Екатериной.
Алексей Васильевич Макаров, кабинет-секретарь царя, один из влиятельнейших людей исторического момента, человек большого государственного дарования.
И эти люди собираются в доме опального царевича для обсуждения династических проблем уже после октября 1715 года.
То, что воспроизводит Алексей, естественно, лишь малая часть разговора. И воспроизводит он именно эту часть не случайно – это явный вызов всевластному отцу. Суть этого пассажа, зерно разговора – фраза: «У нас он волен, что хочет, то и делает, у нас не их нравы».
Речь не о личном деспотизме царя, а о порочной форме правления. «Их нравы» хорошо известны всем присутствующим, многократно бывавшим в европейских странах.
Этот мотив – осуждение самодержавия как формы правления – неоднократно возникает в процессе следствия.
12 мая, следствие уже переместилось в Петербург, уже близки дыба и кнут, Алексею предъявляют его высказывание и требуют подтверждения: «Царевич говаривал: два-де человека на свете как Боги: папа Римский да царь Московский; как хотят, так и делают».
И Алексей подтверждает свои слова с небольшой оговоркой.
Впереди 1730 год.
Именно Ягужинский, петровский генерал-прокурор, в ночь с 18 на 19 января этого года во всеуслышание произнес, обращаясь и к верховникам, и к «общенародию»: «Долго ли нам терпеть, что нам головы секут, теперь время, чтоб самодержавию не быть!»
Макаров в те же бурные дни принимал участие в составлении проектов, самодержавие резко ограничивающих.
Мы не знаем – когда Алексей и князь Дмитрий Михайлович Голицын обсуждали «тягости народные», касался ли их разговор самой формы правления, порождавшее эти «тягости». Не знаем – какие книги князь Дмитрий Михайлович присылал, привозил царевичу «от себя», по своему выбору. Но, представляя себе планы, которые обдумывал Голицын, можем и предположить – к чему он мог готовить будущего царя.
Во всяком случае, в 1716 году в разговорах с Семеном Нарышкиным, Ягужинским или Макаровым, а возможно, и с тем и с другим, Алексей явно осуждал всевластие царя Московского и сетовал, что «у нас не их нравы».
Изучение личности царевича Алексея Петровича и его программы в случае воцарения важно для нас в том отношении, если он как государь и его реальная программа были альтернативны той грандиозной и катастрофической по сути своей утопии, которую с такой страстью и жестокостью реализовывал Петр.
Несмотря на кажущееся обилие материала, у нас нет возможности с полной ясностью представить себе – как проявлялся бы характер Алексея в качестве самодержца.
Но, зная, кто оказался бы рядом с молодым царем в случае смерти Петра, мы имеем все основания предположить, что князь Дмитрий Михайлович Голицын, князь Михаил Михайлович Голицын, князь Василий Владимирович Долгорукий, центральные фигуры конституционного порыва 1730 года, те «сильные персоны», поддержка которых необходима была бы Алексею в его противостоянии партии Екатерины – Меншикова, в значительной степени смогли бы контролировать молодого царя.
В этом случае личность Алексея, особенности его характера уже не играли бы определяющей роли.
По историческим выпискам, сделанным Алексеем из «Истории» Барониуша, мы знаем, что форсированная жестокость властителей вызывала его явное осуждение.
В показаниях Ивана Большого Афанасьева есть характерный эпизод. Когда в порыве раздражения Алексей приказал взять хмельного камердинера под караул, то Афанасьев укоризненно спросил: «Когда будешь царем, так же будешь поступать?» И Алексей, смутившись, ответил, что царем ему не бывать.
Афанасьев был ближайшим к царевичу человеком, а не просто слугой, и его показания на следствии дают нам возможность оценить перспективы развития характера Алексея.
1 мая 1718 года, уже не раз пытанный, Афанасьев, чтобы избежать дальнейших мучений, припомнил эпизод, который должен был подтвердить его чистосердечие: «Царевич был в гостях, а где сказать не упомню, приехал домой хмелен, ходил к кронпринцессе, а оттуда к себе пришел, взял меня в спальню, стал с сердцем говорить: „Вот-де Гаврила Иванович с детьми своими жену мне на шею чертовку навязали: как-де к ней ни приду, все-де сердитует и не хочет-де со мною говорить; разве-де я умру, то ему не заплачу. А сыну его, Александру, голове его быть на коле и Трубецкого: они-де к батюшку писали, чтоб на ней жениться“. Я ему молвил: „Царевич-государь, изволишь сердито говорить и кричать. Кто услышит и пронесут им: будет им печально и к тебе ездить не станут и другие, не токмо они“. Он мне молвил: „Я плюну на них; здорова бы мне была чернь. Когда будет мне время без батюшки, тогда я шепну архиреям, архиреи приходским священникам, а священники прихожанам: тогда они меня и нехотя свидетелем[176] учинят 〈…〉. Поутру призвал меня и стал говорить ласково и спрашивает: „Не досадил ли я вчерась кому?“ Я сказал нет. „Ин не говорил ли я пьяный чего?“ Я ему сказал, что говорил, что писано выше. И он мне молвил: „Кто пьян не живет? У пьяного всегда много лишних слов. Я по истине себя очень зазираю, что я пьяный много сердитую, и напрасных слов говорю много; а после о сем очень тужа“».
Вряд ли стоит воспринимать всерьез эти пьяные угрозы и представлять себе Алексея новым Иваном Грозным. Тем более что его государственная программа не нуждалась в терроре.
Единственным человеком, по отношению к которому царевич проявлял реальную жестокость, был его учитель Никифор Вяземский, которого в 1711 году «в Вольфенбителе в герцогском доме царевич драл за волосы, бил палкою и сбил со двора». Это официальное показание Вяземского.
Удивительное дело, судя по всему, с этого времени Алексей терпеть не мог своего учителя, но отделаться от него не имел возможности. Вяземский был при нем неотлучно, несмотря на подобные эксцессы.
В материалах следствия есть такое показание: «Иван Иванович Нарышкин говаривал: „Как сюда царевич приедет, ведь он там не вовсе будет, то он тогда уберет светлейшего князя с прочими; чаю, достанется и учителю с роднею, что он его, царевича, продавал князю“».
В этом заявлении Ивана Нарышкина два любопытных момента. Во-первых, Нарышкин считает, что возвратившийся Алексей будет обладать серьезным влиянием. Нам известен и ходивший по Петербургу слух, что Алексей согласен вернуться только при условии удаления от двора Меншикова. То есть за царевичем подразумевается некая сила, позволяющая ему выдвигать условия.
Во-вторых, Вяземский уже после того, как были исчерпаны его функции учителя, оставался при Алексее в качестве соглядатая, шпиона Меншикова. Постоянное нахождение его при наследнике определено было именным указом.
Тогда понятна ненависть к нему бывшего ученика.
Разумеется, для будущего государя необходим был и соответствующий уровень внутренней энергии. Мы помним жалобы Алексея на слабое здоровье и непосильность для него трудов «хозяина земли русской», его декларации о желании тихо жить с Ефросиньей на лоне природы и так далее. Все это относится к последним годам жизни царевича и является отчасти рефлексией человека, измученного годами страха перед отцом, унизительной неопределенностью своего положения, а с 1715 года очевидной угрозой физической гибели. Не говоря уже о навязанном ему стиле жизни, который был реально гибелен для его разрушающегося здоровья.
Откровенная Ефросинья показала, в частности: «Царевич же мне сказывал, что он от отца для того ушел, что-де отец к нему был немилостив и как мог искал, чтоб живот его прекратить, и хотел лишить наследства; к тому ж, когда во время корабельного спуску, всегда его поили смертно и заставляли стоять на морозе, и от того-де он и ушел, чтоб ему жить на покое, доколе отец жив будет; и наследства он, царевич, весьма желал и постричься отнюдь не хотел». «Поили смертно» – известный обычай…