Конечно, я пойду на фронт, если будет нужно моей Родине, я не трус. Только Родине, а не чьему-то властолюбию. Атилла — не мой герой, как и не ваш. России не к чему чужая земля, своей полно. Пора заканчивать с агрессивными колониальными войнами против соседних народов. Надо разобраться со своими проблемами, прежде, чем кого-то учить жить.
Мне ближе то гражданское мужество, которое так почитал Михаил Лунин: «Мы готовы умереть на поле боя, но боимся сказать слово в Государственном совете». Может, и умирать не придется, если слово будет сказано вовремя.
Право не понимаю, за что запрещают Ваш «Колокол». И мне очень жаль, что такому преданному России человеку, как Вы, приходится жить в эмиграции.
У нас не понимают и боятся этого балансирования на волнах: только бы лодку не раскачали! А я представляю себе корабль во время землетрясения в нескольких километрах от берега. Берег горит и вздымается, на него обрушивается цунами, а наш бриг только слегка раскачивается, и команда остается жива и невредима.
Я где-то читал, что в Японии, где землетрясений примерно, как у нас снегопадов, строят дома на подвижных фундаментах. И только они и переживают волнение земли, когда вокруг все разрушено до основания.
Да, сложно. Да, страшно.
Но я слишком хорошо знаю, как умеет взрываться, казалось бы, твердая, тщательно подмороженная земля, если под коркой у нее кипит лава. Да и не эксклюзивное это знание, достаточно историю почитать.
Запретить оппозиционные издания и свободное обсуждение важных для общества вопросов — это все равно, что развидеть эту лаву. Ну, развидим. Но она же от этого никуда не денется!
Только будет взрыв. И боюсь такой силы, что это не порадует даже такого революционера, как ваш коллега Николай Огарев, и он сам удивится, оказавшись со мною по одну сторону баррикад.
Я не хочу этого взрыва. Верю, что и вы не хотите.
А что за история со студентами из Харьковского университета?
Вы с папа́ трактуете ее совершенно по-разному. Папа́ говорит, что студенты были исключены за пьяный дебош. Если это так, что же в этом несправедливого?
Надеюсь на Вашу скромность, мне бы не хотелось, чтобы это письмо потом где-нибудь всплыло.
Надеюсь, вы не оставите его без ответа.
Если бы я жил с Вами на соседней улице, в Лондоне, в любом распространении моего текста, и даже в его публикации, не было бы беды. Но я в России, что несколько меняет дело.
Я бы не хотел окончательно портить отношения с моим отцом, которого безмерно уважаю, несмотря ни на что.
Как бы ни были умеренны его реформы, они лучше, чем их отсутствие.
P.S. Извините, что пишу без «ятей» и «еров». Я считаю, что реформа русской орфографии давно назрела, так что это для меня как «Карфаген должен быть разрушен!» Понимаю, что это не самый важный вопрос сейчас в России, но сложности правописания только вредят просвещению.
P.P.S. Если Вам неприятно или неудобно читать без «ятей» — говорите. Буду писать с «ятями», я уже знаю, где они должны быть.
Подписываться ли своим именем? С таким оппонентом, как Александр Иванович, лучше быть честным и прямым.
Саша запечатал конверт, надписал: «Герцену Александру Ивановичу». И вложил в другой конверт, адресованный Тургеневу вместе с запиской:
Уважаемый Иван Сергеевич! Спасибо за ваши «Записки охотника». Ваши описания великолепны, а истории героев трогают до глубины души. Не могли бы вы передать адресату мое второе письмо?
И отправил с лакеем к Елене Павловне, приложив еще одну записку: «Любезная тетушка! Не могли бы вы передать мое письмо адресату, желательно с оказией, минуя официальную почту?»
Глава 5
— Он, — сказал Николай Платонович Огарев. — Тот же автор. Ни с кем ни спутаешь. Легкий стиль, эрудиция, короткие фразы, очень короткие абзацы, отдельные строки вообще без абзацев. Больше никто так не пишет.
— Потому что это против правил, — заметил Александр Иванович Герцен.
— Он не стесняет себя правилами, — усмехнулся Огарев.
— Да, тот же, что писал для «Морского сборника», — кивнул Герцен. — Проект патентного ведомства, рассказ про японцев и несколько переводов с английского в том же стиле. Тот, кто подписывается «А.А.» Но в то, что автору тринадцать с половиной лет, мне до сих пор трудно поверить.
— Пишет взрослый человек… — задумчиво проговорил Огарев.
— Елена Павловна? — поинтересовался Герцен. — Константин Николаевич? Оба в соавторстве? Оба в соавторстве с привлечением Кавелина? Странно, что люди, которые за всю жизнь ничего не написали, вдруг за три месяца выдали несколько довольно качественных текстов. При этом на Кавелина совершенно не похоже.
— Да, — кивнул Николай Платонович. — Ни на кого не похоже.
— Что мы имеем? — продолжил Герцен. — Статьи и письма человека, явно очень осведомленного о происходящем в семье императора. Возможно, члена семьи. Очень начитанного. Явно знающего несколько языков, судя по числу заимствований. Испытывающего прямо-таки верноподданнический пиетет перед императором. Похоже, искренний. При этом либерала, и довольно радикального. И в писаниях этих ровно то, что говорит малолетний князь Александр Александрович буквально на каждом углу. Кто, если не он? Как бы нам не хотелось усомниться в появлении гения в царской семье.
Огарев открыл крышку рояля и стал наигрывать «Трубача».
— Он это приписал какому-то Щербакову, провинциальному дворянину, выпускнику Историко-филологического факультета Московского университета. Про которого, правда, больше ничего не известно.
И напел:
— Знай, все победят только лишь честь и свобода! Да, только они, а все остальное — не в счет.
— «Я ни от кого, ни от чего не завишу. Встань, делай, как я, ни от кого не завись!», — усмехнулся Александр Иванович. — Интересно, а ему не влетело за эту песню?
— Список передали через Тургенева от Якова Ламберта, — сказал Огарев. — Может, еще не дошло до Александра Николаевича. Интересно знает ли наш корреспондент собственные стихи?
— А вот мы у него и спросим, — сказал Герцен и взял лист бумаги.
— Попроси тексты песен, ноты и аккорды, — подсказал Огарев.
— Кстати, он на публикацию напрашивается, ты заметил?
— Предложи под псевдонимом.
Ваше Императорское Высочество! — начал Герцен. — Спасибо за письмо. Разумеется, без Вашего позволения, мы ничего печатать не будем, но можем предложить Вам публиковаться у нас под псевдонимом. Хотя статьи нам были бы более интересны, чем просто переписка. Например, Ваше мнение об «Уложении» 1845 года и как оно соотносится с Вашими взглядами, которые Вы излагали летом в гостиной Вашей матушки. Мне кажется к ним больше бы подошел кодекс Наполеона, чем кодекс Николая Первого, который Вас так восхищает.
14 декабря погибло вовсе не 5 человек, более тысячи были расстреляны картечью на Сенатской площади и из пушек на Невском льду. Столь уважаемый Вами Николай Павлович вошел во власть по залитой кровью брусчатке.
Ночью на Неве было сделано множество прорубей, куда вместе с погибшими опустили раненых, не разбирая повстанцы это или солдаты правительственных войск.
Так что Вы ошибаетесь относительно числа жертв.
Да, казнены были пятеро, а сколько погибло на каторге в Нерчинских рудниках от невыносимых условий заключения вы посчитали?
А тех, кто были до смерти забиты шпицрутенами в правление столь уважаемого Вами императора? Шпицрутены как соотносятся с Вашими убеждениями?
Легенда о том, что Николай Первый усмирил холерный бунт только словом, приказав собравшимся преклонить колени и устыдив бунтовщиков — увы, только легенда. Народ разогнали нагайками прежде, чем император въехал в город.
А вернулся он потому, что трон под ним зашатался. Страх потерять власть оказался сильнее страха холеры.
И в чем итог правления Вашего деда? За тридцать лет он так и не освободил крестьян и в конце концов проиграл войну.
Во взглядах на образование мы с Вами совпадаем, Ваше Высочество. Свобода должна быть в его основе. Только незачем учиться убивать.
Подлинная история харьковских студентов очень простая.
В Харькове есть губернатор Лужин и есть князь Салтыков. И Салтыков женат на дочери Лужина. Дворня первого бесчинствует, и все ей сходит с рук, потому что ее бесчинства покрывает дворня второго — то есть полиция.
Однажды вечером дворня князя напала на студентов, отчего вышла драка, на шум которой вышел сам Салтыков.
Полиция явилась на помощь, студентов захватили и без суда отправили с конвоем к атаману Хомутову на Дон, потому что они были казаки.
Товарищи их явились к брату вашего Зиновьева, прося разобрать дело как следует законным порядком; Зиновьев нагрубил студентам и отказал им в просьбе. Тогда 280 человек подали просьбу об увольнении. При этом значительное число студентов — люди бедные, для которых вопрос об окончании университетского курса — вопрос о куске хлеба. Так что «Честь им и слава!»
Посланных с конвоем студентов воротили, вероятно опасаясь последствий такого самовольного распоряжения. Наши корреспонденты писали нам в «Колокол», что «бумага, по которой они были посланы, составлена задним числом и что студентов обвиняли совсем в ином деле».
Вот и судите, кто здесь прав, Ваше Высочество.
Извините, а какое произведение Михаила Лунина Вы цитируете? Нет ли у Вас его списка?
Будьте осторожнее в Ваших письмах, и у меня, и у Огарева есть опыт ссылки или ареста за слишком вольные мысли, высказанные в личной переписке.
Против отсутствия «ятей» ничего не имею, орфографическую реформу поддерживаю. То, что вы не используете также «и десятеричное», является ли ее частью?
И еще одна просьба от меня и Николая Платоновича. Не могли бы Вы прислать нам Ваши песни с нотами?