Выявленными следствием «заговорщиками» были Кикин, князь Василий Долгорукий, его верный сотрудник дьяк Воронов, камердинер Алексея Иван Большой Афанасьев, домашние люди царевича Эверлаков и Дубровский, его духовник.
Кто из них стал бы истреблять поголовно иноземцев, жечь Петербург?
Что означает «распустить учрежденную милицию»? Речь идет о ликвидации новой армии. Генералы Долгорукий, Голицын, Боур позволили бы уничтожить их общее с Петром детище и вернуться к стрелецким полкам и дворянской коннице?
Удивительным образом такой квалифицированный историк, как Пол Бушкович, предлагает нам картину, в которой заслуживающие внимания сведения на равных соседствуют с откровенным вздором.
«Эта оппозиция Петру, формировавшаяся вокруг Алексея Петровича, отражала не просто чувство неудовлетворенности вообще. Если сам Алексей (судя по сохранившимся записям) признавался только в том, что любил „старину“ как Т. Н. Стрешнев, то Евфросинья в своих показаниях перечислила конкретные цели царевича: взять власть вместо младенца Петра Петровича, закончить войну со Швецией, перенести столицу обратно в Москву, отменить реформу армии и тем самым ликвидировать флот. Голландский посол де Би располагал тем же списком целей, прибавив к нему изгнание иностранцев и как неизбежное следствие всех названных мер – искоренение влияния Екатерины и Меншикова. Плейер добавил, что Алексей говорил Шереметеву о желании восстановить „веру и законы своих предков“ и облегчить налоговое бремя».
Не будем придираться к некоторым неточностям. Нам важен вывод исследователя.
«Это была консервативная платформа, причем довольно расплывчатая в культурном и религиозном отношении. Она и не могла быть более определенной, так как оппозиция, включавшая в себя Стефана Яворского и поклонника католицизма Шереметева, могла нести лишь идеи украинского православия ранних времен петровского царствования, а не допетровское „традиционное православие“. Это „киевское православие“ было и религией царевича Алексея. Оппозиция стремилась лишь к свержению петровских фаворитов и хотела аннулировать политические, административные и военные достижения Петра»[178].
Весь этот пассаж вызывает недоумение.
Безусловно, различие религиозных позиций и вообще мировидения Петра и Алексея играло фундаментальную роль в их конфликте. Судя хотя бы по той литературе, которую собирал Алексей, путешествуя по Европе, и его отношениям со Стефаном Яворским, его теологические представления формировались под влиянием «киевского православия», сложно связанного с католичеством.
Но речь не может идти о некой «оппозиции вообще». В оппозиции к революции Петра находилась бо`льшая часть населения страны. Низовая народная оппозиция, мечтавшая о приходе «царевича-избавителя» еще с начала 1700-х годов, действительно жаждала возвращения привычного уклада жизни и прекращения государственного грабежа.
Но взгляды оппозиции, представленной князем Дмитрием Михайловичем Голицыным, князем Яковом Федоровичем Долгоруким, генералами Голицыным и Долгоруким, фельдмаршалом Шереметевым, которые могли бы стать подлинной и неизбежной опорой Алексея в случае прихода к власти, были отнюдь не так примитивны. Эти люди в середине 1710-х годов не могли не понимать, что государственная система находится в состоянии, когда «аннулировать политические, административные и военные достижения Петра» невозможно. Для этого понадобилась бы не менее тяжкая контрреволюция, которая ввергла бы страну в хаос. Возможна была только рациональная коррекция методов и темпа.
Собственно, об этом в примитивном варианте и толковал Алексей своей чухонской красавице.
В результате собственных наблюдений и разговоров о «тягостях народных» с князьями Дмитрием Михайловичем и Яковом Федоровичем, а возможно, и с Шереметевым, и наверняка не только с ними, Алексей понял, в каком положении находится «чернь». Когда он говорил Ефросинье о грядущем бунте, он не просто повторял слова царевича Сибирского или конкретизировал туманные пророчества сенатора Самарина. Он пытался оценить политическую ситуацию.
Для того чтобы облегчить положение народа и предотвратить грядущий бунт, то есть снизить налоги, прекратить рекрутские наборы, необходимо было прекратить войну. Кстати говоря, об этом же мечтал и Петр, постоянно нащупывая пути к мирному соглашению со Швецией. Но для Петра – человека войны по сути своей личности – это не было императивом. После Полтавы он готов был к миру только на своих условиях.
Для Алексея мир был императивом.
При этом он не собирался отдавать Петербург. Он только намерен был изменить его статус и назначение, превратив в простой порт.
Ни при каких обстоятельствах он не мог и не собирался распускать армию. Подобная попытка неизбежно стоила бы ему власти, а возможно – и жизни. Он готов был сократить ее численность и, соответственно, привести военный бюджет в соответствие с возможностями страны.
Он готов был отказаться от военного флота. Но речь явно шла о корабельном флоте – неимоверно дорогостоящем и, увы, неэффективном. Тягаться на море со шведским, голландским, датским или английским флотами молодой петровский флот был не способен. Когда дело доходило до опасности реальных столкновений с европейскими флотами, русский флот уходил в свои гавани.
Все морские победы Петра – это победы галерного флота. На него Алексей вряд ли посягал бы.
Победоносный русский флот возник при Екатерине II.
Евгений Викторович Анисимов точно прокомментировал суть декларации царевича в передаче Ефросиньи: «Можно предположить, что, по-видимому, царевич, придя к власти, намеревался свернуть активную имперскую политику отца, ставшую столь очевидной к концу Северной войны. Не исключено также, что устами царевича говорила политическая оппозиция, загнанная Петром в глубокое подполье…»[179]
Именно политическая оппозиция, о которой мы и толкуем. Причем желания этой оппозиции вполне совпадали, как выяснилось сразу после смерти императора, с желаниями тех, кого сложно было заподозрить в недовольстве политикой Петра, но которые, как стало ясно, ждали его ухода, чтобы проявить свое истинное отношение к происходящему.
Правительство Екатерины I, Верховный тайный совет, можно сказать, реализовало намерения убитого царевича – снизило налоги, перестало финансировать флот, отказалось от внешней агрессии.
Освобожденный из ссылки и ставший фельдмаршалом князь Василий Владимирович Долгорукий своей трезвой оценкой ситуации прекратил, как мы помним, Второй Каспийский проект, персидскую авантюру.
Питер Генри Брюс в своих мемуарах утверждал, что Алексей громогласно грозил расправиться с любимцами царя. Относительно публичных угроз – большие сомнения.
У Алексея и в самом деле были намерения сменить людей вокруг престола.
Ефросинья вспоминала: «Он же мне говаривал: „Я-де старых всех переведу, и изберу себе новых по своей воле…“ И когда я его спрашивала против того, что кто у тебя друзей? и он мне говорил: „Что тебе сказывать? Ты-де не знаешь“».
Смена близкого окружения при смене монарха – естественный процесс. Разумеется, в случае воцарения Алексея резко отстранены были бы Меншиков и его сторонники. Но поскольку Ефросинья не могла знать «новых», то ясно, что это не были люди из домашнего окружения царевича, которое ей было известно.
Например, князя Дмитрия Михайловича Голицына Петр много лет держал в Киеве – в отдалении от Петербурга и Москвы. И он был бы «новым» рядом с молодым царем.
Подводя итог этой сюжетной линии всей книги, можно сказать, что, вопреки утверждению самого Петра и устоявшимся представлениям, Алексей отнюдь не намерен был выступить в роли безоглядного контрреволюционера-реставратора.
Так, показательно его отношение к Сенату, который он явно не собирался уничтожать, рассчитывая на поддержку его влиятельных членов.
А в умеренной и рациональной коррекции уже построенного Петром союзниками могли стать и Ягужинский, и Макаров.
В его близком окружении могли оказаться и Корчмин, и Воронов, и честолюбивый Бестужев.
Несомненной ревизии подверглась бы церковная реформа, и местоблюститель Стефан Яворский стал бы патриархом.
Но это не был бы возврат в прошлое, а скорее движение в сторону европеизированного православия.
Обоснованной гипотезой представляется и предположение о возможной попытке будущих деятелей 1730 года в этих благоприятных условиях осуществить изменение государственного устройства.
Кстати говоря, Шереметев принадлежал к тому слою высшей знати, которая считала своим правом распоряжаться московским престолом, и один из его близких предков принимал активное участие в возведении на престол ограниченного «кондициями» Василия Шуйского.
И здесь мы подходим к ответу на вопрос, ради которого в известной степени и написана эта книга.
Была ли предполагаемая программа царствования Алексея Петровича – Алексея II – рациональной альтернативой фундаментальным устремлениям царствования его отца? Попросту говоря, посредственный и слабый по сравнению со своим гениальным отцом Алексей мог ли стать альтернативой могучему демиургу, а его бескрылые мечтания о спокойной жизни для себя и, соответственно, для страны – выходом из того стремительного турбулентного движения, на которое Россия была обречена грозными последствиями революции Петра, которые, не будучи критически отрефлексированными, оказались чреваты конечной катастрофой?
В образцовой по отношению к выбранному жанру – острой дискуссии автора с самим собой – и блестящей по исполнению книге «Петр Первый: Благо или зло для России?» Евгений Викторович Анисимов от лица «недоброжелателя» императора утверждает: «Титул императора обрекал бывшего русского царя на борьбу за обладание мировым господством – путь, по которому прошли многие империи»[180].
«Недоброжелатель» обостряет ситуацию. О мировом господстве Петр все же не думал. Он осуждал Александра Македонского за подобные планы и противопоставлял ему Юлия Цезаря, расширившего границы государства и вовремя остановившегося. Но именно вопрос о том, где нужно остановиться, Петром явно не был решен до самой смерти. Персидский поход и вся азиатско-индийская авантюра, о которой Анисимов устами «недоброжелателя» отзывается сугубо критически, тому свидетельством.