Царь знал, что в первую брачную ночь его юница не поймёт ничего из того, что он будет говорить, но он любовно смотрел Марии в глаза, которые говорил гораздо больше того, что он нежным шёпотом шептал ей в объятьях – глаза в глаза, синие глаза в чёрные глаза. Откуда царю было знать, что придётся по вкусу дикой царице и любовный опыт царя, да и сама она окажется невероятно способной ученицей в плотских схватках-игрищах в царской опочивальне. Понравится юнице-царице быть любимой женой царя, щедрого на плотские ласки, даром что ли преподнёс ей на свадьбу такой знаковый мистический подарок – золотое блюдо, на котором лежал драгоценный платок в жемчугах…
А в их первую ночь Иван шептал Марье в чистых предварительных ласках перед тем, как лишить юницу девичества и похитить её девство:
– Не бойся меня, потому что я люблю тебя, и никогда не обижу, потому что у нас с тобой, любимая один Бог в сердце, имя которому Любовь… Хочу любить тебя одну и только одну, как любил Анастасию, которой никогда не изменял при её жизни… Только ты одна, и больше мне никакой женщины не надо, я не варвар и не мусульманин, которому по Корану положено четыре официальные жены… Я русский православный государь Иван, бесконечно влюблённый в свою юную невинную царицу Марью…
Потом Марья быстро обучится и азам русского языка, и азам любовной технике, причём в последнем преуспеет гораздо больше, чем в первом, ибо обнаружит в себе тёмное дикое природное начало женской разбуженной плоти, превращающейся инструмент невероятного наслаждения тела и необузданной рамками приличия похоти в царской опочивальне.
Своему такому же дикому в проявлениях чувств и поступках брату Михаилу Темрюковичу, царица Марья признается через какое-то время:
– Царь Иван был верен мне в первую нашу брачную ночь, когда дико наслаждался моим девичеством и потом, когда, сделав из меня опытную женщину, внушил мне, что только в тёмном чудовищном наслаждении открываются райские врата на нашей грешной земле… И ещё он невероятно силён и нежен как мужчина… Даже когда я кричала от боли и страсти, умоляла оставить меня в покое, от его безумных нечеловеческих ласк, он снова набрасывался на меня, как на новую женщину… Ему требуется много женщин для его плотской любви, а он твердит мне одно: ты только одна у меня, любимая, принимающая разные ипостаси женственности… Он приучил меня к тому, что ему мало одной женщины… И он восходит на ложе опочивальни для ласк со мной, как на плотскую битву со многим женщинами… возможно со всеми красивыми женщинами мира… Он приучил меня к тому, что боль и сладострастие в двух своих ипостасях слились у меня в одну ипостась чудовищного, просто безумного наслаждения любви и ненависти одновременно… Что-то тёмное природное царь Иван пробудил в Марье на царском ложе…
Откуда было знать дикой кабардинке-юнице, которую за глаза в Москве придворные называли «невежественной черкешенкой», что Иван-царь в этом втором браке нашёл то, что искал, обрёл для себя «тёмную пару» для любовных похотливых игрищ, в чём царь преуспел, сорвавшись с цепи благочестивого первого брака с царицей Анастасией. Как он был рад, что Мария в их любовных схватках не понимает его язык, на котором он выговаривал все свои комплексы и подозрения… Как он был рад, что он обрёл тёмную пару, в которой ему можно выговориться без осознание того, что его собственную темноту души поймёт «тёмная невежественная черкешенка», кусающая его от боли и чудовищной чувственности…
А Иван говорил о своих детских комплексах, страхах, мучающих его из глубины подсознания, ведь он вынужден был на смотринах и свадьбе познакомить свою невесту со своим глухонемым несчастным братом Юрием. И надо же Марья и Юрий понравились друг другу с первого взгляда, потому, что не говорили на русском языке, только изъяснялись жестами и какими-то только им понятными телодвижениями.
А в опочивальне, Иван говорил, что Юрий дан ему божьим Провидением, сравнимым с божьим наказанием: быть с родовым грехом в каждый миг и навсегда, навечно чувствовать напоминание о грехе матушке Елены и батюшки Василия. Ведь перед своей казнью любовник Елены Глинской признался юному Ивану-государю, что к его появлению на свет он, Иван Овчина, не имеет никакого отношения. А ведь тогда многие придворные с подачи опекунов-казнокрадов Шуйских намеренно распускали жестокие слухи, что Иван-государь – бастард и выблядок от порочной связи Елены Глинской и Овчины…
Овчина клялся и божился, что государь родился от любви матери Елены и отца Василия. А вот с рождением глухонемого Юрия оказия греховная вышла, грешок малый, плавно переходящий в большой грех. По примеру древнего царя, показывающего свою обнажённую жену своему телохранителю, стал Василий развивать античный опыт в своих великокняжеских пенатах, показывать голую Елену боярину Овчине, чтобы возбудиться, чтобы члены его взыграли для любовных схваток. Стал принимать Овчина активное участие в совместных любовных играх с голой Еленой, преуспевать стал… Овчина перед смертью божился, что и глухонемой Юрий родился от государя Василия, но абсолютной уверенности в его словах не было… Ведь в любовных играх – втроём «атруа» – всякое случается. Но в одном Овчина убедил Ивана, что он не бастард, а доподлинный сын Елены и Василия, а вот с Юрием такой полной уверенности нет, в конце концов, через плотский грех и измену супружескую мог родиться глухонемой Юрий, когда Василий возбуждался показывая голую жену боярину, при нескромных ласках которого голышом – до самого конца или до середины конца…
А ещё царь Иван предупреждал часто Марию в их первые соития денно и нощно, чтобы та не удивлялась его необузданной похоти, ибо их род Рюриковичей ведёт свой царский род от императоров Пруса и Августа, а те – от богини Венеры-Афродиты…
– Когда-нибудь всё поймёшь и не осудишь супругу за языческую природную мощь на супружеском ложе в царской опочивальне…
Почему-то царица-юница послушно кивала головой, ничего не понимая в словах супруга, а он призывал её к бесконечному повторению плотских уроков, и дикая чувственность юницы не пугала царя, наоборот распаляла его на новые любовные плотские подвиги. Неужели радовала царя такое, когда он неожиданно для себя нашёл себе «тёмную пару» в лице юницы с тонкой восточной красотой лица, с бесподобной фигурой, притягательной женственностью и раскрывающейся необузданной чувственностью. Мария становилась тёмной владычицей царского ложа и опочивальни…
– Ты чудо, моя черноглазая, черноволосая царица любви… Твоя тёмная чувственность бодрит и возбуждает меня и совсем не нужен мне любовный опыт моих грешных родителей, приглашающих в из плотские игры голышом третьего… Мне по сердцу твоя бешенная сладострастная чувственность, даже вспыльчивость и гнев твой на меня и на всех не отвращают меня от тебя… Я хочу чтобы ты мне в наших сладострастных ласках подарила сына… И чтобы он не был глухонемым, как брат Юрий, через грех родителей его и моих… У нас с тобой, юница, нет и не может быть греха, потому что мы любим друг друга как крещёные христиане… У нас с тобой навсегда в душе и сердце Бог-сын Христос, и Бог-отец, имя которому для нас Любовь… И святой дух любви в нас, возлюбленных и любящих друг друга…
Царица-юница снова послушно кивала головой, ничего не понимая в словах мужа а перерыве между бесконечными любовными схватками – денно и нощно – в царской опочивальне…
А «пресветлый в православии» Иван Васильевич с посерьёзневшим лицом, говорил о том, что многие придворные бояре завидуют их «тёмной паре», словно хотят сглазить царицу-юницу. Чтобы она зачала какого-нибудь несчастного урода или глухонемого юродивого по примеру Юрия, князя Углицкого, раз в кремлёвский дворец вторглась азиатчина, черкесская, деспотия, насилие с ордынским проклятием Руси Московской… Ведь глухонемой Юрий Васильевич Углицкий родился всего через два года после рождения Ивана Васильевича и производил на окружающих впечатление умственно отсталого юродивого. Но всё равно глухонемого женили, за него вышла замуж княжна Юлиания Дмитриевна из рода князей Палецких, которые и управляли уделом Углича, собственно, в этом браке заключалась корыстная выгода Палецких.
Неожиданно на ложе Иван, обнимая молча Марию, вскрикнул. У него искрой промелькнула в памяти печаль, когда во время его болезни в 1553 году происходил спор его сторонников и противников о престолонаследии. Кто-то хотел видеть на престоле вместо «пелёночника Дмитрия Ивановича» глухонемого брата Юрия Васильевича, а кто-то из бояр этому противился ибо тот якобы «безумен, бессловесен, без нормальной памяти». А ещё царю его верные люди в окружении Палецких доложили, что тесть князь-боярин, воевода Дмитрий Фёдорович Палецкий Щереда во время спора о престолонаследии тогда послал сказать двоюродному брату Владимиру Андреевичу и его матери-княгине Ефросинье следующее. Что если те дадут глухонемому Юрию и его жене Юлиании удел Углицкий, назначенный ему в завещании отца Василия Ивановича, то все князья Палецкие не будут противиться восшествию на московский престол князя Владимира Старицкого.
– Так что у нас с тобой, любимая, только одна цель в нашей любви, чтобы ты подарила царю сына здорового… – сказал царь, обнимая царицу для новой плотской любовной схватки. – Не глухонемого, как мой брат, поставленный перед моими глазами Провидением за грехи родителей и нашего рода московских Рюриковичей… А здорового, сильного и красивого – в тебя, царица, нежная и горячая… чувственная… обожаемая…
7Начало Русско-Литовской войны 1561–1570 гг
В медовый августовский месяц царю стали поступать первые донесения военных столкновениях между литовскими и московскими отрядами на территории Ливонии. Не дожидаясь окончания заключённого ранее срока перемирия литовский отряд, починённый гетману Николаю Радзивиллу, напал на крепость Тарваст, где засели русские воины. После непродолжительной осады город был взят штурмом, русский гарнизон пленён. Радзивилл проявил неожиданную для царя снисходительность: ограбленных русских воевод, их отпустили восвояси с позором: «Это наш свадебный подарок царю московскому. Но высланные на помощь московские войска под командованием воевод Василия Глинского и Петра Серебряного-Оболенского настигли литовский отряд и разбили под Пернау (нынешний эстонский град Пярну).