— Основная сфера интересов Бориса Николаевича — это конституционное право и парламентаризм, — прокомментировал Кавелин.
— Великолепно! — отреагировал Саша. — Просто прелестно. Заниматься конституционным правом в России — это что-то вроде изучения орхидей на северном полюсе. Но да, понимаю. Цветут и пахнут.
— Зато у нас взгляд со стороны, — заметил Чичерин. — Так что больше объективности.
— Ладно, вернемся к биллю о правах. Американский. Меня там подкупает одна формулировка. Не просто свобода слова. И не «свобода может быть ограничена только законом», как у французов. А «Конгресс не имеет права принимать какие-либо законы, ограничивающие свободу слова». Первая поправка к Конституции Соединенных Штатов. Американцы идут дальше всех. Я по памяти цитирую. Все так, Борис Николаевич?
— С точки зрения фактов — да. Но даже «Декларация прав человека и гражданина» упоминает «злоупотребления свободой». Неужели вы думаете, что надо разрешить вообще все?
Глава 4
— Да, Борис Николаевич, именно так я и думаю: все разрешить, кроме цензуры. И это не по молодости лет, поверьте. Я много над этим размышлял.
— Слова могут быть очень опасны, — заметил Милютин.
— Совершенно с вами согласен, — сказал Саша. — А некоторые теории еще опаснее слов. Но вот мы берем некое высказывание и нам надо решить, опасное оно или нет. Судьи кто, Николай Алексеевич?
— Государство. Затем и нужна цензура, чтобы бороться с опасными мнениями.
— Отлично, Николай Алексеевич! Просто пять с плюсом. Государство всегда право? Я не о России сейчас. Возьмем, например, Испанию времен святейшей инквизиции. Скольких ведьм они правильно сожгли? Скольких еретиков? Сколько евреев изгнали, посадив на корабли и отправив в открытое море?
— Это исключение. Уникальный случай.
— Не уникальный. Правильно устроили Варфоломеевскую ночь? А ведь король был «за». Или права была Мария Кровавая, устроившая преследования протестантов?
— Это религиозные войны. Я согласен с тем, что преследовать за веру нельзя.
— Неважно. Предмет спора совершенно неважен. Но, если у власти тиран, убийца и лжец, он объявит ложь правдой и правду ложью. И войну — братской помощью, и массовые убийства — освобождением. Но я больше, чем уверен, что, если бы в средневековой Испании, Франции времен Карла Девятого или Англии времен дочери Генриха Восьмого была свобода слова — ничего бы этого не было. Потому что правда, если ее специально не давить, найдет себе дорогу. И если ложь и правда равноправны — победит правда. А если есть тот, кто стремится заткнуть всем рот, объявить всех шпионами и закрыть все журналы — это верный признак того, что он на стороне лжи.
— А как же «возвышающий обман»? — спросил Чичерин. — Разве он не победит истину?
— Опасная штука, конечно. Надо отслеживать и бороться. Но поручать различать ложь и правду государству — последнее дело. Пока самая опасная, самая человеконенавистническая, самая черная и абсурдная теория в оппозиции — она не так опасна, как у власти. И против слова нужно бороться словом, против пера пером и партиями против партий. Но, если мы запретим то, что кажется нам опасным, мы только подарим этому вкус запретного плода, а у наших аргументов отнимем силу, потому что, если неизвестна мишень, непонятно против чего стрелы.
— Решение о запрете может принимать суд, — предложил Чичерин.
— Уже лучше, — сказал Саша. — Суд по закону судит?
— Да, — кивнул Борис Николаевич.
— А законодатели кто?
— Дальше понятно, — усмехнулся Чичерин.
— Именно так! Законодатели не более непогрешимы, чем правительство. Именно поэтому «Парламент не имеет права принимать законы, ограничивающие свободу слова».
— Вы за народное представительство? — спросил Борис Николаевич.
— Конечно.
— Но точка зрения западных либералов не для русского человека, — сказал Чичерин. — Для них свобода абсолютна, она — условие всякого гражданского развития. Для нас — признать это значит отречься от нашего прошлого, которое доказывает яснее дня, что самодержавие может вести страну вперед громадными шагами.
— Я с вами совершенно согласен, Борис Николаевич, — сказал Саша. — Может. Но сколько раз в нашей истории после прогрессиста у власти оказывался консерватор, а то и просто недалекий человек, который обнулял все достижения предшественника и тащил народ назад едва ли не быстрее, чем вел вперед предыдущий.
— Но в итоге двигались вперед.
— По сравнению с Западом?
— У нас другая история, — сказал Борис Николаевич. — Нельзя так прямо сравнивать. Представительное собрание способно только удаляться от крайностей. Оно мешает дурному законодательству, но не содействует и хорошему, а ведет к посредственному.
— Понимаю, о чем вы. Я бы сам хотел найти философский камень, изобрести алхимию и магию, которые бы позволили сдерживать тиранов, не препятствуя проводникам прогресса. И такая алхимия мне известна только одна — просвещение. Ну, я банален. И на выборах — образовательный ценз.
— Имущественный, — возразил Чичерин.
— Нет, — сказал Саша.
— Только тот, кто владеет имуществом, может иметь собственный голос и не быть орудием в чужих руках, — заметил Борис Николаевич.
— В этом, конечно, есть своя правда, — согласился Саша. — Но тогда мы отлучим от политического процесса интеллигенцию: юристов, писателей, студентов, преподавателей, врачей, которые зачастую не владеют имуществом, а арендуют его. А это самый активный слой. И если они не пойдут в парламент, они пойдут в революцию.
— Образование может сделать человека зависимым от того, кто помог его получить.
— От лоббистов мы все равно никуда не денемся, но это меньшее зло, чем терроризм.
— В чем вы правы, Ваше Высочество, так это в том, что образование без собственности — самая благоприятная почва для радикальных идей, — сказал Чичерин.
— Вот именно. А радикализм на тайных сходках гораздо опаснее радикализма в парламентах. Наемные работники, конечно, зависимы, а значит управляемы, и в этом большая опасность, но у них могут быть свои интересы, которые не менее опасно не учитывать.
— Радикализм в парламентах не так уж безобиден. Разгар страстей, сопровождающий борьбу партий, проникает в общество и рождает неприязнь и взаимную ненависть сторон. И народ распадается на враждебные лагери.
— Нет, — возразил Саша. — Пока есть свобода, не будет никакой ненависти. Вот, мы с вами, Борис Николаевич, придерживаемся различных взглядов: вы — за имущественный ценз, я — за образовательный. Что мы с вами стреляться пойдем? Да, ладно! Подискутируем — неважно в салоне, в журнале или в парламенте — а потом пожмем друг другу руки, обнимемся и вместе попьем чайку. Есть только одна ситуация, когда это не так, когда уже не спор, а война на уничтожение.
— Когда государство начинает бороться с брожением и подавлять партии, — предположил Чичерин.
— Совершенно верно! Точнее, когда государство начинает давить оппозицию, зачищать политический спектр и вытравливать все ростки свободы. Когда спорщики неравноправны. Когда один после этого спора уедет в Сибирь, а другой получит чин или орден. Вот тогда — да! Раскол, неприязнь и ненависть. Только спровоцировало ее правительство, а не гражданское общество.
— Ваше Высочество, — заметил Милютин, — Сегодня правительство либеральнее общества. Парламентаризм прежде времени. Земское самоуправление — да, городские думы — да, но не парламент. Вы ведь за освобождение крестьян?
— Естественно, — сказал Саша.
— С парламентом мы никого не освободим. Это трудно даже с губернскими комитетами. Так что ни демократии, ни конституции! Народное представительство сейчас будет только тормозом развития.
— Экономические реформы прежде политических, я уже где-то говорил об этом. Но после этого никуда мы не денемся от парламента. И лучше, если мы учредим его сверху, чем народ установит его снизу, сметя все на своем пути и полстраны залив кровью. И мне хочется верить, что правительство смирится с этим прежде, чем потерпит еще одно поражение в войне.
Саша, наконец, принялся за вторую чашку чая и уничтожил печеньку. Ему никак не удавалось застать чай горячим.
— А давайте попробуем? — предложил он. — Как у нас получится? Заболтаем ли мы все на свете?
— Попробуем? — удивилась Эдита Федоровна. — Как?
— Прямо сейчас. Вы знаете, что такое ролевая игра?
— Нет, — сказал Никса.
Брат весь вечер слушал внимательно, но теперь особенно заинтересовался.
— Это вроде театра, но без сценария, — объяснил Саша. — У каждого есть роль, но нет текста. Можно поиграть в какой-нибудь исторический сюжет. Например, во французскую революцию. Кто-то играет короля, кто-то Робеспьера. Но никто не обязан следовать исторической правде. Главное выиграть. Может быть у короля была какая-то более разумная тактика, при которой он был сохранил и голову, и трон.
— Переписать историю? — улыбнулся Кавелин.
— Почему нет? — спросил Саша. — Это же игра. Зато попробовать разные варианты и чему-то научиться.
— Ты хочешь поиграть во французскую революцию? — спросила Елена Павловна с другого стола, где героически отвлекала Зиновьева.
— Нет, — сказал Саша. — Я хочу поиграть в российский парламент. Скажем, прошло десять лет… Или больше. Крестьяне давно освобождены, но, наверняка есть проблемы: выступили на поверхность подводные камни, которых мы сейчас не видим. И вот был всемилостивейший указ об утверждении народного представительства, прошли выборы, и у нас первое заседание. Никса, что ты думаешь про то, чтобы царя сыграть?
— Ну, давай.
— Садишься во главе стола, и я у тебя должен быть по левую руку, а Николай Алексеевич — по правую.
— Наконец-то! — сказал Милютин. — А то все «красным» кличут.
— Николай Алексеевич, вы красный? Это совершенно невозможно! Если уж вы красный, то я ярко-алый с оранжевым. Но, знаете, мне слева тоже непривычно.
Поскольку стол был круглый, брат сел напротив окна.