{51} все в этом для меня. Только не этот постыдный ужасный мир», — и дальше: — «нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет».
«Такой кошмар, что немцы должны спасти Poccию; что может быть хуже и более унизительным, чем это»... — пишет заточенная Царица, когда до нее доходят в марте 1918 года, сведения о том, что немцы предполагают свергнуть большевиков.
«Боже, что немцы делают. Наводят порядок в городах, но все берут... уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения».
Сколько бескорыстной любви в этих словах, сколько самоотвержения, при полном отсутствии малейшей жалобы на положение свое и семьи, — сколько благородного чувства!
Как бы ни относиться к государственной деятельности убиенной Царицы, как ни расценивать последствия этой деятельности, нельзя без умиления читать приведенные строки.
{52}
5.
Если рассудок Александры Феодоровны подчас затемнялся ее неудержимой страстностью, если на ее решения пагубно влияли присущие ей властность и самоуверенность, то все же главной причиной тех глубоких ошибок, в которые она впала в последние годы царствования Николая II, была другая сторона ее духовного облика, с годами приобретавшая все большую власть над нею и понемногу превратившаяся в определенно болезненное состояние, а именно ее всепроникающий, глубокий мистицизм.
Члены Гессенского Дома, к которому принадлежала Императрица, были подвержены мистицизму с давних пор во многих поколениях. В числе своих предков, они, между прочим, считают причисленную к лику святых Елисавету Венгерскую, почитая ее за образец, которому должно следовать. На почве мистицизма завязалась долголетняя тесная дружба матери Александры Феодоровны с известным теологом Давидом Штраусом. Повышенной религиозностью, переходящей в мистицизм, была преисполнена и сестра Государыни, великая княгиня Елисавета Феодоровна.
В Александре Феодоровне глубокая религиозность проявлялась с молодости, наружно выражаясь, между прочим, в том, что она долгие часы простаивала на коленях на молитве.
{53} Побуждаемая той же религиозностью, она восприяла перед вступлением в брак православие всем своим существом. Последнее оказалось для нее задачей не трудной; в православии она нашла обильную пищу для своей природной склонности к таинственному и чудесному.
Именно этим надо объяснить ее решимость переменить веру, на что, как это видно из дневника Государя, первоначально она не соглашалась.
Действительно, Александра Феодоровна, перейдя в православие, отнюдь не проявила к нему того довольно равнодушного отношения, которым отличалась с семидесятых годов прошлого века русская культурная общественность. Она, наоборот, пропитала православием все свое существо, при том православием, приблизительно 16-го века. Обрела она глубокую веру не только во все догматы православия, но и во всю его обрядовую сторону. В частности, прониклась она глубокой верой в почитаемых православной Церковью святых. Она усердно ставит свечи перед их изображениями и, наконец, и это самое главное, — проникается верой в «божьих людей» — отшельников, схимников, юродивых и прорицателей.
Войти в сношение с людьми этого типа Государыня стремится с первых лет своей жизни в России и находятся лица, которые поставляют ей таковых в таком количестве, что царский дворец приобретает в этом отношении характер старосветских домов замоскворецкого купечества. С заднего крыльца, разумеется, по чьей либо рекомендации, проникают такие лица во внутренние покои дворца, где Императрица с ними иногда подолгу беседует, а гофмаршальская часть обязывается их радушно угощать.
Царица по этому поводу даже говорила, что ей известны, высказываемые по ее адресу, упреки {54} за то, что она охотно видится и беседует со странниками и различными «божьими людьми». — «Но моему уму и сердцу, — прибавляла она, — подобные люди говорят гораздо больше, нежели приезжающие ко мне в дорогих шелковых рясах архипастыри Церкви. Так, когда я вижу входящего ко мне митрополита, шуршащего своей шелковой рясой, я себя спрашиваю: какая же разница между ним и великосветскими нарядными дамами»?
Одновременно она углубляется в чтение творений Отцов Церкви. Творения эти были ее настольными книгами до такой степени, что рядом с кушеткой, на которой она проводила большую часть времени, стояла этажерка, заключавшая множество книг религиозного содержания, причем книги эти в большинстве были не только русские, но и написанные на славянском языке, который Государыня научилась вполне свободно понимать.
Любимым ее занятием, наподобие русских цариц допетровского периода, стало вышивание воздухов и других принадлежностей церковного обихода.
Образчики ее мистицизма, переходящего в грубое суеверие, имеются в ее письмах к Государю. Столь неожиданная для доктора философии Кэмбриджского университета, коим она числилась, вера в чудодейственность гребешка, подаренного Государю Распутиным, свидетельствует о полном порабощении некоторых сторон ее духовного облика.
По поводу этого гребешка Александра Феодоровна 15-го сентября 1915 г. пишет Государю:
«Не забудь перед заседанием министров подержать в руках гребешок и несколько раз расчесать волосы его гребнем». Еще более удивительна фраза, помещенная ею в письме {55} от 9-го сентября: «Моя икона с колокольчиком, действительно, научила меня распознавать людей. Эта икона и наш Друг помогли мне лучше распознавать людей. Колокольчик зазвонил бы, если бы они подошли ко мне с дурными намерениями».
На почве духа православной веры зародилась у нее, а затем, утвердилась в сознании мысль о том, что соль земли русской — ее простой народ, а высшие классы разъедены безверьем и отличаются развращенностью.
(ldn-knigi; см. напр. - О. Георгий Шавельский «Воспоминания последнего Протопресвитера Русской Армии и Флота» Нью-Йорк 1954г.; на нашей стр.)
Для укрепления в ней этого взгляда, сыграло огромную, решающую роль другое обстоятельство, наложившее на ее отношение к различным слоям русского народа весьма определенный оттенок, с годами все ярче выступавший. Я имею в виду те условия, в которых она очутилась по прибытии в Poccию, почти совпавшем с ее вступлением в роль царствующей Императрицы, а именно тот прием, который она встретила, как со стороны некоторых членов Императорской фамилии, так и многих видных членов петербургского общества. Каждое ее слово, каждый жест, все, вплоть до покроя платья, которое она надевала, — подвергалось жестокой критике, и находились услужливые люди, которые доводили это до ее сведения. Утверждали даже, что великая княгиня Мария Павловна ей однажды прямо сказала: «la société vous déteste», — что было, конечно, преувеличением. Неприязнь к молодой Государыне исходила со стороны лиц, составлявших двор вдовствующей Императрицы. Эти лица не хотели примириться с тем, что появлялся новый двор, ставший выше их и прилагали все усилия, чтобы сохранить среди петербургского общества первенствующее, хотя бы по симпатиям, положение.
Естественно, что понемногу, далеко не сразу, у Александры Феодоровны тоже народились {56} недобрые чувства к петербургскому обществу и в этом кроется одна из причин, если не главная, того, что она обернулась к русским народным массам и в них искала сочувствия, которого петербургская знать ей не выказывала.
Мало того, на этой же почве появилась у Государыни, принявшая со временем определенный болезненный характер, мнительность по отношению к людям. Едва ли не большинство Царской семьи и общества превратились в ее глазах в ее личных коварных врагов. Малейшая критика ее слов и действий или, хотя бы непризнание ее абсолютной мудрости, являлись в ее глазах неопровержимым признанием вражды к ней. Тем большим доверием, тем большей симпатией пользовались те, кто соглашался с ее предположениями, восхвалял ее решения, умело выказывал ей безграничную преданность. Под этим же влиянием развивается у Государыни и падкость к лести.
Не подлежит сомнению, что уверенность Императрицы в незыблемой прочности самодержавного строя в России построена была на убеждении, что простой народ, русское крестьянство, обожает своего монарха. В этом убеждении ее поддерживали и главари «союза русского народа», забрасывавшие ее телеграммами от имени каких то фантастических, не то десяти, не то двадцати пяти тысяч отделов этого «союза».
Руководители «союза» вводили в заблуждение и самого Государя. Так, однажды, на докладе Родзянко по поводу его указаний на растущее недовольство в народных массах, Государь ему сказал: «Это не верно. У меня ведь тоже есть своя осведомленность» — и, указав на лежащую у него на столе объемистую пачку бумаг, прибавил: — «вот выражения народных чувств, мною {57} ежедневно получаемые: в них высказывается любовь к Царю».
Как было Николаю II и Александре Феодоровне не верить этим заявлениям, когда при каждом путешествии вглубь России несметные народные толпы, с неподдельным восторгом, встречали и провожали царскую чету, когда в Костроме, при посещении Царской семьей колыбели их рода, в год трехсотлетия царствования Дома Романовых, народная толпа в истерическом восторге бросилась вслед за отходящим от пристани царским пароходом прямо в Волгу (благо берег ее был отлогий, а глубина незначительная)? Когда, не далее, как месяца за два до революции, Императрица в Новгороде была вновь свидетельницей, вызванного ее приездом, народного восторга? Сопровождавшая ее в этом путешествии А. А. Вырубова не преминула при этом заявить: «ну, что скажут теперь, после этого приема, думские болтуны»? — а Императрица со своей стороны, подчеркнула то обстоятельство, что ее встретили с пышными адресами представители и местного земства и городского самоуправления, причем добавила: «как врут те, которые утверждают, что Россия меня не любит»!