Царь Живых — страница 3 из 16

Вскрытия не проводили.

Небольшой старинный кинжал в доме Гаврилыча не нашли.

Да и не искали.

ЧАСТЬ IЖЕСТОКОСТЬ

Рассмотрим вопрос об эпиграфах, господа кадеты. Даю под запись: эпиграф есть цитата, помещаемая автором перед текстом либо его частью. Записали? Продолжим. Эпиграф выполняет три тактические и одну стратегическую задачу. Первая тактическая задача: показать, как умён и трудолюбив автор. Он (автор) — читал мемуары Киёмасы Като о походе в Корею и даже не поленился при этом переписать пару фраз. Вторая, диалектически развивающая первую: показать, как глуп и ленив читатель — он (читатель) не читал означенных мемуаров и ничего не выписывал. Третья: пояснить идею произведения (для неумеющих уяснить её из текста либо для текстов, идеи не имеющих). Задача стратегическая: увеличить количество авторских листов и, по возможности, сумму гонорара. Посему: Отставить эпиграфы!

Глава 1

— Нет, Вано, с этим надо что-то делать… Скоро ведь что получится? Ведь если ничего не менять, то что? Крысодавы, «мазилки» всякие, мастерами скоро станут? А потом что? Гроссмейстерами, да? Как же это, а? Надо нам обязательно с Прохором собраться и всё это обкашлять… И побыстрее… Хватит, наболело!

Славик Полухин старался быть напористым и убедительным. Не получалось — был он многоречив и зануден.

Ваня, не отвечая — щёлк, щёлк, щёлк, — вставлял патроны в обойму. Жёлтые цилиндрики ложились ровно и плотно — не то что бессвязные аргументы Полухина.

— Ну что ты молчишь? Я — учредитель, ты — мастер и учредитель, неужто наше слово не решающее будет?

Ваня поставил обойму на место, беззвучно сдвинул предохранитель и — на вытянутых руках — полюбовался карабином.

— Подумай, Айванез — гроссмейстеров в клубе пока нет! Пока! Появятся — будут заправлять они. По уставу… А тебе, между прочим, до гроса три очка осталось…

Хорош «Везерби 0.22 спортер» — и красив. Скупой такой красотой, не щеголеватой, блеск и мишура для дешёвок — а это вещь. Вполне стоившая заплаченных денег… Кстати, немало пришлось приплатить и таможне — дабы оформили как спортивное, чисто тировое оружие. И — лишних триста долларов стоил вариант под левую руку…

Ваня был левша.

— Три очка! — продолжал разоряться Полухин. — А сам знаешь, как их теперь набирать тяжко…

Ваня знал. Сам Полухин не набрал ещё ни одного — радел за идею. Стрелок из Славика не очень… Давно бы вылетел из клуба, если бы действительно не был учредителем.

— И как тебе понравится, Джованни, если в гроссмейстеры вперёд какой «мазилка» пролезет? Обменяв свои баллы на очки? Пятьдесят к одному? Понравится, да?

Ну, положим, баллы тоже набирать не просто, а то от гросов не протолкнуться было бы. Цель маленькая, увёртливая… Хотя, конечно, того адреналина в крови нет, какой бывает, когда берёшь очко…

Ваня отсоединил обойму, оптику, прошёлся по карабину фланелькой и уложил всё в футляр. Хранилище у «Везерби» было роскошное, не хуже, чем у скрипки Страдивари.

Он аккуратно поставил футляр к шкафу и ответил на все излияния Славика коротко, одной фразой:

— Что ты предлагаешь?

Славик был готов предложить многое:

— Значит, так. Во-первых, сменим курс. Не пятьдесят баллов к очку, а сто! Или, может, двести? Как думаешь, Иоганн?

Ваня сказал, что думает:

— Когда дойдёшь до Янека — дам в ухо.

Довольно равнодушно сказал, скупо проинформировал. Славик сбился с мысли. Знал — чтобы услышать от Вани такое, надо ему изрядно надоесть. Не разозлить, не обидеть — всего лишь надоесть. От разозлившегося Ваньки он драпанул бы во все лопатки — видел однажды, вполне достаточно… По счастью, злость была направлена не на него — на троих здоровенных пьяноватых обломов, вздумавших выгнать на пинках из подземного перехода просившего милостыню мальчишку…

Славик в бега не ударился, но заговорил медленнее, внимательно подбирая слова:

— Двести, по-моему, самое то… Во-вторых: ограничения по оружию. У нас элитный клуб, чёрт возьми! Никаких дедовских тозовок с самопальными глушаками — исключительно фирма! Ты как, Жа… Ваня?

Славик осёкся. И больше Ваню иностранными производными от его имени не называл. Не только в этот вечер. Никогда.

Фирма, говоришь…

Ваня мысленно усмехнулся. Вот в чей огород камешек… Крепко задел Полухина Максим со своей старой ТОЗ-8. Неизвестно, на кого и как он охотился из неё в Сибири, — но в клубе за два месяца вплотную подошёл к норме мастера. Причём исключительно на баллах. И без оптики! С обычным открытым прицелом… Ничего себе новичок-«мазилка»..-. Свои достижения Макс объяснял бесценными качествами доставшейся от деда мелкашки. Славик долго его обхаживал, уговаривал — и выкупил-таки, подзаняв и подкопив, тозовку за хорошие деньги… Как и следовало ожидать, ничего не изменилось — Макс с прежним успехом стрелял из «маузера-автомата» с цейссовским прицелом, — а Славик после двух позорных провалов расколотил в щепки приклад дорого доставшегося раритета…

Он не сказал ничего, посмотрев в упор на Славика. Тот смутился:

— Ну, не знаю… Может, и не стоит… Но обмен баллов на очки надо изменять, это точно…

— Я скажу тебе одно…

Ваня подошёл к шкафу, проделал ряд хитрых манипуляций с сенсорными кнопками, невидимыми под фанеровкой, — набрал код и отключил механизм самоликвидации. Узкая горизонтальная панель сползла, открыв потайное отделение. Личный сейф, полагавшийся мастерам, — там, в семи склянках, были заспиртованы трофеи. Семь склянок — семь очков. Ещё три — и звание гроса твоё. Всего три склянки…

Впрочем, грубое слово «склянка» не подходило к тончайшему лабораторному стеклу «Кавалер-Симекс» — никакого искажения-преломления, всё как на ладони… Ваня посмотрел на коллекцию и повторил:

— Я тебе скажу одно — в уставе ничего дословно не сказано про обмен баллов на очки. Там сказано про обмен хвостов на уши. Пусть «мазилки» идут со связками крысиных хвостиков в валютный обменник. Я свои добытые никому не отдам…

Сквозь прозрачные спирт и стекло действительно виднелись уши.

Человеческие.

Клуб официально назывался «Хантер-хауз». Дурное название, честно говоря, — Прохор придумывал. Ваня — для себя — предпочитал попроще: «подотдел очистки».

Подотдел, он же клуб — как организация с написанным на бумаге уставом и членскими взносами, — оформился пять месяцев назад. Примерно в то же время интерн Булатова впервые (и не без оснований) заподозрила, что сошла с ума.

Женщину убивали жестоко.

Цепной пилой.

Щетинящаяся зубьями цепь дрогнула, дёрнулась и стала серой, смазанной, полупрозрачной от быстрого движения.

Обнажённая женщина смотрела на неё игольно-точечными зрачками — равнодушно. На губах застыла бессмысленная улыбка. Женщина была далеко.

Но её безжалостно втащили сюда — в кошмарную для неё реальность. Цепь коснулась кожи — легко, почти ласково — и тут же отдёрнулась. Наискось живота протянулся алый след. Цепь на долю секунды потемнела — и снова стала прозрачно-серой.

На третьем касании женщина закричала — боль пробила блокаду наркотика. Задёргалась всем телом. Сыромятные ремни держали крепко. Цепь продолжала свои бездушные ласки. И только через несколько минут вгрызлась в тело по-настоящему. И пила, и женщина зазвучали по-другому: пила — басовитее, натужнее, женщина зашлась в граничащем с ультразвуком вопле…

Кровавые ошметья полетели в лица зрителям.

— Ну и где здесь искусство? — спросил Тарантино с лёгкой брезгливостью.

Крупные капли крови и крохотные кусочки мяса сбегали по экрану — изнутри. Так казалось. На самом деле они, конечно, попадали на объектив камеры.

— Так в чём тут искусство? — повторил Тарантино. — Все составляющие этого кича просты, как использованный презерватив: вокзальная поблядушка, шприц с дурью и бензопила… Бабу коллективно попользовали и расчленили… Где сюжет? Где конфликт? Где интрига?

Интриги на экране не наблюдалось. Камера показывала, как пила буксует в отдельных фрагментах — уже не дёргающихся.

— Народ любит кич, — возразил собеседник. — Зато такие ленты можно печь со скоростью две штуки в неделю. Не слишком даже повторяясь — всевозможных механических устройств придумано достаточно. Тут и интрига появляется: а что новенькое будет у «Весёлых потрошителей» в следующий раз? И некоторые находки совсем не дурны… Ты видел, кстати, серию с промышленной мясорубкой? Вполне изящно…

Тарантино лишь фыркнул. Собеседник продолжил:

— А пока ты закончишь свой очередной шедевр, зритель тебя забудет… Зритель ждать не любит. Ему нужна новая порция — раз в неделю по меньшей мере… Короче: когда я получу готовую кассету?

Тарантино поскрёб щёку. Фирменный станок, имитирующий при бритье полуторанедельную щетину, обошёлся ему в круглую сумму — имидж требовал жертв…

— Есть некоторые проблемы… — осторожно сказал Тарантино. Слукавил — проблема уже была захоронена в укромном месте. — Исполнитель главной роли… хм… вышел в тираж… Поиски дублёра с подходящей фактурой займут некоторое время…

— Да-а? Некоторое? А ты не напомнишь, дорогой друг, когда ты получил у меня аванс?

Тарантино вздохнул. Напоминать о грустном не хотелось. И он объявил решительно:

— Завтра подберу типаж, послезавтра начну съёмки…

Невозможно работать, когда художника так вот подгоняют. Ладно, фильм дошёл до стадии, на которой даже малейшее портретное сходство не требуется. Достаточно найти мальчишку с подходящей фигуркой и ростом…

Разговор имел место в кафе, в отдельном кабинете. Многие завсегдатаи невинной с виду забегаловки на окраине огромного города и не знали о существовании сего помещения. Розово-пастельный интерьер, видак, широченный диван-траходром — гнёздышко любви. Но птенчики отсюда выпархивали совсем другие.

…Уходя, Тарантино подошёл к приткнувшемуся у дверей бару. К стойке был подвешен фрагмент скелета — костяк руки. Тарантино пожал потемневшие мослы. На ощупь они напоминали пластиковый муляж — не важно, ритуал есть ритуал. На удачу.

Завтра она понадобится.

Глава 2

Менты тормознули их неожиданно. Прохор выругался. Славка сжался в комочек, став маленьким и незаметным. Ваня бережно положил футляр с «Везерби» на сиденье и вылез из джипа. Прохор — за ним.

Вот так. Это не просто рутинная проверка на дорогах. Майор Мельничук собственной персоной. И персона эта чем-то неприятно озабочена. Чем-то даже взволнована — Ваня встречался с Мельничуком в четвёртый раз и сделал вывод, что лучшим индикатором майорского настроения является его окружённая порослью рыжих волос лысина.

Сейчас лысина отливала в лучах закатного солнца фиолетовым — признак самый неблагоприятный.

— Куда следуете, молодые люди? — поинтересовался майор казённым голосом. Как будто не знал, куда и зачем они ездят.

— Следуем на стадион завода «Луч», на стрельбище, товарищ майор, — в тон ему отрапортовал Ваня.

Хотя сам внутренне напрягся — что-то у ментов стряслось. Необычное и неприятное. Ни на простой, ни на усиленный патруль ДПС задержавшие их не походили. Две легковушки, вокруг роятся люди в брониках и с укороченными автоматами. Второй джип, пытавшийся мирно-незаметно проскочить мимо, — остановлен. Чуть поодаль от легковушек — микроавтобус. Тоже, надо понимать, не пустой. И — на сладкое — сам майор Мельничук.

Похоже на операцию. Неужели против них?

Прохор на эти тонкости не обращал внимания — медленно и молча наливался злостью. Колер лица начинал соперничать с майорской лысиной-индикатором. Ваня предостерегающе сжал его локоть — сильно, даже сильнее, чем хотел. Прохор дёрнулся.

Небывалое продолжалось.

Парни в бронежилетах начали обыскивать машины.

Очень дотошно обыскивать.

Началось всё почти год назад — прохладным и дождливым июлем високосного лета.

Это было удачное лето — для Вани. Так он думал тогда. Изнурительная гонка завершилась промежуточным финишем — после полугодичной стажировки в Бирмингеме он стал вице-директором петербургского филиала.

В двадцать семь.

Абсолютный рекорд Корпорации.

Позади остались семь страшных лет: изматывающая работа и ещё более изматывающая учёба. Почти с нуля — первый наёмный педагог начал с избавления от окающего акцента. Дальше — больше. Последний — наоборот — акцент ставил. Оксфордский. И заодно читал курс корпоративной этики. На сон оставалось два-три часа. На личную жизнь ничего не оставалось. Маркелыч вкладывал только деньги. Силы и здоровье вкладывал Ваня. Все мужчины его семьи были сильны и выносливы. И все умирали рано.

Он выдержал. Прошёл. Пробился. Сделал непредставимое для парнишки из затерянного в дебрях Севера посёлка. Победа окрыляла. Пути были безграничны. Потом произошло это. И он подумал: зачем всё?

Пригородное шоссе. Шесть человек у двух джипов. Лицом к машинам. Ладони на нагревшемся металле. Ваня с Прохором чуть в стороне — с Мельничуком. Ребята в сферах и брониках шустро роются в салонах. Спецназ? ОМОН? СОБР? Кто их разберёт, пятнисто-одинаковых… По всей форме не представлялись.

Обыскивали странно. Почти не обращали внимания на упакованные мелкашки и патроны. Знали, что все бумаги в полном порядке? Тщательно исследовали места, способные вместить что-либо небольшое: пачку денег, пистолет, нож… Похоже, весь сыр-бор к клубу «Хантер-хауз» не имел отношения. Но расслабляться рано…

— Пойдём поговорим, — поманил Мельничук Ваню. Они отошли на два десятка шагов. Прохор дёрнулся было следом — упёрся в короткий взгляд и короткий ствол пятнисто-бронированного. Нервно затоптался, багровея даже уже не лицом — шеей. Жаркое было лето…

…Майор поглядывал на существование «Хантера» не то чтобы сквозь пальцы — сквозь подозрительный прищур… Дважды осторожно посылал следом оперативников — после того, как однажды возвращавшиеся с ночной операции собровцы напоролись на подотряд очистки за работой.

Все три рассказа совпали: парни оцепляли старый, выселенный дом или заброшенное здание в промзоне, швыряли в. подвал некие предметы (газовые гранаты?) и открывали пальбу по выскакивающим полчищам крыс… Развлечение идиотское, но охотнички действовали грамотно и слаженно, собровцы (до начала пальбы) посчитали за спецоперацию родственных служб, подкатили: помощь нужна? Судя по всему, опасаться, что ребятки продырявят сдуру друг друга, не приходилось. Да и винтовочки мелкокалиберные, маломощные, предназначенные для бумажных мишеней…

Примерно так успокаивал себя Мельничук до последнего времени…

Конечно, нарушался «Закон об оружии». Но ответственность за стрельбу из спортивного оружия вне тиров и стрельбищ административная — заводить дело из-за штрафа в два минимальных оклада не хотелось… А жалоб не поступало — аккуратные парни, крысиные трупики за собой прибирают, даже гильз не оставляют — пользуются гильзосборниками… Да и район, в конце концов, чище становится…

Милиция последнее время два знакомых джипа не останавливала…

Да и раньше, когда останавливала, в большом продолговатом ящике, заполненном окровавленными, лишёнными хвостов крысиными тушками, никто не рылся. Боялись заразы, да и противно…

Зря.

Самые крупные экземпляры бывали внизу.

Он подумал: зачем всё?

Нет, не так… Сначала он ничего не думал — по крайней мере не помнил ни одной своей мысли. Вообще ничего не помнил о последних секундах.

Когда способность осознавать окружающий мир вернулась — у ног лежало тело.

Мёртвое.

Он сразу понял — мёртвое.

Не надо щупать пульс и прикладывать к губам зеркало. У живых не торчат руки и ноги под такими углами — да и не сгибаются в таких местах. И главное — не может смотреть в потолок лежащий на животе человек. Если, конечно, действительно жив… Крови не было.

В подъезде не было никого — девчонка испарилась. Надо было уйти и ему. Немедленно. Но он стоял. Стоял и не мог понять: зачем всё это? Зачем? Зачем? Зачем?

Они молчали, отойдя от деловито суетящихся у джипов камуфляжников.

Ваня намеренно отдавал инициативу собеседнику. А майор не знал, как сформулировать то, что думает… Майор Мельничук не был тупицей. Он знал, что любые игры, любые дурацкие забавы с оружием кончаются кровью. Всегда. Хорошо если малой — простреленной сдуру рукой или ногой.

Но иногда крови бывает много. Очень много. Оружие в руках — страшное испытание для психики. Расстрелянные караулы и двинувшие в бега вооружённые солдатики — вершина айсберга. Психологи удивлённо разводят руками. Действительно, с чего? Отпахал человек полтора года, совсем немного остаётся, и не салага уже бесправная — заслуженный дедушка, и писем от невесты — прощай, любимый! — не получал… Нет причин! Нет! Есть только следствие — залитая кровью караулка. И, если не повезёт, — ещё трупы, уже штатских… Загадка.

На гражданке таких загадок не меньше — майор это знал как никто другой. Окровавленных загадок. Зарезанных, заколотых, застреленных — вроде беспричинно. Почему? Зачем?

Мельничук знал ответ. Думал, что знает. Ответ, явственно припахивающий мистикой…

Он считал, что любое оружие несёт в себе кусочек души своих создателей. А создают оружие — настоящее оружие — для одной цели: убивать. Не сверкать на парадах и в музейных витринах; не грозить, пугать, и вообще не производить впечатление; не служить усладой влюблённым коллекционерам; не ставить рекорды на спортивных стрельбищах… Убивать. И мёртвые вроде куски металла мечтают делать то, для чего рождены…

Дремлющие в тишине музея клинки сладко грезят о свистящем полёте, и о раздающейся плоти, и о срывающихся с заточенного до невидимости лезвия алых каплях… Спусковые крючки гипнотизируют стиснувших рубчатую рукоять: нажми! нажми!! нажми!!!

С оружием нельзя играть. Им надо убивать — или не брать в руки.

Может, Мельничук думал об этом и не так романтично.

Но он знал.

Знал по себе.

Вычистив табельный ствол, тут же убирал его, стараясь не держать в руках сверх необходимого. Редко носил с собой. И никогда не дарил детям игрушек, изображавших оружие.

Он с удовольствием прихлопнул бы «Хантер-хауз», но… Но, к примеру, у стоявшего сейчас перед ним парня был личный адвокат.

Личный.

В двадцать восемь лет.

Времена…

Адвокат не по уголовным, понятно, делам, но это не важно — если что, набежит целая свора, самых матёрых и раскрученных, готовых пустить от майора Мельничука клочки по закоулочкам… Чтоб не трогал без веских оснований молодую бизнес-элиту — надежду и опору российской экономики.

Стиснув зубы, он ждал. Ждал, когда появится первый раненый… Или, хуже того, первый труп… Тогда… Тогда он не будет оглядываться на адвокатов, берущих в качестве гонорара его десятилетнее жалованье.

Труп появился. И не один.

В зоне действия подотряда очистки.

Очень интересные трупы.

Обескровленные…

Ваня думал почти о том же.

О мёртвом теле. Чьё ухо не украшало его коллекцию. Говорят, первый убитый является потом во сне… Ваня спал спокойно. Мысли об этом приходили днём — не вовремя и

неожиданно.

…Это был старый двухподъездный дом, несколько лет назад расселённый. Не под снос — власти вяло искали инвестора, способного выкупить и капитально отремонтировать…

Корпорация занималась обратным процессом — не к лицу раскинувшей филиалы на трёх континентах компании ютиться в арендуемых офисах. Нужно своё здание, с расчётом на перспективу… Предварительным осмотром предлагаемой недвижимости занимался Ваня.

Дом не понравился сразу. Да и место глухое, окраина. Не заходя внутрь, он возвращался к машине, когда услышал крик. Из подъезда. Приглушённый, задавленный…

…Девчонка лет двенадцати-тринадцати сопротивлялась отчаянно, понимала — внутри шансов не будет. Цеплялась за всё, попадавшееся под руку. Кричала в короткие моменты, когда от губ отдёргивалась укушенная грязная ладонь.

Но противник был гораздо сильнее. Невысокий, мощный — подобранное на помойке женское пальто на груди не сходилось…

Потом не было ничего. Пустота, обрыв плёнки.

И, сразу, без перехода — изломанное тело под ногами.

Труп.

Он спал ночами мало, но спокойно — здоровый организм, крепкая психика. Но думал дни напролёт.

Поговорил с друзьями, Прохором и Славиком. Те согласились — по разным причинам. В ту ночь к заброшенному двухподъездному дому они шли, экипированные совсем по-дилетантски. Три газовые гранаты — самодельные, из мощной петарды, обвязанной баллончиками SC, — лишь одна сработала как надо. Кастет. Нунчаки. И старый дробовик, оставшийся Ване от брата. Лиха беда начало…

Через полгода появился клуб «Хантер-хауз».

Подотдел очистки.

Очистки от крыс — больших и не очень.

Мельничук наконец заговорил, медленно подбирая слова: — Иван… Я тебя считаю самым толковым в этом детском саду (кивок на джипы)… И самым ответственным. За всё ответственным. И говорю тебе по-хорошему… Может быть, в последний раз по-хорошему — пора прекратить. Заигрались… Потому что может случиться — ваши игры прекратят другие. Не церемонясь, грубо и больно.

Ваня молчал, ждал продолжения. Майор рассматривал его в упор. Спокойное лицо, открытый взгляд широко расставленных глаз. Не он. Майор доверял интуиции — не убийца. Не садистский по крайней мере — в бою, в аффекте ещё может быть… Но остальные… За спиной у вожака… Многие с крыс начинали. С собачек. С кошечек. А заканчивали…

Звякнув наручниками у пояса, подскочил лейтенант-собровец. Молоденький. Разгрузка чем только не набита и не обвешана — разве что ПТУРСов нету… Не наигрался. На самом майоре — летний камуфляж, из всей наступательной и оборонительной техники — блокнот с ручкой.

Мельничук глянул вопросительно — лейтенант легонько покачал головой. Не нашли. Предполагаемого орудия маньяка-серийника в джипах нет. Что, конечно, ничего не значит.

Майор подождал, пока отойдёт собровец, и продолжил:

— И присмотрись к своим ребятам. Внимательно присмотрись. Если кто-то пропадает вечерами… В одиночку… хм, охотится… Свяжись со мной, очень прошу. А если вдруг увидишь, у кого странное такое оружие… или инструмент… вроде большой двухзубой вилки… с изогнутыми зубцами…

Майор развёл пальцы «козой» и слегка согнул, изображая орудие, которое так и не нашли. Но эксперты заверяли — именно такое.

— Если увидишь что-то похожее — позвони немедленно. Не теряя ни минуты.

Большего он не мог сказать, не разглашая служебной информации.

Протянул Ване визитку. Помолчал, вспоминая пятерых одинаково убитых людей. Серию. И плюнул на служебную тайну:

— Были трупы. На вашем «охотничьем участке». Кто-то играет в Дракулу.

Глава 3

Отъехав пару километров, остановились. Учредители вышли из передней машины и, отойдя подальше от обочины, устроили внеплановое заседание. Вопрос повестки был один: отложить давно планируемую охоту? Или, вопреки всему, продолжить?

Ваня коротко пересказал разговор с Мельничуком и предложил высказывать мнения.

Велись у собрания официальный протокол, мнение Прохора попало бы туда в объёме не более пяти процентов: было многословным, нецензурным и касалось личных и служебных качеств всей милиции вкупе и майора Мельничука в частности. А также намерений выступавшего в отношении поименованных лиц — намерения оказались, прямо скажем, гнусные и попадали под целый букет статей уголовного кодекса, касающихся преступлений против жизни, здоровья и половой неприкосновенности.

Резюмировал Прохор кратко: продолжать. Два снаряда в одну воронку не падают, а проклятая ментовня свирепствует сегодня лишь на шоссе. На худой конец, очки не набирать, ограничиться баллами.

Последней фразе Ваня не поверил. Опережающий его на два очка Прохор стрельбу по крысам уважал не сильно. К тому же — без пяти минут гроссмейстер. Какое там без пяти минут — удачный выстрел занимает доли секунды.

Славик Полухин, как всегда, мялся и колебался. С одной стороны, милиции он побаивался, несмотря на отработанный алгоритм и все меры предосторожности.

Хотя просчитано было всё. После чуть не ставшей роковой проверки к укромному месту утилизации машины ездили порознь, с дистанцией в два километра (джип с «грузом», естественно, сзади), — и поддерживали при этом постоянную связь. Кодированную. Утилизацию Прохор, в мирной жизни химик, придумал надёжную. Нету тела — нет и дела, мало ли какие органические жидкости могут плескаться в заброшенных цистернах промзоны… А в розыск обитателей бомжатников обычно не объявляют.

Славик же всегда считал любую перестраховку недостаточной. Он наверняка бы отказался, но одно соображение одержало верх. Сегодняшний объект разведал именно Полухин. И, по принятым в клубе правилам, имел преимущественное право на крупную дичь. Славик жгуче завидовал друзьям, стрелять по юрким крысам не умел и мечтал как раз сегодня заработать первое очко. Стать мужчиной…

И высказался за охоту.

Ванин голос значения уже не имел — вопросы в клубе решались демократическим большинством. Без права вето.

Джипы рванули с места.

Мельничук попал в точку.

В самую больную Ванину точку. Творящиеся в «Хантер-хаузе» дела всё меньше и меньше нравились учредителю и ближайшему кандидату в гроссмейстеры. С приходом новых членов — пусть трижды проверенных и отобранных, пусть введённых в курс дела постепенно — ситуация выходила из-под контроля.

В сегодняшнем разговоре Славик был во многом прав, хотя и затеял его исключительно из ущемлённого самолюбия. «Мазилки» действительно отчаянно рвутся в гроссмейстеры — и отнюдь не все из них желают собирать для этого коллекцию в полтысячи крысиных хвостиков…

Всё чаще раздаются голоса, требующие расширить ассортимент дичи. Крупной дичи.

Мало ли на свете людей-крыс, паразитирующих на человеческом обществе? Достойных метко пущенной пули? Много. Одни торговцы дурью чего стоят… А вот Макс, например, жутко ненавидел риэлтеров-жуликов — у квартиры, приобретённой им взамен проданной в Красноярске, оказался неучтённый наследник. Ни жилья, ни денег, приходится мыкаться по съёмным комнатушкам… Пока эти голоса не были решающими. Пока. Но тенденцию Славик уловил правильно. Ваня начинал бояться собственного детища. Мельничук ткнул в созревший нарыв. Если кто-то действительно начал охотиться самостоятельно…

Ваня ничего пока не решил. Он вообще ничего не решал впопыхах, на эмоциях. Кроме редчайших случаев, когда не мог потом вспомнить — как решал и что делал. Тогда решения бывали мгновенные, а действия… Может, потому никто в «Хантере» ему и не перечил. Пока.

Уйти? Просто уйти, предоставив своему созданию расти и развиваться?

В общем, вариант. Далеко клуб не разовьётся — без Ваниной финансовой подпитки. Члены подбирались совсем не по принципу материальной обеспеченности… Для «Хантера» настанут тяжёлые времена — если он уйдёт.

Членство в клубе было пожизненным. Устав добровольного выхода не предусматривал. Вопрос в том, как отнесутся другие к его уходу.

И что предпримут.

— Приехали! — радостно оповещает Славик.

Они выгружаются. Прохор идёт ко второму джипу. Он любит покомандовать «мазилками». И расставлять людей по секторам — его задача. Ошибиться тут нельзя, живо попадёшь под пули своих.

В светлой июньской ночи объект хорошо виден. Не жилой, группа зданий производственного назначения. Жилья поблизости нет, можно бы работать и без глушителей. Но устав есть устав — раз проигнорируешь, и пошло-поехало…

— Что здесь? — спрашивает Ваня. Вполголоса, хотя до зданий далеко — дичь не вспугнуть. Ни крупную, ни мелкую.

Пока дружок разъясняет ему диспозицию, оба готовят оружие.

— Птицефабрика была. — Полухин радостно возбуждён, голос подрагивает. — Стоптали её ножки Буша. Большие устояли, а эта ёкнулась. Крыс — немерено. Во-он видишь, из красного кирпича… да нет, левее… во-во, там подмокших комбикормов осталось невывезенных — крысам ещё лет на сорок хватит… даже днём так и шныряют… А вон там — логово. Голов пять, не меньше…

— Сомнительно… От жилья далековато… Что им тут делать? Крыс жрать?

— Разведданные точные. Цветметаллы ковыряют. Что по верхам, давно собрано — так из земли кабеля тащат, из стен тоже… Ну и в деревне шуруют, три кэмэ всего… Кстати, весной там девчонка пропала, шестиклассница… Плохо. Плохо дело, если Славик решил пришпорить его таким дешёвым приёмом. Неужели Ваня так расклеился и это так заметно? Или совпадение? Эта балаболка редко задумывается над словами…

А Славик говорит мечтательно:

— Пять голов…

Да уж. Пять правых ушей — норма мастера. Только где тебе, малохольному… Это не в «Квэйк» резаться. Славик словно читает мысли:

— Прикроешь спину?

Ваня кивает. Не пускать же его одного в логово… Сам Ваня лишь так и ходил — в одиночку.

Подходит Прохор с «мазилками», все готовы.

— Веди, Сусанин!

Славик, раздуваясь от гордости и важности, ведёт.

Мысленно считает очки и уши.

Он не знает, что эта охота для него — последняя.

Глава 4

— Хайле[1], Даниэль! — рука, быстро чертит в воздухе непонятный знак — не то приветствие, не то никому не известный иероглиф. — Я ждала тебя, брат…

— Хайле, Адель! Я вернулся…

— Ты видел это?

— Адель… Ты же знаешь, кому дано видеть это… Но, Гавриил видел. И держал в руках.

— И?..

— Он умер…

— Сам?!

— Как же он мог ещё умереть?.. Он устал… И почти всё забыл… Я хотел убедиться наверняка — и взглянул его глазами… Он вспомнил всё — и умер. Сам… Я думаю, он давно хотел умереть, но забыл и это. Кстати, сестра… Тебя — он помнил. Смутно, но помнил.

— Хайле, Гавриил! — Два голоса слились в прощальном приветствии.

Они помолчали.

— Что со Стражем, Адель?

— Страж встал на Путь. Как раз сегодня он встал на Путь.

— Встреть его, сестра… Встреть и проведи — проведи, если сможешь, с Любовью… Это тяжёлый Путь.

— Я не знаю Любви, Даниэль. Мне не дано Любви. Я послана не Любить…

— Тогда попробуй дать Любовь хотя бы ему… Бездна всё-таки будет меньше — даже если тянуться через неё с одной стороны.

— Я попробую, брат…

— Что Мёртвые?

— Мёртвые готовы. Она мертва — и не знает этого. Он ещё жив — и тоже не знает. Он умрёт сегодня.

— А Царь?

— Царь ещё не наречён… Завтра он пройдёт Испытание — и станет Царём.

— Кто наречёт его?

— Я! Адель, посланная, чтобы Победить!

— Знаешь, Адель… Ты удивишься… Царь … Мне его жалко…

Она удивилась.

У них были одинаковые глаза — поразительного, небывало-синего цвета.

А в остальном были они не похожи.

Пуля ударяет в хребет.

Тело дёргается, скребёт конечностями по земле. Телу хочется жить. Жить ему недолго, последние мгновения растягиваются в вечность. Вот и вся загробная жизнь…

Агония затягивается.

Ваня стреляет в голову.

Крыса мертва.

Ваня удивляется себе, своему инстинктивному выстрелу — слишком дороги ремингтоновские «0.22 магнум», чтобы тратить их на добивание. На добивание крыс.

Тем более чужих крыс.

Но крыс мало, хреновый разведчик из Полухина. Крыс почти нет. И это странно. Неожиданно побывали деротизаторы? С какой радости? Кто станет оплачивать очистку от грызунов фабрики-призрака? Хвостатые дожрали комбикорм и дружной армией двинулись в поход? Говорят, такое бывает… Или что-то стряслось с генераторами? Со всеми сразу? Невероятно…

Газовых гранат они больше не используют. Вместо них — привезённые Ваней из Англии генераторы. Гораздо удобнее. Крыс выгоняет ультразвук. Слабый, на человека не действует. И это хорошо — крупная дичь не вовремя не полезет. Пульки крохотные, работать надо филигранно — а то подранок уйдёт далеко. Или вообще уйдёт. Такой риск не нужен. Лучше брать тёпленьких, на лёжке.

В логове.

Подтягиваются остальные — злые, разочарованные. С такой охотой до гроссмейстера как до Китая на карачках. Прохор набрасывается на Славика:

— Ты куда нас привёл, пидор гнойный?! Что за херня?! Да я дома, в своём подвале, больше настреляю — через день после потравы! Эльдорадо он нашёл, мудила грешная…

Заводит сам себя, напирает на сжавшегося Славку. Кажется, готов схватить за грудки, ударить…

Ваня придвигается. Ни к чему такие эмоции, совсем ни

К Чему.

Когда в руках оружие.

— Значит, так, — рубит Прохор, — в логово вместо этого педрилы иду я.

Ваня шагает вперёд. Бросает коротко:

— Окстись!

Педагоги трудились не зря, но северные словечки в его оксфордской речи изредка проскакивают. В такие моменты.

Меряются взглядами. Остальные отступили — не дыша.

Прохор отворачивается. Отходит, кроя по матери всё и всех — от майора Мельничука до отдалённых потомков Полухина. С остервенением бьёт ногой по добитой Ваней крысе — крысиный труп улетает. Вместе с хвостом. Матерный ураган подходит к двенадцати баллам Бофорта.

Но о Ване и его матери — ни слова.

Ваня молчит.

Прохор его тревожит, и началось это давно. Ваня всё сильнее подозревает, что Прохор никогда не относился к очистке как к работе — тяжёлой, поганой, но необходимой. Просто Прохору это нравится.

Нравится убивать.

Фонари укреплены над стволами — вместо снятой оптики. Но выключены. Рано. Фонари потом — ослепить, парализовать дичь.

Славик и Ваня идут в темноте. Бесшумно. В инфрасвете кирпичный лабиринт кажется ещё гнуснее. Ваня недоумевает — почему логово в подвале? Ведь свободна вся фабрика… Лето, тепло… Закрепившаяся до стойкого рефлекса тяга к подвалам? Хм… Что-то многовато странного на сегодняшней охоте. С самой встречи с Мельничуком… Или Полухин и тут напортачил? Логово не здесь?

Ваня недоумённо думает, чего ему хочется больше: чтобы Славик не ошибся или наоборот…

Азарта нет. Боевой злости нет. «Везерби» в левой руке кажется тяжелее.

С тревогой отмечает, что опять задумался об уходе из «Хантера». Отставить! Не расслабляться! Не время! Дичь опасная, с такими мыслями недолго словить перо… Или кирпич в затылок… Тем более — пять голов…

Непрошеные мысли всё равно лезут в голову.

Ничего придумать он не успевает, Славик дважды легонько толкает в плечо. Бесшумные сигналы давно разработаны:

Здесь!

Логово!

Дверь. Мёртво вросшая в земляной пол, но полуоткрытая — пролезть можно. За дверью — тишина и темнота. Что, впрочем, ничего не значит. Они снимают приборы ночного видения, аккуратно убирают в подсумки — в ближайшее время не потребуются. Свет белой ночи откуда-то сочится, они ждут, пока глаза привыкнут. Пора. Славик готовится к броску, поворачивается к Ване. Их поднятые ладони легонько соприкасаются — ритуал, «ни пуха ни пера» в бесшумном варианте.

Ладонь Славы подрагивает и влажна от пота.

В первый раз всегда так.

Ваня отступает от двери — метра на два.

Славик включает фонарь.

Пошёл!

С воплем спятившего каратиста Славик врывается в логово.

И тут же вопль гаснет, вместо него — глухие хлопки выстрелов.

Один, другой, третий — подряд, панически, целиться при такой стрельбе некогда. Рваные хлопья света мечутся за дверью. Ваня напрягается, вскидывает карабин клёвому плечу. Внутрь — нельзя, у Славки все пули шальные. Но из двери дичь не выйдет. Живой — не выйдет.

Стрельба кончается вместе с обоймой.

Секундная пауза.

И — крик. Высокий, громкий…

Славкин.

Ваня ныряет в логово — готовый убивать. Луч фонаря пляшет по стенам.

В логове пусто.

Только Славка. Отчаянно визжит. В визге — вселенская тоска и разочарование.

Это действительно логово, Полухин не ошибся. Но пустое. Грязное тряпьё собрано в некие подобия постелей. Скудные подобия мебели — явно с помоек. И жили здесь — подобия людей. Человекокрысы. Но сейчас нет никого.

С кем же ты воевал, хочет спросить Ваня, но молчит. И так ясно — палил. во все стороны с закрытыми глазами. Ваня молчит.

Зато орёт Полухин:

— Суки-и-и! Бляди-и-и!! Смылись!!! Услышали, как мы блядских крыс — и смылись! Где-то здесь они… Ничего…

Пихает новую обойму. Та не лезет, перекашивается. Наконец с лязгом становится на место. Славка выскакивает за дверь — искать сбежавшие уши. Его крики мечутся там, в кирпичном лабиринте.

Ваня остаётся. Хочет кое-что проверить.

Подходит к крысиному ложу, с отвращением щупает грязные тряпки. Второе… Третье… Последнее…

Всё ясно. Хочется вымыть руки. Полухин опять ошибся. Тепла крысиных тел тряпки не хранят. Дичь ушла давно… В углу блеснуло. Подошёл — бутылка «Льдинки». Вот это уже интересно… И совсем непонятно. Если только… Он сковыривает пробку и принюхивается — в ноздри бьёт аромат сивухи. Да-а, Многое Ваня видел в жизни. Но чтобы дичь свалила с логова, бросив спиртягу… Под ядерной бомбёжкой вынесут.

Загадка природы. Ещё одна. Но одно понятно — ничего там Славка не найдёт.

Ваня ошибся.

Кое-что Полухин нашёл.

Или кое-что нашло его.

С какой стороны смотреть…

Глава 5

Славка вернулся в логово странно молчащим. Винтовка в левой руке, в правой — нож.

Нож-ухорез. Короткое кривое лезвие с заточенной вогнутой стороной.

Ваня не понял: неужели нашёл? Странные дела…

— Пойдём, — сказал Славка, не объясняя — куда и зачем.

А Ване вдруг никуда не захотелось идти. Точнее, захотелось — но не с Полухиным и не в тёмный лабиринт, ему захотелось наверх, на свежий воздух, и шарнуть вдребезги карабином о первый камень, и идти налегке, долго-долго идти, и чтоб вокруг была трава, и не было тёмных подвалов, и тёмных подъездов, и тёмных лабиринтов, и тёмных колодцев, и тёмных людей. Чтоб было светло.

— Пойдём, — сказал Ваня, не спрашивая — куда и зачем.

И шагнул в темноту, мимо навеки вросшей в землю двери.

Ваня Сорин шагнул — и встал на Путь.

Сам не зная этого.

Путь вёл наверх. Туда, где светло.

Но и этого он не знал.

Путь был страшный, и многой крови суждено было пролиться на нём — об этом Ваня догадывался.

А ещё на пути его ждала Любовь.

— Ну ты нашёл так нашёл.

Других слов не было.

Девушка лежала на спине. Прямо на сырой земле. И, казалось, спала. Впрочем, не только казалось — поглядев внимательно, можно было заметить лёгкое дыхание. А может, то было не дыхание — но грудь её легко, едва заметно поднималась-опускалась. Весьма красивая, кстати, грудь.

Лёжа на спине — отнюдь не самая выгодная поза для демонстрации бюста. Девушку это не портило. Как и отсутствие бюстгальтера под тончайшим платьицем. Чёрным платьицем.

М-да… Находочка. Спящая царевна. Пардон, а где хрустальный гроб? Где работяги-гномы? И, самое главное, кто тут королевич — я или Полухин? Кому её целовать-то?

Длинные чёрные волосы разметались по чёрной земле — и были гораздо чернее. Наряд прост и скромен — ничего, кроме короткого, до середины бедра, платья. И на ногах — ничего. Ни обуви, ни чулок-колготок… А ноги… Нечасто Ваня встречал такие ноги. Особенно в тёмных подвалах заброшенных птицефабрик.

Он склонился. Взял её за руку. Легонько потряс. Коснулся лба.

Девушка не реагировала.

А целовать принцессу отчего-то не хотелось…

— Это не бомжиха, — констатировал Ваня и так очевидное.

Полухин с очевидным готов был поспорить. Что и сделал.

Кто живёт в скворечниках? Скворцы. А в крольчатниках? Кролики. В петушатниках? Петухи, ясное дело…

Тогда вопрос: кто это у нас тут в бомжатнике отдохнуть прилёг, э?

Неисповедимые пути полухинской бессмертной души читались легко, как азбука для первого класса.

Рыскал по подвалу, пытаясь отыскать улизнувшие уши. Взбешённый сорвавшимся очком. Увидел, ошалел — и схватился за нож-ухорез. Но по хилости своей натуры заколебался. И пошёл за Ваней — поделиться ответственностью. Поделился. Спасибо, Славик, век тебе не забуду…

Самое поганое, что с формальной стороны придурок прав на все сто. Бомж — это ведь аббревиатура… А имеющие определённое место жительства девушки спят обычно на белых простынях. Некоторые эстетки — на цветных, более эротичных. Но никак не на сырой подвальной земле…

И жизнь её принадлежит Полухину — это так. Так записано в документе, скреплённом их кровью. Секунды капали. Надо было решать.

Решать быстро такие проблемы Ваня не мог. Не умел… Полухин нервно улыбнулся и перехватил поудобнее ухорез. Решение сверкнуло мгновенно. Кровь — это серьёзно. И своя, и чужая. Подписанные ею бумаги — тоже. Пусть делает что хочет. Но тогда в подвале появится крыса. Большая.

С мелкокалиберной винтовкой в руке. Появится — и долго не проживёт.

— Делай что хочешь… — сказал Ваня.

Ваня не стал перехватывать карабин поудобнее, манипулировать с затвором и предохранителем. К чему давить на человека, пока он ещё человек?

Ждал и смотрел.

— Это же наркоманка обширявшаяся… Я уж будил, будил… — сказал Полухин жалобно. — Через несколько лет будет старухой, седой, грязной, вонючей, ты сам…

— Делай что хочешь, — сказал Ваня. — Только подумай хорошенько, что же ты на самом деле хочешь. Полухин завыл и швырнул ухорез в угол.

— Пойдём, Слава? — мягко сказал Ваня.

— Ну нет… — Голос Полухина звучал почти как у мужчины. — Я не Сайта Клаус, и жизнь ей не подарил. Она её у меня выкупит…

И резко, как клинок из ножен, выдернул из нагрудного кармана что-то маленькое. Ваня вгляделся — презервативы…

Ну, комик… Да зачем они ему? И здесь, и вообще? Полухин женщин боится и ничего у него с ними не получается… Даже блядешек боится — из-за СПИДа, клофелина и сутенёров с большими кулаками… Единственный для него выход, дабы спастись от прелестей мастурбации, — жениться на волевой женщине себя старше и зажить моногамной жизнью… Идеальный выход. Если, конечно, не считать крепко спящих по подвалам принцесс-наркоманок… Ладно, хрен с ней, не смозолится красотка, и так из-за неё чуть…

Он шёл к выходу. Без фонаря и ночного глаза. В темноте, по сочащимся откуда-то лучикам ночного полусвета. Ремень «Везерби» был небрежно зажат в левой руке. Карабин болтался, цепляя о кирпич стен. На тёмном орехе приклада и ложи оставались царапины.

Сезон охоты заканчивался.

— Эй, Полухин, где твои ухи? — придурочно завопил Прохор, попытавшись хлопнуть по плечу. Узнал Ваню, сдержал замах: — Виноват, обознался… За нашего Соколиного Глаза принял.

Прохор лгал. Совершенно точно лгал.

Он не принимал его за Славку.

И крик, и замах предназначались Ване. А ещё — тем, кто на это смотрит.

Вот так.

Ваня понял всё и не понял ничего.

Как он почувствовал?

Нет, не почувствовал — узнал абсолютно точно. Как пишут в романах, понял с кристальной ясностью.

Как?

В сумраке ни глаз, ни вазомоторики не разглядеть. Тон и голос обычно-дебильные. Загадка. Ладно, проехали…

На самом деле — не проехали. Никак не проехали. Только ещё подъезжали.

— Ну где он шляется? Валить пора отсюда… — А сейчас Прохор искренен. Интересно…

— Подождём минут десять, дело у него там…

— Обгадился? — деловито предположил Прохор. Дружное ржание. — Так это надолго…

— Десять минут, — отрезал Ваня.

Куда уж ему больше… Изнурённый воздержанием полухинский организм на долгие тантрические игры не способен.

Но всё происходит быстрее.

Вопль.

Из подвала.

Полухин. Ну что там с ним опять? Наступил на грабли? Забыл дома виагру?

Славка вылетает, не прекращая воплей.

Окровавленный.

— Она меня укусила, она меня укусила, она меня укусила, она меня… — Однообразие с лихвой окупается громкостью.

Молодец, боевая девчонка, неожиданно думает Ваня и командует:

— Аптечку! Быстро!

Дезинфицируя два следа зубов, отпечатавшихся где-то между горлом и подбородком, Ваня не вспомнил майора Мельничука.

И его рассказ о странной двузубой вилке…

Столько всего прошло после встречи на дороге.

Он вспомнит скоро, через два дня.

Но сначала Наташка Булатова окончательно убедится, что сошла с ума.

Глава 6

День для Тарантино начался отвратительно.

Гнусный будильник омерзительно зазвонил в семь утра. Тарантино, толком не проснувшись, махнул рукой по прикроватной тумбочке — проклятый агрегат не замолк и не свалился на пол; пришлось открыть глаза и вспомнить, что сам вчера поставил будильник на окно — чтобы не дотянуться, не выключить, не уснуть снова…

Спустил ноги с кровати… ох какая это гадость — вставать на рассвете, особенно человеку богемы…

На самом деле рассвело пару часов назад, в совсем уж непредставимую для него рань. На сегодня было запланировано важное дело, от которого напрямую зависело будущее Тарантино.

И он встал и подошёл к окну — отвратительное солнце золотило крыши безобразных серых домов, в которых наверняка обитали сплошь никчёмные, сволочные и равнодушные к искусству двуногие существа… Тарантино сплюнул в горшок с засохшим цветком и отправился в душ. Контрастный душ и тройной чёрный кофе были ему совершенно необходимы…

Вышел из ванной походкой слегка ожившего зомби, небрежно застелил смятую кровать. Ночь Тарантино провёл один, как и всегда, — он не любил женщин. Да и мужчин. Защитники и любители животных, впрочем, тоже могли спать спокойно — их четвероногим, пернатым и водоплавающим любимцам со стороны Тарантино ничего не угрожало.

Он давно влюбился в свою работу.

Обычно такие слова воспринимаются как метафора.

С Тарантино это случилось буквально.

И любовь была не платонической.

Если бы знала, о, если бы знала бойкая рыжая девчонка-продавщица из аптеки в угловом доме, как он использует те несколько пачек презервативов, что она продаёт ему перед каждой поездкой на съёмки…

Она бы не подмигивала так лукаво и понимающе…

…руки ласкают камеру, видоискатель затягивает и манит, как манит других мужчин женское тело, он входит в неё… нет, не в неё — в то, что видит через объектив, камера снимает, дыхание всё чаще, из губ рвутся стоны, стоны сливаются в крик, всё вспыхивает и расцвечивается, он взлетает на самый верх и бессильно падает вниз …

И Тарантино ослабшей рукой снимает использованный презерватив.

И надевает новый — в преддверии очередного эпизода.

Без этих латексных штучек — штанов не настираешься…

Неудивительно, что актёры у него так рано погибали. Тарантино не мог вовремя крикнуть «СТОП!» своему бессменному ассистенту (и исполнителю главной роли в сериале), немому дебилу по прозвищу Коряга.

Южная окраина.

Кирпичная девятиэтажка.

Из крайнего подъезда вышел человек, казавшийся на вид лет тридцати — тридцати пяти.

Он придержал тяжёлую металлическую дверь подъезда, снабжённую кодовым замком и могучей пружиной; на улицу уверенно прошагал светловолосый карапуз.

Мальчик шёл с деловым видом, относясь весьма серьёзно к предстоящему делу — утренней прогулке с папой.

Чуть раньше.

Тарантино, матерясь в душе, сбрил обычной бритвой любовно поддерживаемую на заданном уровне растительность. Искусство требует жертв. Никаких способных зацепить глаз примет у Тарантино сегодня быть не должно.

Папа отпустил дверь (она встала на место со свистящим шорохом, завершившимся зловеще-тюремным лязгом замка) и медленными шагами догнал отпрыска. А тот, обернувшись и подняв голову, махал маме, смутно видневшейся сквозь от века не мытое стекло лестничной клетки. Махал долго, словно расставался навсегда, а не отправлялся на часовую прогулку.

Папа стоял в стороне, метрах в трёх, курил равнодушно; потом посмотрел на часы — четверть двенадцатого; взял закончившего прощание сына за руку, и они пошли рядом по тянущейся между домами пешеходной дорожке. Малыш шагал, весело подпрыгивая, с красной пластмассовой летающей тарелкой под мышкой, спрашивал отца о том и об этом; папа отвечал на все вопросы коротко, и серо-стальные глаза его оставались усталыми, очень сонными.

Чуть раньше.

Оделся Тарантино отвратительно — по его меркам. Где любимая куртка-косуха? Где шейный платок непредставимо шикарной расцветки? Где, наконец, стильные тёмные очёчки с линзами размером в копеечку?

Из зеркала смотрел обыденно-гнусный и явно равнодушный к искусству человек. Но не цепляющий глаз.

Незапоминающийся.

Вокруг зеленело и цвело лето — середина июня, свежие листья не успели покрыться серой городской пылью, а спальный район на южной окраине города был богат зеленью: липами и берёзами, тополями, летящий пух которых порой превращался в настоящий летний снегопад. И кустарниками. Особенно кустарниками. Между кронами перепархивали какие-то мелкие птахи, не то синицы, не то малиновки, шныряли в ветвях, выискивали насекомых…

Папа с сонными глазами не замечал ничего, скользил по окружающему равнодушным взглядом и механически переставлял ноги…

Чуть раньше.

Тарантино выехал из гаража. Жигули «четвёрка» самого незапоминающегося вида и цвета. Номера, само собой, не фальшивые. Просто владельца давно нет, выписанная у несуществующего нотариуса доверенность нигде не засвечена… Если что, Тарантино с лёгкой душой бросит лайбу…

На гонорар он купит таких десять.

На гонорар за фильм, в котором не хватает актёра…

Город стоял на болоте.

Но этот район — особенно. Когда-то сюда, на окружавшие деревушку Купчино болота, ездили стрелять уток. Относительно недавно, ещё после войны… После Великой Войны.

Город рос исполинской, дающей метастазы опухолью — и подмял и поглотил болота. Ревели грузовики, вываливая кучи всякой дряни — дрянь тонула в бездонной прорве, — сверху сыпали новую — тонула и она. Что-то должно было кончиться раньше… Кончились болота — дерьма в Петровом граде хватало. Поверху размазали хороший грунт, — и потянулись вверх, и вытянулись кирпичные и блочные коробки.

Вселяйтесь.

Живите.

Но у болот был бойцовский характер.

Сквозь всё и несмотря на всё они рвались наверх, И — незастроенные промежутки домов, запланированные как скверики с ровно подстриженной травкой, — исподволь, незаметно обретали болотный вид. Вода пока не хлюпала, но — сначала пролезла и задавила всё жёсткая болотная трава. Потом тростник — сперва редкий, — всё гуще и гуще. Наконец — кусты, невысокие, но густые болотные кусты.

Всё возвращалось на круги своя.

Можно было охотиться.

Как раз к такому пустырю-болоту и примыкал безлюдный школьный стадион, где перебрасывались летающей тарелкой папа с сыном. Примыкал вплотную: кончалось футбольное поле — начинались кусты.

Папа кидал тарелку с ленцой.

С неохотой.

Позицию Тарантино занял удобную. Срезал две мешающие ветви — и видел всё. А его не видели. Мужик с сонным видом и мальчик — уж точно.

Мальчик, кстати, вроде подходит… Перекрасить в брюнета и…

Но папа прилип к нему прочно… Проклятие… Это может стать третьим за сегодня местом, где ничего не обломится… Загодя и заботливо присмотренным местом. Больше просчитанных точек у него не было.

Да уйдите же, козлы, и пусть придёт другой мальчишка, которого никто до вечера не хватится… Бля, свечку поставлю, если здесь выгорит…

Неизвестно, кому сулил Тарантино свечку, он и сам не знал точно, в церкви не бывал сроду…

Но кто-то его услышал…

Папе было тошно.

Папа был не жив и не мёртв. Глаза его спали. Надо было что-то делать. После десяти минут изматывающей игры он принял волевое решение. Сказал несколько слов сыну и отправился куда-то целеустремлённым шагом. Но медленным. Бывает и так…

Целью похода папы был неприметный, притаившийся во дворах ларёк. До ларька метров пятьсот. Немного. Хотя как считать… В миллиметрах это круглая цифра в полмиллиона…

Миллиметры давались папе с трудом…

Когда папа уплыл из вида, Тарантино решил рискнуть. Он ненавидел рисковать, но выхода не было.

Человек, финансировавший его искусство, не любил громких фраз и угрожающих жестов… Но его мирный вопрос «А когда ты, дорогой друг, получил аванс?» значил одно — в следующий раз Тарантино будет отвечать на него с больничной койки. А Тарантино боялся боли.

Как ни странно, боли он очень боялся.

Своей.

И он рискнул.

Глава 7

Этим утром в жизни Вани Сорина произошло знаменательное событие, можно даже сказать — небывалое. Он обнаружил, что стал экстрасенсом.

Не больше и не меньше.

Нет, конечно, Ваня умом понимал, что раз экстрасенсы на свете есть — кто-то, где-то и как-то ими становится. Всё так.

Но как-то всё неожиданно вышло. Невпопад. Не вовремя. Над этим обретённым даром надо было крепко подумать… Но Ваня собирался задуматься о другом.

И принять решение.

Ваня по большому счёту не был тугодумом. Просто не любил рубить сплеча. Постоянно выходило, что цена его решений высока. Он бы и не хотел — да так получалось.

Но запланированная разборка с самим собой не состоялась. Дар ошарашил внезапно, как кирпич — забывшего надеть каску строителя…

Нет, на самом деле всё началось ещё вчера… Точнее, сегодня… Ещё точнее — ночью, после полуночи. Совсем уж точно: в 02.37. Секунды нужны? Засекать время всех сколько-то значимых событий стало у Вани инстинктивной привычкой… Правда, тогда на часы Ваня взглянул по другому поводу — дара он не заметил. Или заметил, но не придал никакого значения…

Осознал Ваня всё утром. Вскоре после звонка в дверь.

Совершенно неожиданного звонка.

У ларька кучковались два мужичка грустно-ханыжного вида.

Вот только не спрашивайте, как можно кучковаться вдвоём, и не намекайте, что кучка из двух индивидов получается какая-то неполноценная. Ханыги не стояли, не сидели, не лежали, не шли и не выполняли упражнение «упал-отжался». Именно кучковались. … Папа сонными глазами купил бутылку пива.

Подумал — и купил вторую. Другого сорта.

Третье раздумье длилось дольше.

Чувствовалось, что папа с сонными глазами пребывает в жизненном поиске…

Минута прошла — папа ни на что не решился…

На деле счёт шёл на секунды…

— Я боюсь, Даниэль… Он пал так глубоко, что ничего не услышит. Не пробудится… Не выйдет наружу…

— Боишься?! Ты?!

— Хорошо. Я тревожусь…

— Ничего страшного не случится. Мы начнём всё сначала…

— Год подготовки пропадёт… А Стражей осталось так мало…

— Что такое год?

— Год — вечность, когда ждёшь Его… Если бы ты знал…

— Я знаю. Я помню всё. Спящий проснётся. Мы победим.

Адель хотелось в это верить…

И она верила…

Адель хотелось надеяться…

И она надеялась…

Адель — блондинка с синими глазами.

После ухода папы мальчик не скучал.

Весело и высоко подкидывал красную тарелку и бежал, быстро-быстро перебирая ножками, — чтобы успеть к месту падения…

Шустрый пацан, подумал Тарантино, крепенький…

Тарелка упала у самого края поля.

Мальчик бежал за ней.

Папа наконец решился — купил третью бутылку.

Ханыги следили за ним без признака интереса. Продавщица отсчитывала сдачу со скоростью утонувшего в смоле вентилятора. Папа внимательно и придирчиво осмотрел последнюю покупку. С неё и начал.

Лёгкое движение большого пальца — и пробки на бутылке не стало. Она не упала на землю, не улетела вверх или вбок. Её просто не стало. Папа раскрутил бутылку и поднёс к губам. Пиво не булькало, не лилось струёй. Пенная поверхность в бутылке рванула вниз со скоростью падающего предмета. Даже быстрее… Пусто.

Ханыги выдохнули в восхищении.

Работал специалист высокого класса.

Предстоял бесплатный цирк.

Глаза папы так и не проснулись.

Автомобиль сверкал и переливался на солнце. Он был прекрасен и загадочен и выехал из таинственного места — из высоченных зелёных джунглей, скрывающих неизвестно какие другие загадки. Антенна над крышей дрожала муравьиным усиком. Рядом с ней вспыхивала и гасла самая настоящая полицейская мигалка…

Мальчик сделал шаг к нежданно явившемуся чуду.

Тарантино коснулся пульта.

Чудо развернулось и покатило обратно в свою чудесную страну.

Забыв про тарелку, мальчик поспешил за ним.

В неведомые зелёные джунгли.

Он не знал, что в джунглях встречаются хищники.

Папа вскрыл вторую бутылку. Тем же способом.

Слава проснулся резко, как от выстрела над ухом. Выстрела без глушителя. И сразу понял — его зовут. Кто и зачем — он не знал. Но надо было спешить. Надо было очень спешить.

По лестнице он бежал.

И застёгивал на бегу пуговицы.

Мальчик приятно удивил Тарантино. Деловой пацан и не пугливый. Даже не дёрнулся от возникшего перед ним неизвестного дядьки. Очень хорошо. Возможно, хлороформ и не понадобится. Пока не понадобится. От кустов до машины пять метров и две секунды, но лучше преодолеть их без обмякшего тельца на руках.

— Зачем тебе такая игрушка, дяденька? — заговорил мальчик первым. — Ведь ты уже большой…

Мальчик строил фразы слишком правильно для четырёх лет, на которые он выглядел. Но Тарантино не обратил внимания, ликуя от неожиданного подарка. Вопрос был идеальной подачей.

— Да вроде и не к чему… — сказал он, словно сам удивляясь. — Хотел подарить кому-нибудь, да вот решил поиграть напоследок…

Мальчик не клюнул. Поразительно, но он не клюнул. Искоса смотрел на игрушечный джип. И качал головой, словно не поверил.

Ни одному слову не поверил.

Времени не было. Тарантино пошёл ва-банк:

— Хочешь подарю тебе? У меня в машине коробка и пульт управления. Пошли со мной, там всё тебе и отдам.

Пульт лежал в кармане, но пацан не должен был заметить эту шероховатость. Ни один из предыдущих не заметил…

— Врёшь ты всё, дяденька… — сказал мальчик. — И никакой коробки у тебя там нет…

Хлороформ потребуется… И немедленно… Если только… Он ухватил мальчика за руку и сказал с грозной ноткой в голосе:

— Пошли, пошли… Там всё и увидишь.

Когда взрослые говорят так, лучше их слушаться… Но мальчик странный… Если начнёт кричать… Не важно, пропитанная хлороформом тряпка наготове. Не раскричится… Пискнет и замолкнет. Тарантино двинул через кусты, почти таща мальчика.

Не закричал.

Произнёс лишь чуть громче, чем раньше:

— Мне больно! — И после секундной паузы: — Я папе скажу…

Внутри всё пело. Скажи, скажи… Дойдём до машины — и говори папе, маме, бабушке… Не услышат.

— Папа, мне больно, — сказал мальчик, быстрее переставляя ноги — чтобы не упасть.

Не орёт, надо же, подумал Тарантино. Ты ещё эти слова проорёшь и простонешь. Пока будет чем стонать.

Папа услышал.

Ханыги не обменивались мнениями, даже не переглядывались.

Просто синхронно, не сговариваясь, решили завязать с употреблением дешёвых крепких напитков. Этот фокусник, этот любитель пива, продемонстрировал коронный трюк, заставивший серьёзно задуматься о влиянии суррогатного алкоголя на сетчатку глаза.

Что там пиво…

Что там пробка…

На этот раз исчез папа.

Был — и нет его.

Когда его звали, папа умел двигаться быстро.

Очень быстро.

Тарантино не понял.

С ним ничего не случилось. Он продолжал быстро идти к машине, крепко сжимая ручонку пацана. Что-то произошло с окружающими кустами. С тростником. С тропинкой.

Они все застыли — не плыли мимо, не реагировали на торопливые движения ног Тарантино…

На самом деле, конечно, замер он — как на застрявшей в проекторе плёнке…

Шагов сзади он не услышал. Просто перед ним возник папа. Не было его — и возник.

От неожиданности Тарантино заорал и напролом рванулся в кусты. Крик умер внутри. Листья и ветви не захлестали по лицу. Застрявшая плёнка не двинулась. Он стоял как стоял.

Папа освободил ручку малыша из оцепеневшего захвата. Кажется, два пальца при этом сломались. Два пальца Тарантино — но боли он не почувствовал. Папа же не обратил внимания. Движения его были быстры и точны — и всё равно оставались движениями спящего человека. Сомнамбулы. Лунатика. Хотя светило яркое полуденное солнце.

Тарантино казался статуей шагающего человека. Папа провёл мальчика за его спину. Слова звучали приказом:

— Иди домой. Не задерживайся и не сворачивай. До звонка дотянешься. Скажешь маме — я скоро приду.

Способность слышать Тарантино не покинула. Думать — тоже. Он не уходит. Он не уходит!!! Он…

Мальчик не спешил выполнить приказ.

— Плохой дяденька обещал подарить мне машинку! — Неприязненный взгляд на Тарантино. Фраза опять звучала по-взрослому.

Джип валялся поодаль, неизбежный производственный расход, руки занимать чревато…

— Домой.

Мальчик поднял, прижал к груди игрушку.

И ушёл не оглядываясь.

Тарантино не видел, что происходит за спиной. Но понял — мальчик ушёл. И понял ещё — всё кончено.

Тарантино боялся боли. Но он не думал о том, что сейчас его поволокут и отдадут грубым людям в серой форме, и ему будет больно, а кто-то, давно и тщетно пытающийся вычислить автора кровавых подпольных фильмов, обрадуется, и всплывёт тщательно замаскированная студия с аксессуарами и дебилом-садистом Корягой, и Тарантино швырнут в камеру, где будет ещё больнее, потому что соседям всё расскажут, так всегда делают, и будет совсем больно, всю оставшуюся жизнь будет очень больно, пока всё не кончится, и он будет молить, что бы всё кончилось скорей, молить, сам не зная, кого молит…

Тарантино боялся боли.

Но ничего такого он не думал.

Просто отчего-то знал — конец. End. Fine.

Дальше ничего не будет.

Кончится всё здесь.

И сейчас.

Именно в эту секунду Наташка Булатова поняла так, что никаких успокаивающих сомнений не осталось, поняла с ясностью и отчётливостью хорошего снимка: она сошла с ума.

Поняла она это, именно рассматривая хороший и чёткий снимок.

Рентгеновский.

Глава 8

Ваня стал экстрасенсом.

Звучит смешно, но было ему не до шуток. Только этого сейчас и не хватало для полной жизненной гармонии…

В коммерческом отношении дар был бесполезным: Ваня не чувствовал себя способным снимать сглаз и порчу, давать установки на бизнес— и секс-успехи, чистить карму с аурой и привораживать по фотографиям, волосам, ногтям, крови и сперме…

Даже способным банально раскинуть карты Таро — не чувствовал. Никогда не брал их в руки…

Дар состоял в…

Впрочем, по порядку.

Звонок в дверь раздался субботним утром, не слишком рано и не слишком поздно, в 10.31 — на часы Ваня глянул. Он открыл, слегка удивлённый.

Сегодня он не ждал никого.

Парень. Молодой, помладше Вани. Домашняя футболка, вытянутые на ногах треники испачканы известковой пылью. Шлёпанцы. Вид замотанный и слегка смущённый.

Жизненная история паренька была незамысловата: переехал в их подъезд вчера вечером, квартира — как после самума, осложнённого полтергейстом, вещи навалены от стены до стены и от пола до потолка, он пытается разобраться, начал с книг и полок, их больше всего, осталась библиотека от дедушки, надоела, продавать жалко, читать некогда… короче: не будет ли новообретённый сосед так любезен одолжить ему на час-другой дрель со свёрлами, у него вообще-то есть, да поди раскопай сейчас… Типичная история, отчего бы и не помочь соседу.

Парень лгал.

Нагло и убедительно лгал.

Во всём.

Не было у него покойного дедушки-библиофила, и квартира не была завалена полками, и стены он сверлить не собирался… И в этот дом не переезжал. Ни вчера, ни когда-то.

Вот так.

Ваня понятия не имел, как и откуда он это знал. Но знал точно. Не догадывался — знал. Чувствовал ложь, как чувствуют цвет, звук, вкус… Шестое чувство во всей своей красе.

Дар был однобоким — знания истины он не давал. Ваня не представлял, зачем парень врёт и зачем ему эта дрель…

Помочь могла банальная логика. Едва ли это подстерегающий жертвы по подъездам маньяк, позабывший дома излюбленное орудие… Надо думать, всё проще: лжесосед навсегда испарится, а дрель осядет без особого риска в комке — никто землю рыть не станет, менты спустят на тормозах… Просто и изящно, в духе О. Бендера. И прибыльно: сколько за день можно отбомбить подъездов? А дрель — она подороже отвёртки будет…

Мысли эти мелькнули быстро — просительная улыбка парня не успела погаснуть.

Открытие нуждалось в проверке. Психика у Вани здоровая, но всё когда-то начинается, мог и не заметить, как съехал с катушек, — не заметить за ночными рейдами по подвалам… Если так — зачем обижать человека.

— Одну минуточку, — сказал Ваня дружелюбно.

Дрель была под рукой. Он всё и всегда держал так — под рукой. Но Ваня не протянул просимый инструмент парню через порог — вышел на площадку.

— Пойдём. Помогу, — сказал он просто. — Чего одному корячиться…

Посмотрел парню в глаза и улыбнулся.

Неизвестно, что разглядел тот в Ваниных глазах и улыбке. Наверное, ничего хорошего. А может, сыграли нервы.

Парень рванул с высокого старта и понёсся по лестнице. Босиком. Очень быстро. Шлёп-шлёп-шлёп босых пяток слились в бурные, продолжительные аплодисменты, перешедшие в овацию. Овация завершилась хлопком двери подъезда. На память о горе-аферисте на площадке остались шлёпанцы.

В погоню Ваня не пустился.

Надо было сесть и хорошо подумать.

О многом.

Папа смотрел на Тарантино с вялым и сонным интересом — так недавно он изучал пивные бутылки.

Короткие мысли Тарантино шныряли испуганными крысятами и были похожи, как крысята одного выводка, — в основе всех лежал страх. Затем крысята нашли щёлку — все мысли исчезли и осталось только ощущение. Одно, но страшное — будто голову его трепанировали дисковидной насадкой аппарата для обработки костей (название медицинское и сложное, но именно так — Тарантино в деталях был знаком с такими штучками, хотя никого никогда не лечил). Протрепанировали — и отложили крышку черепа в сторону, как с кастрюльки с доспевшим блюдом.

А потом мозг стали терзать безжалостно острые инструменты, их названия и функции Тарантино тоже знал хорошо…

Но это, конечно, лишь казалось: папа стоял где стоял — в нескольких шагах от него.

Было больно.

Говорят, мозг лишён нервных окончаний, ничего не чувствует — Тарантино сомневался. Его актёры вполне натурально корчились в подобных эпизодах. Теперь он убедился.

Было больно.

Было невыносимо больно.

Он бы орал, заходясь диким криком, в самом прямом смысле разрывая связки себе и барабанные перепонки другим, — если б смог.

Он извивался бы с чудовищной, невозможной для человека силой, способной порвать наручники и сыромятные ремни, — если б смог. Он бы смог, он сам видел такое — как крушат железо, ломая кость и разрывая собственное мясо — от страшной боли, — смог бы и он…

Его путы оказались крепче.

Он остался скован и нем.

Он бы умер, как умирали многие — без смертельных ран, просто от боли… Или хотя бы отключился, потерял сознание — ему не дали и этого.

Потом всё ушло.

Пришло другое.

Не к Тарантино. К папе.

В серо-стальных глазах появился неприятный красноватый оттенок — папа проснулся. Ничей разум не смог бы спать после короткой экскурсии по закоулкам памяти Тарантино. Ничей. Ни человеческий, ни…

Папа проснулся.

Долгий-долгий сон кончился.

Люди во сне дышат, сердце их бьётся, некоторые разговаривают, иные даже ходят — не прерывая сна. Папа мог всё это и ещё очень многое. Сон был внешне похож на жизнь — но папа не делал в нём того, для чего был рождён… Или создан…

Его разбудили. Разбудили, чтобы отыскать и убить. Он не знал этого. Знал бы — не смутился. Он давно был не жив, и не мёртв. Он застрял на полпути…

Тарантино не видел ничего. Тарантино отдыхал от приступа дикой боли. Он понял всё. Озарение было кратким и ясным. Все мудрецы, исписавшие сотни и тысячи томов в поисках формулы счастья, — глупцы. Всё — красавицы, золото, слава, власть, — всё тлен. Тлен даже искусство. Когда тебя понимают — это смешно и никому не нужно…

Счастье — это отсутствие боли.

Тарантино стал счастлив.

Когда она шла по улице, мужчины замирали. В самом прямом смысле слова. Ненадолго, но замирали. Так пять лет назад на утреннем берегу Кулома замер много пьющий браконьер Гаврилыч, забывший своё настоящее имя — Гавриил…

Мужчинам хотелось многого: купить на сжатые в кулаке мятые червонцы цветы, а не поллитру; или немедленно написать книгу, лучшую за все века книгу о любви; или отправиться добровольцем на очередную войну — сейчас и так: в сорок пять, с брюшком, одышкой и пятью диоптриями… Хотелось сделать что-то, чтобы стать достойным её.

Будем реалистами — не только возвышенного хотелось мужчинам. У сопливых мальчишек случалась первая эрекция, у восьмидесятилетних дедушек — последняя, что уж говорить о промежуточных возрастах.

Но никто не спешил перейти от желаний к действиям. Никто не пытался узнать имя или взять телефон, никто не плёлся сзади, тупо уставившись на её ноги, голоса с южным акцентом не предлагали тут же зайти в ювелирный, дабы немедленно достойно украсить — вах! какие пальчики…

Синие глаза умели не только манить, но и отталкивать.

Женщины не смотрели с завистью. С гордостью — что и они — тоже. Что и их — кто-то видит такими. А если не видит — пусть слепцу будет хуже…

Она проходила, и наваждение таяло. Но не совсем… Люди быстро забывали это видение — чтобы когда-то ночью проснуться с криком, поняв, что всё у них не так, что всё достигнутое ничего не значит и не стоит, но есть, есть, есть где-то далеко или рядом настоящее и прекрасное — упущенное или незамеченное… Люди просыпались с криком, на мгновение понимали все — и засыпали на мокрой от слёз подушке.

Адель шла по улице.

Адель, девушка с золотыми волосами.

Папа рассуждал сам с собой.

Он был похож на проснувшегося в незнакомом месте человека, соображающего — где и зачем он оказался и что здесь предстоит сделать.

Только в отличие от проснувшихся людей папа прекрасно помнил всё, что происходило с ним во сне.

Папа поклялся никогда не делать этого. Поклялся тому, кто смог его полюбить. Никогда не делать., с людьми. Но Тарантино ведь не человек? Не человек…

Тарантино молчал. Он был счастлив.

Когда папа подошёл ближе, когда впервые коснулся Тарантино, когда заглянул ему в глаза и медленно, очень медленно приподнял свою верхнюю губу — Тарантино был безжалостно выдран из счастливой расслабленности.

Пришёл страх. Страх новой боли.

— Не бойся, — сказал папа. — Больно не будет.

Невидимые путы исчезли на короткое мгновение — достаточное, чтобы затёкшие мышцы обмякли, и Тарантино плавно упал на траву.

Папа не лгал.

Больно не было.

Тарантино умер счастливым-.

Мальчик стоял у подъезда, у железной двери с кодовым замком. Код не срабатывал, ключа не было. Прижимал к груди игрушечный джип. Ждал, пока кто-нибудь войдёт или выйдет.

А ещё — знал, понимал, ощущал всё, что происходило сейчас на пустыре-болоте. И это ему не нравилось. Он стоял, почти уткнувшись лицом в железо двери.

А когда обернулся — перед ним была девушка.

— Хайле[2], Царь! — К мальчику никто и никогда так не обращался.

Но он понял.

— Я не царь, я Андрюша.

Он крепче прижал к груди джип.

— Ты прошёл Испытание! Я, Адель, посланная Побеждать, нарекаю тебя Царём! И будет Царствие твоё над Живыми!!

Голос гремел, синие глаза сверкали.

Потом она развернулась и пошла.

Каблучки цокали по асфальту — и слышался в том звуке далёкий стук копыт, и звон оружия, и зов трубы.

Труба пела тревожно.

* * *

— Совсем кришнаиты поганые умом подвинулись, креста на них нет, ещё к ребёнку привязалась, стерва бесстыжая, как толь… — Бабка, бывшая единственной свидетельницей Наречения, бормотала монотонно, даже ругательства вылетали без следа эмоций.

Старые люди бывают разными. У одних — не врут поэты — действительно до самой смерти бьются сердца Любящих. Или сердца Воинов. У других не бьётся ничего — так, сокращается что-то по инерции. Они мертвы, и не обманывайтесь внешними признаками. Движутся не одни живые. Дёргаются даже отрубленные лягушачьи лапки под током.

Старуха была мертва. Продолжая скрипеть на той же ноте, она пошаркала куда-то по своим делам — делам трупа.

Дверь подъезда скрежетнула — выходили люди. Мальчик пронырнул между ними. Андрюшка, наречённый, мчался вверх по лестнице, прижимая к груди трофейный джип.

Впереди его ждало многое.

Прохожие удивились.

Несущийся куда-то со спринтерской скоростью молодой человек остановился мгновенно, опровергнув все рассуждения физиков о времени торможения.

И застыл.

Окажись рядом скульптор — точно бы схватил карандаш и набросал эскиз к будущей статуе. К аллегорической фигуре «Недоумение». Скульптора не было. Не было также (уже у молодого человека) головного убора, носков и ремня на спадающих брюках. Судя по состоянию шевелюры, расчёска у недоумённого юноши тоже отсутствовала…

Слава Полухин не понимал ничего.

Нет, слабо сказано, затёртый штамп.

Разве так: НЕ ПОНИМАЛ НИЧЕГО.

Зачем, едва проснувшись, он выскочил из дома?

Куда нёсся?

И почему остановился?

Дежа-вю какое-то…

Секунду назад ему казалось, что понятно всё: и причина, и цель этой гонки… Раз — и всё исчезло. Он прекрасно помнил, что делал, проснувшись, помнил до мельчайших подробностей… Не знал только: зачем?

Он стоял долго. В реальность Славу вернул насмешливый мужской голос, посоветовавший застегнуть ширинку.

Он медленно пошёл по тротуару… Вердикт десятиминутных раздумий гласил: приснилось что-то…

Вообще-то Слава был весьма внушаем и даже сам себе мог внушить что угодно… Но всё равно его эта хилая версия не устроила. Приснилось? Ну да, погано спал сегодня, ну да, кошмары мучили… Бывало с ним такое после рейдов, хоть и не признавался никому в «Хантере»… Бывало — но по улицам с расстёгнутыми штанами он не бегал.

Решать проблемы в одиночку Полухин был не способен категорически.

Надо пойти и посоветоваться.

Советовался он всегда с одним человеком…

Глава 9

Образование Вани к точным наукам отношения не имело. К гуманитарным, впрочем, тоже.

Экономика и право.

Экономика и право — науки объёмные, состоящие из многих дисциплин. Но экстрасенсорику в их число при вёрстке учебных планов как-то не включили. Забыли, видимо…

Хотя Ваня подозревал, что ни гуманитарные, ни технические корочки ему тоже бы не помогли. Возможно, чему-то в этом роде учат в какой-нибудь Академии Космического Разума, но и их бутафорский диплом в дальнем ящике Ваниного стола не валялся…

Осталось полагаться на здравый смысл и логику. Ни то, ни другое у него не хромало.

Итак: что мы имеем?

Некую особенность организма, ранее неизвестную. Шестое чувство.

Что хотим узнать?

Что, что… Известно что: откуда оно взялось? и что с ним теперь делать?

Физиологические аспекты явления — в сторону. После как-нибудь. Вскрытие покажет.

Дано — доказать. Простенькая такая теоремка из учебника шестого класса.

Когда появилось это, Ваня знал. Ночью, на выходе из подвала… Прохор… Прохор соврал ему — и он почувствовал… Стоп. Может, всё началось раньше? А ему просто не лгали? Почему бы и нет, доверять надо людям… Надо найти заведомую ложь.

Он прокручивал ночь и вечер назад, как киноплёнку, — дальше, дальше, стоп… Вот оно! Полухин. Они стоят у ворот, готовят оружие… Славка говорит: крыс немерено… А всё не так… Но Ваня ничего не чувствует.

Хм… Но Полухин-то был уверен! Не стал бы так подставляться с пустым объектом, Прохор ему ещё припомнит. Прохор злопамятный.

Тогда возникает маленький вопрос, даже два: лжёт ли человек, если уверен, что говорит правду? и определяет ли это дар?

Ваня слегка запутался…

Мала статистика, нужен эксперимент.

М-да… а как его поставить? Обратиться к соседям с невинной такой просьбочкой: «Вы соврите мне что-нибудь, но при этом будьте уверены, что всё сказанное — правда!» Надо Думать, результатом смелого опыта станет устойчивая репутация ширяющегося наркомана… Нет, к соседям нельзя… Позвонить кому? И что сказать?

Под конец у него мелькнула даже дикая мысль надиктовать ложь на магнитофон и протестировать себя самого… Препона была та же — несовместимость случайной и заведомой лжи.

Ваня оделся и вышел.

Есть идея…

— Страж стоит на Пути, Спящий проснулся. Царь наречён. Что за сомнение гложет тебя, брат?

Когда кто-то тщится делать не данное ему — это смешно. Чаще всего. Но иногда это страшно.

Даниэль сомневался.

Страшен вид несущего Меру, когда он в сомнениях. И лучше не быть тогда на пути его.

Адель — была, ибо путь их общий.

— Царь. И то, что его надо убить…

— Я понимаю тебя, брат… И скорблю с тобой… Но если он взрастёт и познает силу свою. Он и сейчас силён. Убивающий был бы повержен им. Даже если бы Спящий не проснулся…

— Страшна наша Битва, сестра… И страшен будет Час её.

— Извините. Подскажите, пожалуйста, который час? Прохожий бросил беглый взгляд на циферблат.

— Половина первого.

— Большое спасибо.

Соврал, определённо соврал.

Прохожий отошёл, Ваня достал часы из кармана. Тридцать пять минут. Понятно, отстают часы у мужика или округлил…

Всё ясно. Эксперимент, можно завершать. Десять опытов. Четыре правдивых ответа. Ну, с этими понятно, хорошие часы, идут с точностью до минуты… А вот пятеро лгали, и Ваня это почувствовал… И не важно, спешили или отставали их ходики. Важно иное — ну никакого нет резона преднамеренно врать случайному прохожему о времени… Один, правда, соврал нагло — нет часов, дескать. Спешил, рукав засучить ленился? Какая разница…

Ваня вернулся домой.

Всё ясно.

То есть, конечно, ничего не ясно.

Ясно лишь, где он подцепил этот вирус.

В подвале. В очень странном подвале. В подвале, где не было дичи. И где лежала на сырой земле крепко спящая красавица.

Есть версия. Гениальная. Блестящая и неподражаемая. Можно писать фантастический роман в трёх частях с прологом и эпилогом. Ау, где тут ближайшее издательство?

Значит, так. Пару миллионов лет назад грохнулся корабль пришельцев. На территории будущей птицефабрики. Но не простых, не всем знакомых зелёных человечков. Эти особенные. Говорят одну правду — по той причине, что все поголовно чуют ложь. Такая уж у них на планете микрофлора — все заражены вирусом правдоискательства. Короче, грохнулись. Занавес. Акт второй. Наши дни. Место то же. Корабль наконец проржавел, и инопланетная зараза просочилась наверх. И ножки Буша тут ни при чём — фабрика накрылась по другим причинам. Народ с неё побежал. Трудно работать стало. Вахтёр каждого спрашивает: а не выносишь ли ты, милый друг, чего с родного предприятия? И хрен донесёшь родным чадам свежей курятины. Акт третий. Два отчаянных диггера, В. Полухин и…

Стоп. А как же Славка? В нём тоже должно бы прорезаться… Надо…

Как тут же выяснилось, у Полухина могли прорезаться и иные способности. Например, телепатические.

Потому что в этот момент он позвонил в дверь.

Папа поднялся.

Папа вытер губы.

Папа посмотрел вокруг. Далеко посмотрел — не глазами.

При всём несходстве сущностей чувствовал он себя как человек.

Как человек, давший зарок не пить и долго державшийся. А сейчас выпивший первую рюмку. То же самое ощущение лёгкости и облегчения от опостылевших пут, и лёгкое смущение, и некий самообман: ну, одна, ну и что, только сегодня — завтра снова завяжу; и глубокое, запихиваемое ещё глубже знание: что ничего он не завяжет, что впереди пропасть; но! — шальной кураж от предвкушения сладости, пьяняще-пугающей сладости свободного падения; и — подсознательное желание скорее сделать шаг к краю, к краю пропасти…

Именно так всё с папой и происходило…

К тому же то, что лежит сейчас у его ног, — не человек. И никогда не было человеком. Люди чуть по-другому устроены.

А ведь вокруг есть другие не-люди. И много…

— Коряга? — неожиданно говорит вслух папа, вспомнив что-то, выуженное из памяти мертвеца. Тогда ещё живого мертвеца… — Коряга… Мерзкое имя…

С этим мерзким именем на устах папа улыбается.

Улыбка страшная.

Он не должен убивать.

У него есть дом. У него есть жена. У него — и это главное — есть сын. Он не должен убивать людей. И он не будет. Людей — не будет.

Да! Всё так и было. Всё так и есть.

Бродят, бродят по земле не-люди…

И люди…

Вопрос в другом: в грани. В грани меж ними. Спорный вопрос.

Но одно бесспорно: пьяница всегда найдёт причину и повод выпить.

А убийца — убить.

Потом папа вспомнил, как его звали. Звали очень давно, и наречённое имя это было важнее и данного при рождении, и записанного в паспорте… Папу звали — Царь Мёртвых…

— Да-а-а… Хреновый у тебя видок… Надо срочно выправлять положение… Будь другом, достань из холодильника пару пива… Я сейчас закончу…

Ваня делает вид, что увлечённо стучит по клавиатуре компьютера (на деле не загруженного). Сам наблюдает за уныло потянувшимся на кухню Полухиным. Славка исчезает из прямой видимости, но в прихожей — большое зеркало…

Та-ак….

А ведь не для вида туда пошёл…. Изучает нутро холодильника заторможенно, но старательно… Пиво ищет. Которого там нет.

Накрылся сюжет для фантастического романа.

Так что всё твоё, целиком и полностью… Сам владей и сам всё расхлёбывай.

Дальнейший разговор не получается. Ваня не может сейчас тащить на себе ещё и комплексы, проблемы и заскоки дружка… Скоренько успокаивает шаблонными фразами о нервах, о сорвавшемся очке…

И выпроваживает.

У него ещё есть дела… У него сегодня свидание.

Любовное.

Как бы…

Холёные пальцы брезгливо отталкивают рентгеновский снимок. Он скользит по полировке стола.

— Я не знаю и не хочу знать, как вы это сделали. Механика дешёвых фокусов меня не интересует. Хотя могу догадываться — слепили из дентина фальшивый премоляр[3] с лишним корневым каналом, заполненным чем-то рентгено-контрастным… Не важно. Мне любопытна цель этой… Даже не знаю, как назвать…

— Но, Валентин Степанович…

— Не надо, Наташа! Слушать все эти бредни по второму разу не слишком увлекательно. Мне кажется, что вы не совсем верно оценили ситуацию. Да, я интересуюсь паранормальными явлениями. Да, нам сокращают штаты и из трёх интернов в поликлинике должен остаться один… Но если вы пытаетесь решить свои проблемы таким способом — вы сошли с ума…

Наташа Булатова и сама так думала…

Глава 10

— Ты опять пил… — Голос женщины негромкий, бесцветный. В нём почти нет эмоций, кроме одной — страха. Но страх — такой, что криком его не выразить. Страх, от которого немеют.

А ещё — обречённость.

Он разворачивается и уходит.

Одни говорят, что во многой мудрости есть много печали. Другие попроще: меньше знаешь — крепче спишь. И то, и другое верно, и Ваня убедился в том сполна. На любовном свидании. На любовном. Как бы…

Тамару он не любил.

Хотя надеялся — может, и перерастёт эта постельная дружба в нечто большее. Да и пора, двадцать восемь лет, время задуматься о семье и детях. Недаром старики говорили: стерпится-слюбится. А тут и терпеть не надо, нормальная девчонка, они отлично проводят время…

(Будем реалистами. Юношей бледным со взором горящим Ваня не был. Не пришла пока Любовь — увы! — но не загибаться же по этому поводу от спермотоксикоза…)

Был и ещё один нюанс.

Производственный.

Вице-директору филиала крупной компании не положено в двадцать восемь лет ходить холостым. Особенно если корни компании — на пропитанном традициями и туманами Альбионе. Незачем подавать поводы к подозрениям в беспорядочных связях или, того хуже, в не туда, куда надо, направленной ориентации.

Допустимый минимум — невеста. Обручённая невеста. Таковой Тамара и числилась — палец на Ваниной левой руке уже четыре месяца давило кольцо. И Тамара ненавязчиво и расчётливо вела дело к тому, чтобы со временем переместить его на правую…

Всё шло как обычно — они обычно встретились, и обычно сидели в кафе, и обычно говорили о разном, и назревал обычный культпоход в театр, и ещё дальше на горизонте маячили обычные маленькие радости добрачного секса, и…

В театр они не пошли.

Всё закончилось в кафе.

Совсем закончилось.

Потому что необычным было одно — он ощущал ложь. Её ложь. Всю.

Поначалу — на первой и невинной — это даже порадовало. Пряча улыбку, он представлял семейную жизнь с волей-неволей верной женой… Потом он немного встревожился. Потом стал загибать под столом пальцы. Потом — помрачнев, мёртвым голосом — стал задавать вопросы… Она что-то почувствовала, пыталась успокоить, говорила много и ласково — а детектор в голове щёлкал: ложь, ложь, ложь…

Это была пытка. Для него. И растягивать её не стоило.

Он снял кольцо. Положил на блюдечко. И соврал первый раз за вечер:

— Ты знаешь, я встретил другую. И полюбил.

Он думал, что то была ложь во благо — и ей, и себе.

Нет.

То было предвидение…

Вечерело.

Слава тупо и бесцельно шёл по улице. Он не хотел никуда идти — переставлял ноги, постаравшись полностью отключить от этого процесса сознание. У Полухина была дикая надежда — если шагать именно так, можно неосознанно дойти.

Прийти туда, откуда его позвали. Куда он стремительно бежал и не успел. Туда, где он нужен. Славе хотелось быть кому-то нужным. Он дойдёт и узнает всё, и всё сразу станет понятным, и исчезнут страхи и сомнения, и исчезнут ночные кошмары, и придёт что-то новое, он пока не знает что, и появится…

Он ходил так много часов.

Ноги уже не гудели. И не болели. Их не было. Под брюками мерно двигались чужие механические конструкции, не имевшие к Славе отношения. Всё впустую. Он ничего не найдёт…

Полухин тяжело рухнул на скамейку. Там сидела девушка. Симпатичная шатенка с короткой стрижкой, но Слава подсел к ней не поэтому. Просто механические отростки, сменившие ноги, неожиданно выработали свой моторесурс. Раз — и встали.

На девушку Полухин не смотрел. Он и раньше никогда не знакомился с девушками на скамейках. Он был застенчив, Слава Полухин, хотевший стать мужчиной — убив. И не сумевший.

Бедный глупый Слава…

У девушки был убитый вид — как и у него. Она скользнула по нему равнодушным взглядом.

Через секунду она смотрела на Славу так, как никто из женщин (да и мужчин) на него никогда не смотрел.

С ужасом.

Смотрела туда, где Ваня наложил ночью повязку — теперь грязную, сползшую. Не отрываясь, смотрела в одну точку. Точнее — на две точки…

Чаще бывает так: появляется вещь, которой не было раньше, — и ей придумывают имя — чтобы не ломать язык долгими объяснениями: мол, это почти как вон то, но с перламутровыми пуговицами…

С клубом «Хантер-хауз»[4] получилось наоборот. Сначала в голову Прохору пришло название — красивое и заграничное, но ничего не значащее. Охотничий домик у клуба появился позже… Появился на самых задах спортивного комплекса завода «Луч»…

Спортивный этот комплекс (или просто — стадион) занимал несколько гектаров в пригороде и не имел ныне к заводу никакого отношения. Хотя все говорили по-прежнему: стадион завода «Луч». Иногда имена живут дольше наречённых ими вещей — бывает и так.

Здесь не сходились больше под пьяноватые вопли болельщиков в жарких поединках футбольные команды цехов. Не пыхтели значкисты ГТО, готовясь к труду и обороне. Не совершал утренние пробежки вице-чемпион области по боксу Вася Дроздов, слесарь пятого цеха (родной цех, понятное дело, лицезрел чемпиона лишь в дни зарплаты). Теперь здесь было другое.

Серьёзные люди расслаблялись после серьёзных дел. Говоря по науке — релаксировались. Гольф, теннис, верховая езда, бассейн с сауной… А ещё здесь был — вдалеке, неприметно, с краю — «Хантер-хауз». Охотничий домик.

Изнутри — стены из неошкуренных брёвен. Декорация — под ними кирпич. Здесь много декораций. Трофеи на стенах, например. Чучела зверей и птиц. Как-то сибиряк Максим вытащил в лес, на охоту — не понравилось: комары, под ногами хлюпает, дичь прячется… А главное — нет азарта настоящей охоты. Трофеи — декорация, настоящие укрыты надёжно…

Вокруг огромного стола восемь стульев — по высоким резным спинкам невинно скачут деревянные косули-зайчики. У каждого здесь своё место, всё по табели о рангах… Два стула пусты — Вани и Полухина.

Сигаретный дым уже не клубится — ровное синее марево. Лица в нём странного цвета.

Плохо об отсутствующих говорить не принято. Но в уставе «Хантера» такого пункта нет. О них говорят.

И говорят плохо.

Вечер.

Двое на пустынной улице.

Женщина и ребёнок.

Тяжёлая сумка тянет руку, у мальчика — крохотный рюкзачок за плечами, тоже набит. Из-под клапана рюкзачка высовывается игрушка — радиоуправляемый джип американской полиции.

Это бегство.

Она ушла, нет — она сбежала, собрав за десять минут что можно, потому что ушедший мог в любой момент вернуться, потому что все клятвы нарушены и все печати сняты, она бежала и не знала — куда; были бы деньги, она бы пошла в первое турагентство, лето, полно горящих путёвок, и — не важно куда, далеко, очень далеко — Канары, Тунис, Египет, не важно, как можно дальше, но денег нет, и она не знает, куда бежать, и она уходит — не куда, а откуда, и дорога её страшна, и впереди…

Глава 11

Это бегство. Женщину зовут Марья.

Пришла ночь.

За окном серый свет.

Или серая тьма.

Серая ночь, которую поэты зовут белой…

Свет на кухне погашен. За столом двое. Родители поудивлялись странному гостю дочери и легли спать — взрослый человек, двадцать третий год идёт, своя личная жизнь, да и пора бы, всё ждала принца на белом коне, школьные подруги — вон уже разводятся…

Слава говорит.

О подвале. О девушке с чёрными волосами. Свет погашен, лиц не видно — и он этому рад. Наташе хочется спросить о многом. Но она молчит — сейчас не время вопросов.

Слава говорит, он уже не может остановиться — как не мог остановить свой утренний бег. Не только про подвал — он говорит всё. Скреплённая его кровью бумага превращается в труху и разносится ветром. Слава Полухин исповедуется — первый раз в жизни. Его рассказ странен и страшен.

Но Наташа верит всему.

Сойдя с ума, легко верить всему.

За окном серая тьма.

Или серый свет.

Ночь — лучшее время для мыслей.

Ваня Сорин давно прочитал в каком-то околонаучном журнальчике, что пределы здорового сна лежат между четырьмя и восемью часами — больше вредно, меньше тоже. И с тех пор он не спал больше четырёх часов в сутки. Перспектива продрыхнуть ровно третью часть жизни не вдохновляла. Одна шестая — ещё туда-сюда… Даже сны ему никогда не снились — абсолютно потерянное время…

У него было о чём подумать.

С нежданным своим даром Ваня разобрался быстро.

Рассудил так: если у тебя есть дар, или талант, или хотя бы валютный счёт в коммерческом банке, надо учиться им управлять. Иначе дар или талант либо захиреет и исчезнет, либо превратится в нечто страшненькое… А счёт канет вместе с разорившимися банкирами…

Правда, как управлять, та ещё проблема. Ясно одно — рассказать об этом нельзя. Никому. Может, конечно, и не налетят вороньём доценты-кандидаты в целях изучения и препарирования, но… Из окружающих слова придётся вытягивать клещами, это точно… Сдержанны и молчаливы они станут, окружающие… Ну а семейная жизнь… Да-а… С Тамарой хватило получаса… Разве что поискать глухонемую посимпатичнее… Живут и с такими, записками общаются… Кстати…

Он встал.

Немного поразмыслил у книжной полки.

Вытащил статистический справочник и книжицу в мягкой обложке. Открыл, вчитался. На печатное слово дар не реагировал. Только на изречённое…

Хватит экспериментов.

А управлять надо просто: научиться отключать.

Вот и всё.

Чётко и ясно.

Со второй проблемой, с «Хантером», решить сразу чётко и ясно не получилось. Проспал в эту ночь Ваня гораздо меньше четырёх часов. Зато уснул сразу, бессонница не мучила.

Кошмары тоже.

— Мы в чём-то ошиблись, сестра. Проснувшийся гораздо сильнее, чем мы думали. Как смог он сберечь силы? Такого не было никогда…

— Вокруг много его подданных, брат. Гораздо больше, чем раньше. Они питают его… Ты знаешь, где он?

— Нет. Его разум закрыт. Я только чувствую, как он убивает…

— Пусть. Страж повергнет его, когда придёт время…

— На смену придёт другой Царь Мёртвых…

— Пусть. Кто-то повергнет и его. Но это будет не наша Битва. Где?

— Она сбежала и забрала его с собой.

— Пусть. У Царя Живых много путей, но все приведут к Вратам.

— И всё-таки, Адель, мне его жалко.

Стук колёс, сын Царя Мёртвых, спит. Вихрастая голова на коленях матери. Руки обнимают игрушку — джип американской полиции. Других второпях не взяли.

Звучит голос. Далёкий, мёртвый, скрежещущий голос:

— Волховстрой. Конечная. Просьба освободить вагоны.

Он плевал на здоровый образ жизни вообще и на своё сердце в частности. С такой работой до почтенных седин всё равно не дожить…

Майор Мельничук допил шестую за ночь чашку кофе и закурил очередную бессчётную сигарету. Спать он не мог.

…Всё было как в первых пяти случаях: обескровленный труп с двумя характерными отметинами на горле.

И всё было не так, совсем не так…

Те пятеро умирали достаточно долго, медленно исходя кровью… Отчего и родилась версия о двузубой вилке и решивших поиграть в трансильванского графа отморозках. Один такой случай в практике майора уже был: пятнадцатилетняя девчонка начиталась-насмотрелась — и съехала. Решила послужить Князю Тьмы. Ну, тот её и надоумил — пригласила одноклассницу — прыг и впилась зубами в горло.

Едва спасли… Лечат теперь служительницу… А её подружке всю жизнь в шарфике ходить или с воротником высоким.

Князь там или не Князь, но с родителями малолетней вампирши майору хотелось разобраться. Не на Луне ведь жили, не на полюсе, рядом — комната у девки вся летучими мышами да вампирскими рожами обвешана, распятие перевёрнутое, книжонок поганых кучи, кассет целая полка…

А как разберёшься, ничего и слышать не хотят, стоят на своём, как гвардейцы-панфиловцы: книжонки законно изданы, кассеты не пиратские, а у дочурки психическое расстройство с длинным названием — через годик вылечат… Ну-ну… Вылечат и выпустят… Засов-то на спальне своей поставите?

Нет, что-то было в Святой Инквизиции рациональное, как её ни пинают… Надо, надо жечь иных авторов на куче их творений.

Ну ладно, та горе-вампирша — дилетантка и самоучка.

Но в этом июне на майорской территории начал резвиться кто-то куда как серьёзный. Не зубами грызли — клыки у человека и короче, и уже расставлены… Это же инструмент и выдумать надо, и изготовить… И работать им — не в одиночку. Майор готов был прозакладывать все шансы стать подполковником — работала группа. И хотя бы у одного в той группе есть неплохие способности планировать акции.

Потому что иначе так не бывает: пять случаев один за другим — и никто ничего. Никто ничего не видел и не слышал. Как ни прячься, как ни выбирай места укромные, следок какой-никакой оставишь… Кто-то человечка подозрительного видел, кто-то из кустов звуки какие слышал… Не бывает серийников-невидимок.

Майор прекрасно знал, что потенциальные свидетели порой шляются по таким местам, что диву только даёшься: да как же тебя туда занесло, голуба? Но его люди перерыли весь район. Никого. Нет свидетелей…

Группа. С чётким разделением обязанностей: кто-то работает, кто-то прикрывает, кто-то отход обеспечивает… И никаких бессистемных шатаний в поисках жертв — тогда уж точно бы засветились.

«Хантер» на роль такой группы подходил идеально. И был у них толковый парень, способный просчитать всё…

От немедленных действий против подотдела очистки майора удерживали два соображения.

Во-первых, интересный подбор жертв. Пятеро мужчин. От девятнадцати до тридцати шести. Не наводит на размышления? Майора навело.

Девица. Приманка. Приём, старый как мир.

Но: никто и никогда не видел в их примелькавшейся компании девиц. Ни разу.

Тоже, конечно, не довод. Но майор знал хорошо: с кем гуляют-тусуются, с тем и на дело пойдут… Или наоборот — после дела той же кампашкой гулеванят. А банда, съезжающаяся с разных концов страны банк, к примеру, взять, — это даже не детектив, это фантастика…

Вторая причина была ещё проще: глаза Вани. Ну не верил майор, хоть тресни, что перед ним маньяк-серийник…

И тем не менее майору казалось, что на этой дорожке он с «Хантером» ещё встретится. Две группы, работающие ночью на общей территории… Вполне могли где-то пересечься… А может, какой многостаночник и тут, и там подвизался…

Такой вот расклад был у майора до минувшего дня.

Шестой случай перевернул всё с ног на голову…

Ночь прошла. Пришло утро.

Глава 12

Такси он остановил в километре от стадиона завода «Луч».

На своей не поехал, кто знает, как возвращаться придётся. К главному входу комплекса не пошёл, срезал по зелёнке к «Хантеру». Шёл, непринуждённо помахивая футляром, какого не постыдилась бы и скрипка Страдивари. Было уже светло.

Шёл спокойно.

Всё решено, взвешено и отмерено.

Так же спокойно он нырял в логова.

Один, совсем один.

Лишь с карабином «Везерби» в левой руке.

— Куда нам идти? Что нам со всем этим делать? Кто нам поверит?

Солнце заливало кухню, волосы Наташки сверкали свежеотлитой бронзой. Спать обоим не хотелось.

— К Ивану, — твёрдо сказал Славик. — Больше не к кому. Он её видел… И возьми фотографию… Она не очень изменилась… Внешне…

Но к Ване они не пошли.

Славик встал.

Наташка спросила что-то не важное, она потом не вспомнила — что; может, где живёт этот Иван и как туда добраться…

Славик повернулся к двери.

Наташка успела в этот момент поворота увидеть его глаза… Пустые, тусклые? Нет… Глаза чучела, стекляшки, вставленные таксидермистом — вот что вскользь мазнуло по её лицу, — она дёрнулась, словно налетела на что-то невидимое, липкое и гадостное… Славик зашагал в прихожую.

Каждый шаг был быстрее предыдущего.

Что с ним? Наташка огибала стол без нервной торопливости, у них в прихожей хитрый замок, надо крутить в другую сторону, и пока…

Треск.

Наташка пулей выскочила из кухни.

Хитрый накладной замок остался в целости на своём законном месте, так и был прихвачен к двери четырьмя мощными винтами. Но на его язычке болтался изрядный кусок дверного косяка… Дверь была распахнута.

На лестнице стихал топот. В самом низу лестницы.

Наташе стало страшно. Она опять осталась одна.

Он сидел на большом камне.

Камень был прохладным — не успел прогреться утренним солнышком, но гладким — сидеть удобно. А холодок снизу ерунда, бодрит после бессонной ночи… Почти бессонной… Второй подряд — почти…

До «Хантер-хауза» метров сто — в разрыве ветвей охотничий домик был отлично виден.

Руки ласкали дерево и металл: щёлк — прицел встал на место….

Интересно, пили вчера? Тогда лежат сейчас похмельные…

…поворот руки — на стволе глушитель…

По крайней мере кто-то точно остался…

…щёлк — обойма готова к стрельбе…

И самое главное: где сейчас Прохор? Прохор, любящий убивать…

Он держал карабин на чуть отставленных руках. Ну до чего же красив. Функционален. Ничего лишнего. Стоит дорого. И — ничего не стоит без руки, которая его держит…

Его левой руки…

Ваня встал с камня.

И поднял оружие.

Наташка и сама не ждала от себя такой прыти. И решительности.

А может, её толкал страх — снова остаться одной.

Впрыгнула в кроссовки и понеслась по лестнице. Удивлённые голоса родителей в глубине квартиры проигнорировала — после, после, некогда… На улице сразу поняла, что в-спринте ей со Славиком не тягаться… Хорошо хоть никуда не свернул, оставался в прямой видимости.

Она отчаянно замахала катящему мимо «жигулёнку». Тормоза скрипнули.

Водитель откровенно ржал над бесплатным шоу и не менее откровенно намекал, что не стоит за таким и гоняться, есть получше, только глянь вокруг, да не туда глянь, налево глянь, глупая…

Потом посмотрел на стрелку спидометра — ржание обрезало.

Он кончил всё одним ударом.

Удар был страшный, мужчины в его семье всегда отличались силой…

Тёмное ореховое дерево раскололось, ствол отлетел от ложи, ствольная коробка изогнулась дугой — именно она приняла удар о камень на себя. Осколки идеально отшлифованных, безумно дорогих линз прицела сиротливо поблёскивали на траве. И, по большому счёту, ничем не отличались теперь от бутылочных… Спусковой крючок уцелел под скобой, торчал вроде по-прежнему… но как-то сиротливо, не вызывая желания нажать.

Несколько секунд он стоял молча и неподвижно, как над телом павшего друга. Глаза были сухи.

…Искалеченные, искривлённые останки никак не хотели ложиться в достойный Страдивари гроб. А гроб не хотел закрываться. Он ударил по крышке ногой, с трудом защёлкнул один замок…

И пошёл к «Хантер-хаузу».

Ещё не всё закончено.

По счастью, деньги у Славика нашлись. Наташка, понятно, о такой мелочи на бегу не подумала.

Прикусивший язык водитель схватил мятую бумажку, странно на них посмотрел и с места газанул по пустынной улице. Славик пытался виновато улыбнуться — не получалось. Отпустило его резко, как и вчера. И точно как вчера осталось лишь тоскливое ощущение ушедшего знания.

Наверх, к родителям и раскуроченной двери, не хотелось. Но там остались фотографии Наи. Её подруги Наи.

Старой школьной подруги.

Полгода назад подруга попросила Наташу срочно вставить ей выпавшую пломбу — вечером уезжала. А через месяц пришла снова — сказав, что гинеколога, косметолога и стоматолога надо иметь своего, персонального и личного. А качество Наташиной работы её вполне устраивает…

Именно в тот день Наташа и заподозрила, что банально и просто сошла с ума.

Свихнулась.

Сбрендила.

Поехала крышей.

Спятила.

Тронулась умом.

Шизанулась.

и т. д. и т. п.

Но сейчас она подозревала гораздо более страшное.

Она в порядке.

С ума сошёл окружающий мир.

В «Хантере» пусто. Никого.

Однако — вчера явно были. Интересно, интересно… И ни одной пустой бутылки, ну надо же… Впрочем, это не важно. Теперь — не важно.

Он грохнул футляр на стол, напротив места Прохора. Вместо заявления. Заявления о выходе из клуба. Прохор поймёт. Прохор поймёт всё. Когда надо — Прохор понятливый.

Ваня подошёл к большому деревянному шкафу. Взглянул на вторую сверху узкую деревянную панель, разделяющую полки — несекретные полки. Сейф. Его личный сейф — сейф мастера.

Открывать и смотреть не хотелось… И он дёрнул панель на себя — не набирая код и не отключая механизм самоликвидации… Внутри зашипело.

Смотрел с опасливым интересом — наблюдать вживую Действие заморского механизма не приходилось. Он был — для экстренных ситуаций, таких в «Хантере» пока не случалось. Теперь — случилась…

Не полыхнуло бы… Сплошное вокруг дерево.

Не полыхнуло. Сработало как надо — хотя было рассчитано на уничтожение дискет да бумажек.

Внутри что-то лопалось со звоном, и что-то шипело с потрескиванием, и что-то просто шипело, и через непредставимо малую щёлку пробился-таки резкий спиртовой запах… Всё длилось ровно десять минут — он засёк время — и кончилось. Не полыхнуло — только аромат нагревшегося дерева напоминал о русской бане — о бане, в которой к великому горю собравшихся вдребезги разбилась трехлитровка со спиртом…

Вот и всё. Нет коллекции мастера. Да и мастера — больше нет. Правда, остался другой…

Он резко, чтобы не передумать, рванул вторую панель. Тоже сейф. Сейф Прохора. И вышел на крыльцо, не слушая змеиного шипения.

Солнце уже поднялось над окружающими «Хантер» деревьями — осветило и ослепило. Он не стал жмуриться и прикрываться ладонью. Глаза у него никогда не слезились — не часто, но такое бывает. Что-то со слёзными железами. Не умел Ваня плакать.

Он представил лицо Прохора, открывающего сейф — и улыбнулся. Потом на секунду пожалел, что вдребезги разнёс карабин «Везерби». Но лишь на секунду. А затем снова улыбнулся. Он нажил врага, страшного врага — и сам знал это.

Но!

У него не осталось ничего.

Не осталось оружия.

Не осталось как бы любви.

Не осталось дела, страшного и кровавого — но нужного. Он считал — нужного.

Ничего.

Теперь что-то появилось…

Хотя бы Прохор…

Ваня улыбался.

Он не знал, что всё кончилось и началось вновь. Что Путь его страшен и долог, но — он только что миновал развилку и впереди его ждёт всё. Оружие. Дело. И Любовь.

Глава 13

Нехорошее число — тринадцать. Хотя, как сказал один преуспевший в арифметике товарищ, — сакральное. Но — нехорошее.

Я[5], конечно, не суеверен.

Но рисковать не хочу.

В главе с подобным номером так и гляди — случится, что-то страшное. Мрачное. Жестокое. Кошмарное. Чудовищное.

Убьют кого-нибудь; или обворуют; или нанесут телесные повреждения разной степени тяжести; или, не дай Бог всем нам (нимфоманки не в счёт), — изнасилуют или принудят к действиям сексуального характера; или вовлекут несовершеннолетних в преступную деятельность; или воспрепятствуют осуществлению избирательных прав; или причинят имущественный ущерб путём обмана и злоупотребления доверием; а то ещё и необоснованно откажут в приёме на работу или необоснованно уволят с работы беременную женщину или женщину с ребёнком до трёх лет — и это не говоря о таком рвущем сердце и леденящем кровь кошмаре, как злостное уклонение от уплаты средств на содержание детей или нетрудоспособных родителей…

Но это всё семечки, не больно-то и страшно. Но в тринадцатой главе может произойти и действительно ужасное. Нет, не так.

Вот как: ДЕЙСТВИ-И-И-И-ТЕЛЬНО УЖА-А-А-А-СНОЕ!!!! (это, по задумке, надо провыть замогильным голосом).

То, что лишит вас покоя днём, и аппетита за обедом, и аппетита за ужином, и аппетита за завтраком, и аппе… (ах, у вас трёхразовое питание? ладно, проехали), и сна в постели, и потенции в постели, и контроля над мочеиспусканием в постели (что, что? на полу спите? ну жизнь у вас, однако — ни поесть, ни поспать толком…), и… тьфу на вас, даже с мысли сбили… — короче, произойдёт то, что лишит вас всего и даст взамен новое и гнусное: внеплановое отключение горячей воды и внеплановый визит тёщи; подложенную свинью (вам) и неподложенный вовремя памперс (вами); брак без секса (у вас) и секс без брака (у вашей дочери); сон разума, рождающий чудовищ, и сон ужасов с Чубайсом в главной роли — моё дыхание рвётся на длинной фразе, но я хочу закончить (кстати, никто не напомнит, с чего я там начал?)… проклятый склероз…

Короче, случится КОШМАРНОЕ, чему нет места в уголовном кодексе Российской Федерации, и кодексах стран ближнего и дальнего зарубежья, и в уложении о наказаниях Российской империи, и в кодексе Наполеона, и в Судебнике Иоанна, и в Судебнике другого Иоанна, и в Судебнике Казимира, и в Судебнике Беги и Агбуги (не знаете, кто такие?), и в Правде Ярослава, и в Правде Ярославичей, и в Комсомольской Правде! и в римском праве, и в германском праве, и в Законнике Билоламы, и в Законнике Е. Сухова (т.т. 1–3), и даже в выбитом на древних плитах УК царя Хаммурапи…

БУДЕТ ПРИНЯТ ЗАКОН ОБ АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ.

Вот это действительно страшно.

Я уже боюсь. И писать тринадцатую главу не буду.

Ладно, господа кадеты…

Передохнули?

Продолжим.

Да не дрожите вы так, господин кадет, заранее, особо страшного пока не будет — следующая глава о Любви.

Глава 14

Шестое убийство, самое кошмарное, всё перевернуло с ног на голову.

Майор Мельничук ничего не понимал. Абсолютно.

В действиях серийников логика всегда есть. Хоть и маньяки. Страшная и нелюдская, но логика.

А ещё есть, говоря по науке, — модус вивенди. Майор, иностранных слов не жаловавший, говорил просто: манера.

Манера у маньяков всегда одна и та же. Стиль. Фирменный почерк. Не спутаешь.

Если уж взялся серийник убивать в подъезде, справа от лифта и половинкой старых ножниц — так до конца и будет, пока не повяжут или не прикончат… В подвал жертву не потащит, хоть тот и будь рядом. И за финку не схватится — хоть она под ногами валяйся. Лифт и ножницы. Модус вивенди.

Мельничук, любивший порассуждать на досуге отвлечённо, видел причину этого однообразия в ещё одном иностранном слове: импринтинг. Впечатывание. Запечатление.

Пример: свежерожденный щенок разлепляет глазки и видит… кошку. И всё — она его мать! Импринтинг. Запечатление. Не замяукает, понятно. Но матерью считать будет пожизненно… Пример простой и классический, хотя, конечно, до маньяков от него ещё далеко.

Пример поближе: любовная инициация. (Пардон, оговорился… Любовь тут ни при чём.) Короче, первый половой акт. Пройдут годы, пройдут десятилетия, и мужик будет свято верить, что тянет его к женщинам только одного типа — и тянет исключительно согласно его, мужика, личным качествам и душевным потребностям… Нет, не то чтоб к другим не тянет, но там всё по-иному, там проще: сунул-вынул-побежал… А тут души высокие порывы, тут мост для двоих через вечность… И мечется, и ищет свой идеал этот бедняга — напрочь позабыв о лишившей его в восьмом классе девственности соседке, случайно заглянувшей за солью… Ищет, глупый, женщину мечты — блондинку с родинкой на правой груди и лёгким запахом пота из-под мышек… Поиск труден. Ладно волосы, ладно запах, но родинка? При первом знакомстве грудь демонстрируют редко… Пока ещё дойдёт до детального осмотра — время, силы и деньги тю-тю… Добился — осмотрел — а нету! — и что дальше? Вот тебе, милая, на такси — мы совершенно разные люди? И снова искать… В общем, жизненная трагедия.

А это не трагедия. Это импринтинг. Впечатывание. Запечатление.

И у маньяков так. Да и не только у них.

Первый мертвец впечатывается. Проверено. И когда-нибудь всплывает.

Может, Мельничук думал об импринтинге и модусе вивенди не так цинично. Он не был циником, хотя и был майором милиции.

Но он знал этот принцип: А шестое убийство перевернуло всё с ног на голову. При всей внешней схожести — всё не то. Манера не та. Модус вивенди сломался.

Вместо глухой, под рассвет, ночи — солнечный полдень.

Вместо пустынного пригорода — хоть и окраина, но всё же город, место людное…

Только вилка, точнее, следы от неё на горле — прежние.

Но и здесь всё не так! Те пятеро умирали медленно, кровь шла, можно сказать, самотёком… А здесь… Медики дивились — всё почти мгновенно, словно в дело пустили кошмарный вакуумный насос…

Загадка.

Нет, люди майора не зря получали зарплату. И не зря получали пайковые, и за выслугу лет, и доплату за звание… Они даже не зря бесплатно ездили в общественном транспорте.

Они рыли землю. Они обшарили пустырь-болото до последнего кустика. Они обыскали окрестные дома и дворы. Они опросили кучу ничего не видевших и не слышавших свидетелей. Они грамотно вычислили свидетелей, которые могли что-то видеть и слышать — гулявших рядом папу и мальчика. Больше того, установили их адрес — на звонки в дверь никто не отзывался…

Не надо травить тупые анекдоты про ментов! Они работали.

Им просто не повезло…

Зато повезло жёнам и домочадцам двух ханыг, кучковавшихся в тот день у ларька.

Ханыги (клянусь! бывает не только в романах!) твёрдо встали на путь исправления. Не пили. Проводили вечера с семьями. Искренне собирались обратиться в бюро по трудоустройству… И у ларька больше не кучковались…

Нет худа без добра. Но, увы, и добра без худа не бывает. Диалектика…

Мельничук не услышал рассказ ханыг.

О том, как папа пил пиво. С какой скоростью. Это бы многое прояснило майору…

А так — майор Мельничук ничего не понимал. Абсолютно.

Он не знал, что проснулся Царь Мёртвых.

А я ведь обещал — про Любовь…

Извините, кадеты…

Любовь и кровь — они рядом не только в стихах бездарных поэтов. Проверено. А тем, кто называет это литературщиной в плохом смысле, можно лишь посочувствовать. У них тоже бывает любовь — но всегда с маленькой буквы.

И, одновременно, можно им позавидовать — они не знают, как льётся кровь. Льётся из раны, а не из пореза, и не из пробитого скарификатором пальца или проткнутой иглой вены — и льётся вся. Без остатка…

Но я ведь обещал — про Любовь…

Виноват. Сейчас исправлюсь…

Скажите мне вы, певцы высокой любви и знатоки женских душ, или вы, превзошедшие все умелости секса, или вы, умудрённые сединами и опытом, познавшие и радость встреч, и горечь ухода любимых, скажите хоть кто-нибудь:

Как можно встретить женщину своей мечты?

Молчите…

Кто там пискнул: случайно?

Выйти из строя! Два наряда вне очереди! На первый раз…

Не бывает случайностей в жизни. Бывает разгильдяйство, пренебрежение уставом и несвоевременное использование индивидуальных средств защиты. Да-да, и этих тоже.

Продолжим.

Никак её нельзя встретить, женщину своей мечты.

Никак и нигде.

Нигде: ни в баре или на дискотеке, ни на умной лекции или дурацком концерте, ни на вечеринке у друга или в лапах врага, ни на выставке высоких мод или нудистском пляже, ни на вершине Монблана или в лёгшей на грунт субмарине… Нигде. И никак: женщину своей мечты не толкнёшь случайно в метро, и неожиданно не застрянешь с ней в лифте, и не пересечешься с ней взглядами, перебирая гнилую картошку на овощебазе, и даже вдруг не опознаешь её в извивающейся вокруг шеста стриптизёрше или, того хуже, в прибывшей по вызову девочке…

Какая же это мечта, если она перебирает картошку или ездит в метро? Показывает стриптиз или продаётся за деньги? Смешно даже…

Во всех этих местах женщину своей мечты не встретишь. — Можно встретить просто Женщину. И внезапно понять, что она навсегда твоя, а ты её, и увидеть, что и она это понимает, и слова почти не нужны, и впереди у тебя Она и Вечность, а по бокам — Бездны, шаг влево или вправо — падение без конца, в тоске и зубовном скрежете от потерянного всего, и нужно, и можно сделать шаг вперёд, к Ней, и это навсегда, и можно даже остаться на месте, лишь протянуть руки, потому что она всё знает и чувствует, и с ней происходит то же самое, и тогда она сделает этот шаг сама, — но вы шагаете оба, и…

Так Ваня встретил Адель.

Глава 15

— Толканутые… — подумал вслух Ваня. Из «Хантера» он шёл к шоссе напрямик, через стадион завода «Луч».

На этот раз эльфы-лучники, подумал он уже про себя.

Возможно, Ване, с его оксфордским акцентом, и не стоило говорить «толканутые». Может, по правилам адаптации чеканной английской мовы к языку родных осин и берёз стоило сказать: «толкиенутые»… Но в Англии Ваня не был четыре месяца, акцент слабел, к тому же в любом случае все бы его и так поняли… Да и понимать оказалось некому — до толканутых он ещё не дошёл, вокруг никого не было…

И ничего.

Ничего у него не было — лишь неизвестно зачем свалившийся дар чувствовать ложь и маячившая впереди разборка с Прохором…

И Ваня, исключительно от непривычного ему безделья, решил немного полюбоваться благотворительным спектаклем труппы «Галадриэль со товарищи»…

Народная мудрость гласит: всяк сходит с ума по-своему.

А народ всегда прав, не верите — спросите у проводящих опросы социологов.

Вот и толканутые бывают разные.

Совсем дурные — и почти нормальные.

Бегающие по лесам-полям — и геройствующие в компьютерных сетях под звучными псевдонимами Фродо, Гэндальф, Бильбо, Арагорн и т. п. (Даже, говорят, какой-то паскудник Саурон появился — власть над миром захватить мечтает. А пока, для тренировки, рассылает вирусяги кому ни попадя…)

Бывают толканутые чисто книжные — долистают неподъёмный кирпич Дж. P.P. до конца — и давай опять с начала штудировать.

Бывают и практики — что-то там мастерят, мечи-посохи-луки ладят. И Кольца Власти — власть штука заразная, даже для толканутых.

И, наконец, бывают толканутые богатые и бедные.

Бедные — они всё больше на ролевках, на природе, с любовно выстроганным мечишком у пояса…

Богатые строгать стыдятся, а на природу и ролевки у них времени мало.

Но!

Богатые тоже чего-то такого хотят: обонять дым бивачного костра, и ощущать плечом обтянутое кольчугой плечо друга, и пить горьковатый эль из помятой, прошедшей бои и походы фляги, и слушать скорбящую и торжествующую песнь о давних Победах, и пересчитывать оставшиеся в колчане стрелы, думая о завтрашней Битве… Богатые хотят хоть ненадолго, хоть на миг, но почувствовать себя Воинами…

Ваня был прав — богатенькие толканутые эльфы соревновались в стрельбе из лука на стадионе завода «Луч». А три недели назад имел место турнир мечников — здесь же. И Ваня стал его свидетелем — опять-таки возвращаясь из «Хантера».

Убогое это было зрелище… (Турнир, не возвращающийся Ваня. Ваня три недели назад был в порядке. В относительном — что-то назревало, что-то висело в воздухе…)

Убогим был турнир — не антураж и не купленные за большие деньги «старинные» мечи-новоделы…

Убоги были бойцы.

Ваня ровно семнадцать минут простоял, потешаясь над неуклюжими потугами мечников-эльфов, и мечников-хобби-тов, и даже одного мечника-мага. Потом ушёл — дела. Ушёл, продолжая потешаться. Хотя и сам с фехтованием был не в особых ладах… Десантным ножом владел хорошо, это да.

И ножом-ухорезом… Тогда владел…

Но мечи, сабли, кончары, эспадроны, шашки, клычи, палаши, шпаги и примкнувшие к ним рапиры? К чему?

Он тогда не знал, что когда-то его оружием станет меч.

Он тогда ушёл, а турнир продолжился.

Убогий был турнир. Позорный.

И убого закончился — победитель оказался самозванцем. Замаскированным перумнувшимся. Его, конечно, разоблачили, и дисквалифицировали, и лишили главного приза, и с позором выгнали…

Но нехороший осадок остался.

А если серьёзно — учитесь владеть мечом, господа кадеты.

Пригодится.

Стрела летела. Стремительно. Беспощадно.

Метко.

Она звенела, как готовая лопнуть струна.

А воздух — пел.

Стрела пронзила цель…

Почти самую середину мишени — чуть-чуть пониже.

Стрелок — дородная королева эльфов — опустила лук. Достала вторую стрелу… Из эльфийской толпы нёсся ропот одобрения и невнятные «хайле»…

Неизвестно, как одевались в своё время королевы эльфов. У науки точных данных нет. Но надо думать, не так, как эта… Эта… Как бы попроще… Нет. Проще не получится.

Тогда так: она была одета примерно как североамериканская карнавальная индианка-сиу, попавшая вместо карнавала — но в любовно сшитом для него костюме — в психиатрическое отделение больницы им. Дж. Принстона (федеральный округ Колумбия) во время проведения в поименованном отделении рождественского утренника-маскарада — и принявшая в нём активное участие, осложнённое рукоприкладным конфликтом с главврачом и двумя чуть поддавшими по случаю Рождества санитарами.

Представили?

Зримо?

При чём тут конфликт и санитары?

Довожу: якобы охотничий кафтан королевы, с бахромой и прочими прибамбасами, — был сшит хорошим и дорогим портным. По фигуре. А фигура у королевы была… Внушительная. Величественная. Королевская была фигура.

Короче, лопнул кафтан под мышкой — когда лук натягивала. Внушительность не ушла, а некая постконфликтная потрёпанность добавилась…

…Стреляла королева хорошо. Метко. На вид и не скажешь.

Хотя нет, нет… было… было что-то в её глазах, и умеющий читать по глазам прочёл бы это. Королева могла стать Воином. Давно, очень давно. Не стала. Может, испугалась, а может — заблудилась, выбрав на развилке Пути не. ту дорогу…

Но стреляла она метко, не чета своим подданным.

Стрелы кучно ложились в центр мишени. Мишень, кстати, была своеобразная. Изображала здоровенного гоблина — явно страдавшего синдромом Дауна — с нарисованными на нём (на гоблине, не на синдроме) концентрическими кругами. Центр, понятное дело, в районе сердца. Туда и летели стрелы.

Лишь единожды стрела сорвалась с руки — королева изрядно занизила. А может, и не занизила — мстительно хотела кастрировать заклятого врага эльфийского народа…

Но на фоне потуг прочих стрелков и этот неудачный выстрел был достижением — те даже края аллегорической фигуры зацепляли редко — расстояние до мишени, как ни странно, оказалось приличным…

Похоже, королева всерьёз вознамерилась взять приз — золотой венец, возвышавшийся на шесте, увитом чем-то стилизованно-эльфийским. Венец как венец — тонкий обруч с символикой Перворождённых (как её себе представляют толканутые). Но золотой. Впрочем, золото было подозрительно самоварного цвета — не иначе как фальшивое. А может, и впрямь настоящее, просто проба низкая, эльфы (конкретно эти) — народ зажиточный.

Мишень сменили — на новую, точно такую же. Королева принимала завистливые поздравления подданных и искоса поглядывала на шест с венцом.

Ваня подошёл чуть ближе. Шоу нравилось. Что, интересно, ещё отколют эти комики?

Через секунду Ваня забыл всё: и свои сегодняшние потери, и свои вчерашние потери, и своё вчерашнее обретение, и грядущий конфликт с «Хантером» вообще и с Прохором в частности, и дурацкое шоу, и королеву, не ставшую Воином, и кастрированного беднягу гоблина, и поблёскивающий на шесте венец, и… Он увидел Адель.

Глава 16

Он впервые увидел Адель, когда она поднимала лук. Прекрасную лучницу с синими глазами. Золотые волосы стягивал простой кожаный шнурок — чтобы не развевались, не мешали стрелять.

Они всё равно развевались — но стрелять не мешали…

Адель подняла лук…

И Ваня понял, что лучше её нет никого…

Адель натянула тетиву…

И Ваня понял, что должен быть рядом с ней — всегда и везде, и не важно где, и не важно как; а если не будет — то кончится всё и ничего не начнётся…

Адель отпустила стрелу…

Стрела летела.

Она звенела, как готовая лопнуть струна.

А воздух — пел.

И Ваня понял, что нашёл Любовь… И не говорите — так не бывает. Бывает! И будет всегда!

А те, кто точно знает, что бывает и так — вы, господа поэты, — берите гусиные перья и пишите про это стихи! Но хорошие стихи — избавьте от пошлых метафор: мол, Адель промазала и угодила Ване в сердце…

Адель-Лучница никогда не промахивалась.

Такое можно увидеть только в кино, и то не в каждом фильме. В основном в сериалах о благородном разбойнике Робин Гуде. Но там, понятное дело, работают мастера спецэффектов…

На стадионе завода «Луч» таковых не наблюдалось… Но стреляла Адель эффектно. Семь стрел.

Первая вонзилась в центр мишени. Идеально в центр. Торчала, слегка подрагивая.

После второго выстрела стрела продолжала одиноко подрагивать в центре. Одна. Но — вторая! Первая упала. Выстрел был в одну точку.

Ваня не слышал реакции собравшихся и почти не заметил результата выстрела.

Он смотрел на Адель.

Она была прекрасна, когда стреляла, — Адель-Лучница.

Впрочем, Адель была прекрасна всегда.

Третья стрела…

Четвёртая…

Всё один к одному — до седьмой стрелы. До последней.

Всё шло быстро, и лишь перед финальным выстрелом Адель сделала паузу…

Короткую паузу.

Седьмая стрела расколола шестую. Вдоль. Ровно пополам.

Она опустила лук и отошла с позиции для стрельбы… Даже не подходя к мишени.

Да и зачем? В рваную дырочку на гоблинском сердце можно было просунуть палец. Один. Второй уже не помещался… Вопрос о победителе был снят.

Адель опустила лук и отошла с позиции для стрельбы… Она шла не к толпившимся эльфам. Она была чужая среди них. Эльфы знали её — но Адель была им чужая…

Она шла к Ване.

И он понял — всё. Всё кончилось. Потому что сердце его остановилось. Это не метафора — совершенно конкретно перестало сокращаться. Кровь замедлила свой бег — и тоже остановилась. И наползала тьма — из углов, с краёв того, что он видел, и оставалось лишь светлое пятно в центре… Там была Адель.

Конец, подумал Ваня и обрадовался: лучше умирать, видя Её (он не знал имени, просто Она), чем оскаленную морду человекокрысы с занесённым куском арматуры — было, было, с ним однажды такое! — и тут же мимолётный оскал крысы исчез, он вышвырнул его из умирающего мозга — была только Адель. Конец, подумал Ваня — и был счастлив.

Потом всё кончилось и началось снова — потому что Адель улыбнулась ему…

И он стал жить.

А может, всё было не так. В смысле, не так романтично. Но пару ударов сердце Вани Сорина точно пропустило…

Вопрос о победителе был снят.

Королева эльфов поняла это сразу — и, колыхаясь величественным королевским телом, подбежала к Адель — поздравлять.

— Ах, Аделиночка, это бесподобно. — Её щебечущий голос был совсем не королевский. Имя Аделиночка сначала резануло по слуху — ну не могло, не могло быть у Неё такое дурацкое имя! — и тут же отозвался дар: ложь! Отозвался болью.

Королева щебетала ещё и ещё, и это было больно — она слишком много лгала. Ване ложь вообще была неприятна чисто физически: но на враньё повелительницы эльфов он реагировал почему-то особенно остро…

А та говорила, как они все любят Адель, и как всегда рады её видеть, и как она, королева, с огромной радостью возложит сейчас венец на эту прекрасную голову, и… — а в голове Вани билось болезненно-гулким молотком: ложь, ложь, ложь… Хотя — на словах о прекрасной голове молоток сделал паузу.

Ваня стоял неподалёку, и слышал их разговор, вернее, монолог королевы, и хотел отойти, спастись от долбящегося наружу молотка, и не мог, и… Но тут произошло чудо.

И тут с Ваней произошло чудо. Обыкновенное маленькое чудо…

Тьфу, господин кадет, как не стыдно… Ну при чём тут Адель?

И при чём тут Любовь?

Разве Любовь происходит? Разве она обыкновенная? Или маленькая?

Маленькое и обыкновенное, господин кадет, — это у вас. Чуть ниже пряжки ремня…

Я не про Любовь, я про чудо. Суть чуда была проста: Ваня научился управлять своим даром. А именно — отключать. Только не спрашивайте, как он это делал…

Кто спросил: как?

Так, опять вы, кадет… Экий вы, право, любознательный… Придётся работать с вами индивидуально.

Вопрос: вы можете объяснить, господин кадет, как вы закрываете глаза?

Да я не про это, я сам знаю, что по команде «отбой», меня интересует механика процесса.

Что? Веки опускаются? Верно, но не исчерпывающе. Вы можете рассказать в деталях и подробностях, как работают мышцы, опускающие ваши веки, как сокращаются их миофибриллы и как расщепляется при этом АДФ? Вы вообще знаете, что такое АДФ? И я не знаю, не суть важно, главное — расщепляется. А может, вам знакомы процессы, происходящие в вашей оптической системе «роговица-хрусталик», когда работают ваши мышцы, опускающие ваши веки, закрывающие ваши глаза по команде «отбой»? Не знакомы…

Вот так и Ваня Сорин не знал, как он делает это — отключает свой дар.

Как всё-таки отключал? Запущенный у вас, кадет, случай. Этиология в тумане, прогноз неутешительный.

Встать! На кухню шаго-о-ом… арш! Доложитесь дежурному.

Гностик выискался…

Остальным довожу: чистым разумом мир не познаешь. Инструмент нужен. Орудие. Желательно — острое. Нож для чистки картофеля вполне подойдёт.

Увидите — вернётся другим человеком.

Ещё вопросы?

Тогда продолжим.

Труба зовёт.

Глава 17

Немая сцена.

Звуков нет. Это не сон — но все звуки куда-то делись. Бывает.

Они едут. Колёса беззвучно крутятся. Это не электричка — здесь нет электричек. Это не скорый поезд — у них нет денег на скорый поезд.

Это — называется «подкидыш».

Вагоны похожи, очень похожи на электричку — но слишком грязны, скамейки изломаны и похабно исписаны. Мир сквозь мутные стёкла кажется мёртвым. Дым — в вагонах здесь курят. И пьют. И едят. И просто живут. И всё это едет. Вокруг много мёртвых, но оставшиеся в живых не пугаются — привыкли. Какая разница — мертвецы довольно бодро ходят, что-то вкладывают в мёртвые рты и мерно двигают челюстями. И курят. И пьют. Только не живут — но внешне это мало заметно.

Мальчик не спит — сжался на скамейке, возле окна в мёртвый мир. В окно он не глядит. Он смотрит на игрушку — джип американской полиции. Марья вообще никуда не смотрит.

«Подкидыш» ползёт вечность. Останавливается у каждого семафора. В каждой деревушке. Деревушки разные — в одних теплится жизнь. Другие — кладбища. Погосты. Но притворяются живыми — как и их обитатели.

Билетных касс нет ни в тех, ни в других. Билеты продаёт человек с толстой сумкой — он тоже толст. Он подходит к ним. Многие не замечают, но он мёртв. Он что-то говорит Марье, мёртвые губы шевелятся.

Билета у неё нет, денег тоже. Мёртвые губы раскрываются шире и чаще — кажется, что сейчас полезут черви. Она уходит с мёртвым человеком.

Мальчик остаётся один.

Она возвращается через двадцать минут или двадцать веков — все часы здесь стоят. Проезд оплачен.

Ей всё равно. Всё не важно.

Важно — чтобы жил её сын. Андрюшка. Наречённый.

Звуки так и не появляются. «Подкидыш» ползёт вечность.

Ползёт на север.

У каждого, если вглядеться внимательно, можно обнаружить некую внешнюю черту, не просто отличающую его от других — замечательную.

Вглядитесь. У кого-то это волосы, у кого-то глаза. У кого-то очки в небывало красивой, привезённой из Парижа оправе…

У Коряги, верного ассистента и бессменного исполнителя главных ролей в фильмах Тарантино, такой чертой были руки. Даже не целиком руки — кисти рук. Пальцы…

Они, и кисти, и пальцы, были сильны и довольно велики — но выверенная до долей миллиметра пропорциональность и соразмерность не давали этого заметить. Руки были изящны — и не портили их ни обломанные ногти, ни старые шрамы, ни полувыведенная татуировка с женским именем — просто не могли испортить.

Они были красивы — и отчасти искупали другие черты Коряги, не зря получившего своё прозвище.

Жаль, что в своё время на пути владельца этих рук попался Тарантино, а не какой-нибудь скульптор… Скульптор бы ваял, взяв их за образец, руки скрипача-виртуоза — водящего смычком по струнам, но играющего на человеческих душах, на самом светлом и чистом, что есть в них. Скульптор бы ваял руки нейрохирурга, спокойные и уверенные руки, ведущие скальпелем тончайший разрез, тончайшую нить между жизнью и смертью, не имеющие права дрогнуть и ошибиться руки — и не дрожащие и не ошибающиеся…

Впрочем, скальпель был и так привычным для Коряги орудием.

Тарантино (качество для эстета редкое) был большим поклонником скрупулёзной, детальной точности: снимаешь фильм про жизненный поиск врача-офтальмолога — так и будь добр, используй в качестве реквизита в ударных (точнее — в режущих) сценах не какой-нибудь, а именно глазной скальпель.

Но и более грубые, даже страшноватые на вид орудия не портили впечатления от сжимавших их пальцев и кистей Коряги — и крупные планы этих прекрасных рук за работой эстет Тарантино считал своей творческой находкой…

Сейчас эти руки держат не изящный скальпель, и не грубый топор для разделки туш, и не оснащённый какой-нибудь хитрой насадкой аппарат для обработки костей.

Руки Коряги держат голову.

Его собственную голову.

Безголовое тело стоит на коленях, вытянув руки вперёд и вверх — словно приносит жертву кровавому богу или вручает дар кровавому царю…

Коряга стоит на коленях долго, часа два, но мышцы его, даже мёртвые, продолжают выполнять полученный извне приказ.

Его ещё никто не нашёл, но найти должны скоро.

Дверь студии, никогда не отворявшаяся без сложнейшей системы паролей и условных знаков, — распахнута.

Утреннее солнце палит.

В студии темно, окон нет.

Поток слепящих лучей, как театральный прожектор, выхватывает коленопреклонённую статую. Царь Мёртвых — тоже эстет.

Ваня Сорин был реалистом. А также атеистом, и материалистом, и рационалистом, и… Недостающее добавьте сами — сколько «измов», твёрдо и прочно попирающих землю и не улетающих в астральные выси, вспомните — столько и вписывайте. Не ошибётесь. И даже негаданное обретение дара Ваниных жизненных устоев не поколебало, не содрогнуло, не пошатнуло, не накренило, не опрокинуло и не разнесло в куски направленным взрывом.

Ну — дар. Ну и что?

Читал Ваня в далёком детстве книжечку про страну слепых. Они, бедняги, изолированно от прочего мира прожили пару-тройку веков в затерянной у чёрта на куличках горной долине — и были поголовно незрячи с рождения. Почему, Ваня не помнил — не то там климат был не того, не то вода плохая… Вопрос: чем могли объявить тамошние властители дум циркулирующие в долине смутные слухи о возможности оптического познания мира? Ответ: мракобесными выдумками, околонаучными спекуляциями, ловкими шарлатанскими фокусами, близорукой доверчивостью отдельно взятых учёных и кознями подкупленных Ватиканом сектантов. А также тлетворным влиянием Кашпировского.

Могли объявить — и объявили. Но, что характерно, вполне материалистических законов оптики вся эта риторика не поколебала, и не содрогн… (см. выше).

Лучи света как раньше преломлялись, так и теперь рассеиваются.

То же и с даром — и никаких шарлатанских козней. Явление пока не объяснённое, хотя в принципе и в перспективе — наверняка объяснимое. Тем более что час назад Ваня научился дар отключать.

Ваня был реалистом.

Но, возвращаясь домой и даже подходя к дому, про свой дар он не думал.

И про его использование в практических целях — не думал.

Ваня думал про Адель.

Будем реалистами и мы. Ведь сколько ни пиши слово Любовь с большой буквы, но… От размера буквы суть не меняется, буква — это так, две чёрточки[6]…

В общем, Ваня следовал маршрутом «стадион «Луч» — собственная квартира» вполне приземлённо, сначала на такси, потом пешком вдоль своего бесконечно длинного, напоминающего коленвал дома. Ногами шёл, а не парил на любовных крылышках в эмпиреях. И слово «Любовь» даже в мыслях не упоминал — ни с большой буквы, ни с маленькой.

После Тамарки он с этим словом стал ещё осторожнее.

Он просто думал, что встретил боевую и спортивную девчонку, стреляющую из лука не хуже, чем он из карабина, а может, лучше, к тому же симпатичную, а такое редко бывает, насмотрелся он страхолюдных рекордсменок, а тут всё одно к одному, вплоть до расставания с Тамаркой, и почему бы ему с ней не свести поближе знакомство, благо первый огневой контакт прошёл успешно, подошла сама, когда он стоял обалдевший от её стрельбы (нет, всё-таки она стреляет из лука лучше, чем он из карабина, совсем забросил тренировки на стрельбище), подошла и сказала, что её зовут Адель, и он вздохнул облегчённо после дурацкой Аделиночки, и они быстро стали на «ты», и она сказала, что может научить и его, раз это так ему понравилось и если он этого хочет, а он, сейчас поразмыслив, решил, что, конечно, хочет, обязательно надо научиться, лук вещь полезная, всегда пригодится для… для… в общем, знакомство надо продолжить обязательно, и он это сделает, она сказала, что послезавтра у неё здесь выездка, но недолго, всего час, а после, если он придёт и захочет, они обязательно постреляют, и он, конечно, придёт, и они постреляют, а потом пойдут куда-нибудь ещё, и постелью всё в первый раз не закончится, на вид она не из таких, но и не ханжа явно, так что почему бы и нет, молодому здоровому парню воздержание вредит, достаточно глянуть на Славку, и…

Вот так Ваня и думал.

И не надо искать противоречия. Ну, с той главой, где у него перестаёт биться сердце, и всё внутри переворачивается, и разверзаются небеса, и в ушах звенит музыка высоких сфер в аранжировке композитора Мендельсона.

Нет тут никаких противоречий.

Бывает и так, и так.

Причём одновременно.

Но — на разных уровнях.

Диалектика, господа кадеты, диалектика…

Человек — сложная боевая система. Многоуровневая. И не все его тактико-технические характеристики достаточно изучены.

Доступно излагаю?

Глава 18

Прохор увидел достойный Страдивари футляр. Открыл.

И понял всё. Он был понятлив, когда надо, — Прохор. А жесток был всегда.

И ещё, Ваня не ошибся в догадках, — Прохор любил убивать. Нравилось.

Свой личный сейф Прохор открыл чуть позже…

Итак, материалист и рационалист Ваня Сорин шёл вдоль своего бесконечно длинного, напоминающего коленвал дома, и думал про Адель…

Отставить!

Виноват, думал он в тот момент уже про Славика Полухина, и про вред чрезмерного полового воздержания, и про явную связь последних полухинских закидонов с этим самым вредом и этим самым воздержанием, и о необходи…

Ладно, чтобы не растекаться мыслью, не скакать серым волком и не парить сизым орлом (хотя тема для каждого носящего погоны животрепещущая и актуальнейшая), скажу кратко и по-военному.

Ваня думал:

С женщинами надо спать.

Регулярно.

Всем.

Даже Полухину.

Особенно Полухину.

Вот. Учитесь, пишущие.

Если краткость — сестра таланта, то армия — прибежище муз.

А теперь серьёзно.

Мысли были вполне материалистические и рациональные. Но тут вылезла оппортунистка-жизнь со своим критерием истины, сиречь с практикой. Вылезла из-за очередного изгиба дома-коленвала и опрокинула чеканные, как поступь римских легионов, Ванины рассуждения. Точь-в-точь так опрокидывали слоны Ганнибала пресловутые легионы.

Опровержение было столь же по-военному короткое и чёткое, как и опровергаемая мысль. Даже чуть короче:

Полухин спал.

С женщиной.

На скамейке.

У Ваниного дома. Можно смеяться.

В тот же момент.

Открыв свой личный сейф, Прохор отреагировал не совсем для себя обычно.

Не разразился длинной матерной тирадой.

Не врезал кулаком по безвинному шкафу.

Не пнул высоким шнурованным ботинком по первому подвернувшемуся предмету.

Стоял, молча смотрел в обугленное нутро сейфа.

А потом подумал, что убьёт Ваню.

И заодно — Полухина.

Сладкая парочка спала сидя, прислонившись друг к другу. Ваня удивился, но ничего удивительного тут не было.

Полностью бессонная ночь плюс предыдущие частично бессонные ночи (у обоих — по разным причинам) плюс два часа ожидания у Ваниного подъезда…

Ваня улыбался, глядя, как посапывающий Полухин елозит головой по плечу незнакомой, но симпатичной шатенки.

А потом они проснулись, не сразу поняв, где они и что с ними происходит, и поднялись с Ваней в его квартиру, и… И стало не до улыбок.

— Что за странное имя — Ная?

Ваня спросил это так, словно имя обнаруженной Славиком в подвале девушки было самым тёмным пятном во всей рассказанной Наташей истории.

— На самом деле её зовут Наоми. Не знаю, откуда такое имя… Но по-другому сократить трудно…

Ваня молчал. Шутливая мысль о родстве Наи с известной манекенщицей даже не пришла в голову. Слишком жутковатые вещи рассказала Наташа. Слишком хорошо они стыковались с тем, что произошло в тёмном сыром лабиринте по заброшенной фабрики. И с тем, что происходило со Славкой потом. И со странными словами майора Мельничука.

Но самое главное — Наташа не лгала. Ни словом.

Вот впервые и пригодился странный дар, непонятно как связанный всё с тем же подвалом.

Разговор у них был долгий.

Она рассказала, как заподозрила у себя не то галлюцинации, не то начинающиеся расстройства психики — после второго визита Наи. Визит был как визит, ничего страшного, крохотный, ничем не осложнённый кариес…

Но ей не понравились два зуба Наи. Два премоляра. Две нижние четвёрки. Нет, на вид всё было в порядке, никаких кариесов, сколов эмали, дёсны тоже в идеальном состоянии… Но у хорошего стоматолога (а она себя таким считала, несмотря на малый стаж, и хотела стать ещё более лучшим) — у хорошего стоматолога взгляд цепкий, профессиональный. Ему и в карточку заглядывать почти не надо — хорошо помнит, что и где у данного больного во рту растёт… Тем более интерн[7] — у него эти самые рты таким потоком, как у штатного врача, не идут.

Нижние четвёрки Наи стали другие. Чуть-чуть, но другие. Стали чуть острее и чуть длиннее… У премоляров вершина достаточно плоская… Но всё, в общем, оставалось в допустимых пределах. За одним маленьким исключением — месяц назад зубы были другие. И, с точки зрения классической медицины, не могли за этот срок так измениться.

Если оставить в стороне душевные терзания и сомнения в собственной зрительной памяти и психической полноценности, то Наташа поступила вполне разумно и хладнокровно. Нарушив при этом клятву Гиппократа — солгав больному не ради его спасения. Хотя — кто знает?

Она ничего не сказала Нае про свои странные наблюдения. Но соврала — что обнаружила подозрительное тёмное пятнышко — может обернуться кариесом. И попросила прийти через месяц.

Ная пришла, и всё повторилось. Четвёрки ещё чуть-чуть подросли. И чуть-чуть сильнее заострились… У человека такого быть не могло. Не нынешней формы премоляров — но скорости их изменения. Не могло. Точка. Наука не допускает. А у кого могло быть, Наташка примерно догадывалась.

Если опять оставить за кадром сомнения и терзания, то последовавшие действия Наташи разумными и хладнокровными назвать трудно.

Она перечитывала всю изданную на эту тему ахинею. Она пересмотрела идиотские кассеты с дракульно-вурдалачьей тематикой. Она сдуру сунулась в некое оккультное общество. (Для экономии места и времени скажем одно — пять-шесть статей УК по тем оккультистам плакали. Давно и горько.) Наконец — рисковая девчонка! — она пригласила Наю в гости.

Ная пришла. Ная отбрасывала тень и даже отражалась в зеркале. Ная без опасения и без видимых глазу последствий взяла в руки протянутую Наташкой библию. Ная согласилась примерить якобы недавно купленный Наташей серебряный крестик — опять же без последствий. Ная докушала-таки котлету, концентрация чеснока в которой превышала предельно допустимую раз в десять. Тут последствия были — несколько замедленный темп жевания и брезгливо сморщенный носик. Но их стоило отнести на естественные погрешности и допустимые ошибки эксперимента.

Результаты смелого опыта можно было толковать двояко.

Либо Наташа всё же сошла с ума, а Ная самая обыкновенная девушка. С редким, правда, именем.

Либо во всех дебильных книгах и кассетах не было ни слова (кадра) правды.

Дальнейшая фабула (без терзаний) была проста.

Или Ная затаила обиду на Наташу за её котлетный тест, или были другие причины, но она долго не появлялась и не звонила. Не так давно появилась. С глубоким периодонтитом. — Необходим был рентгеновский снимок.

И его сделали.

— Я, конечно, не Кювье, — задумчиво сказал Ваня, рассматривая снимок. — Но, по-моему, твоя подруга — человек странный и малосимпатичный. Я имею в виду — в рентгеновских лучах. А в жизни она ничего…

— Да, она красивая, — равнодушно сказала Наташа. И не слышалось в её словах ни радости за подругу, ни зависти.

Наташке было всё равно. Гораздо больше её интересовало строение и функциональное предназначение нижней челюсти Наи.

Ваня, конечно, не был Кювье. И даже в рентгеновских снимках разбирался слабо. Но суть была ясна…. Наташа тоже не приходилась Кювье родственницей, и объяснения её пестрели предположительными глагольными формами и сослагательными наклонениями. Но суть была ясна. Почти ясна.

На деформировавшейся (по неизвестным причинам) челюсти имело место некое образование (тоже неизвестной этиологии) — предположительно группа мышц неизвестного назначения, расположение которых позво…

Проще говоря, нижние четвёртые премоляры Наи торчали из дёсен на треть размера своей коронковой части. И могли выдвигаться — на всю рабочую длину. Действительно, странно и малоприятно.

К тому же в мутировавших зубках возник дополнительный канал. Сквозной, открытый наружу — и чем-то заполненный. Ваня не хотел даже гадать — чем. И особенно — говорить об этих догадках Полухину.

Утомлённый Полухин, кстати, дремал в это время на диване… (На весть об уходе Вани из «Хантера» он отреагировал равнодушно: а-а-а-а, тогда и я уйду — и зевнул.)

Устав продираться сквозь дебри непонятных терминов, Ваня спросил самое главное:

— Где она сейчас? Ная?

— Две недели никто трубку не берёт… Я трижды ездила, не заставала, никто из соседей ничего не знает… Она одна живёт… жила…

Ваня молчал. Он задал все вопросы. И получил все ответы. И знал — всё это правда. Он размышлял.

Мельничук не сказал, когда начались игры в Дракулу… Но «Хантер» последние две недели на охоту не выезжал, это точно. Интересные, однако, совпадения получаются… Первый после перерыва выезд — и тут же напарываемся на спящую прекрасную вампиршу… Ладно, пусть будет совпадение. Бывали и покруче.

Тут вариантов два. Либо Ная (или нечто, бывшее раньше Наей) по-прежнему ночует в подвале… Стоп. Ночует? а не днюет ли? ночь тогда начиналась… закаты сейчас поздние… Славку она укусила в третьем часу… Проснувшись… Тогда…

Ваня оборвал себя, поняв, чем занимается. Он уже начал работать. Он уже планировал операцию. Банальную такую операцию. Охоту на вампира. Да-а…

Наташка тоже молчала. Она своих вопросов не задала. Но должна была задать…

— Почему ты мне поверил? — начала она с наименее трудного.

Ваня молчал. Наташка в упор смотрела в серые, широко расставленные глаза. Ваня молчал. Обсуждать после всего ещё и загадочный дар…

— Потому что ты говоришь правду, — сказал он. — И я был в том подвале…

С подвалом был связан её второй вопрос, и очень не хотелось его задавать… Но она задала.

— Ты убивал? — сказала Наташа. — …Людей?

Она ждала что-то вроде сбивчивых ночных излияний Полухина, только в более осмысленном варианте. Оправданий. Оправданий себя. Оправданий себя перед своими мёртвыми…

Он сказал:

— Да. Так было надо. Помолчал и добавил:

— Та охота завершилась. Навсегда. И, по-моему, — начинается новая. У меня есть мысль, как легко отыскать твою подругу… Бывшую подругу… Даже если она не ночует на фабрике.

И Наташа поняла, что она не одна. Теперь —.не одна. Пять месяцев одиночества закончились.

Где-то далеко пела труба.

И Ваня её слышал.

Вы спросите: что это за труба? Не есть ли это слуховая галлюцинация автора?

Нет.

Это, знаете ли, такой литературный приём. Называется рефрен. Задаёт некий ритм произведению. Поэма всё-таки (см. подзаголовок)[8].

Поэма о Воинах.

А главное качество Воина не объём бицепсов, не скорость реакции, не меткий глаз и острый слух, не умение использовать в качестве оружия всё — от баллистической ракеты до зубочистки.

И не способность, отвердев сердцем, смотреть, как гибнут другие, — и, переступив, уверенно шагать к победе.

И даже не умение правильно выбрать цвет знамён.

(Битва идёт давно, знамёна опалены и пропитаны кровью, и глаз с трудом отличает одно от другого — смотреть надо сердцем.)

Даже не это.

Главное качество Воина — музыкальный слух.

Речь не о гуслях-балалайках и прочих гудковых, клавишных, щипковых, смычковых и ударных. И даже не о загадочном инструменте синтезаторе, пользующие который думают, что и из него льётся музыка…

Речь о трубе.

Труба звучит всегда.

И главное — её услышать.

Вовремя.

ЧАСТЬ II