Царь Живых — страница 5 из 16

НАДЕЖДА

Глава 1

— Как же такое случилось?! Как вышло, что этим кошмарным Царём Живых стал ребёнок?!! Ребёнок четырёх лет?!

— Его нарекла я.

Иван смотрел в синие глаза и ничего не понимал. Кроме одного — это не ложь.

— Но зачем?

— Иначе нарёк бы другой. Но — выросшего, в полной его силе… Тогда всё было бы хуже…

Слишком многое свалилось на него в этот день. Нет, Иван не надеялся, что покончит с Наей — и всё тут же вернётся на круги своя: и вице-директорство, и размеренный романчик с Тамаркой, и… И уйдёт обратно дар — не то благословение, не то проклятие…

На это Иван не надеялся. Некоторые вещи необратимы.

Шесть дней. Шесть дней назад он ехал на охоту с футляром карабина «Везерби» на коленях… Ехал на заброшенную птицефабрику. Шесть лет. Шесть жизней. Шесть эпох назад всё это было…

Сейчас из беседы с Адель и Дэном всплыли крайне интересные вещи. И крайне отталкивающие. Оказывается, у Наи и ей подобных есть повелитель — Царь Мёртвых. И повергнуть его должен именно Иван, сиречь Страж, — причём это отнюдь не самоцель, но лишь средство лишить части сил и убить существо ещё более страшное — Царя Живых. Но главное было даже не в этом.

Царь Живых был ребёнком.

Ребёнком четырёх лет.

И его надо было убить.

— Что же такое кошмарное может вырасти из этого самого Царя Живых? — обречённо спросил Иван. Обречённо — ибо Адель ему не лгала, и убить Царя должен был именно он.

— Я не знаю, — серьёзно сказала Адель. — Я не знаю, кем может стать. Он может стать правителем, который начнёт ядерную войну. Или учёным, который изобретёт что-то глобально смертельное. Может, станет основателем новой религии, учащей убивать. Или умирать. Я не знаю, и никто не знает. Но кем-то он станет.

Ивану тоскливо.

Ивану страшно.

Потому что всё, что она говорит, — правда.

— Скорее всего никем уже не станет. Не успеет: я нарекла его до срока — дабы убить. Но он может успеть сделать главное — проложить дорогу Врагу. Идёт Битва, Страж… Очень давно идёт, и силы почти равны. Обеспечить победу может самая малость… Например, открытые в чужой тыл Врата.

Адель смолкает, смотрит на Дэна. Именно тот должен убедить Ивана в главном. Точнее — задать главный вопрос.

— Я должен спросить тебя трижды, Страж. Идёшь ли ты с нами?

— Да.

Особого выбора нет… Когда такие дела, надо вставать в строй — с той или иной стороны. Любой нейтралитет или пацифизм — просто предательство. Надо сделать выбор. Сделать даже с риском ошибиться в цвете знамени; у Воинов есть способ исправить подобную ошибку — простой, быстрый и честный.

А на что способен Царь Мёртвых — Иван видел. В «Хантере», вернувшись туда после схватки с Прохором. Впечатляло. И если ещё опаснее…

— Вторично вопрошаю тебя, Страж. Идёшь ли ты с нами, зная, как долог и труден Путь?

— Да.

Но почему же эта повестка пришла именно ему? Только потому, что все мужчины его семьи были так сильны и выносливы? И участвовали во всех за последние семьдесят лет войнах? Во всех без исключения? А может, и в более ранних — просто семейные предания резко обрывались на семидесятилетнем рубеже… Или главная причина — в даре?

— В третий раз вопрошаю тебя, Страж. Идёшь ли ты с нами, зная всё, что ждёт тебя на Пути?

На Пути ждёт, которого надо убить. А если они ошибаются? Если есть хоть один шанс из миллиона, из миллиарда — что они ошибаются? И это никакой не Царь, а обычный четырёхлетний мальчик? Тогда ценой ошибки станет жизнь одного-единственного ребёнка. Ценой бездействия станут жизни многих, может быть — всех…

Иван не знал, что сказать.

Ладно, у него есть дар. И даже если мальчишка сам не знает, кем ему суждено стать, — на прямой вопрос он так или иначе ответит… Тогда Иван узнает всё.

А если… Ладно. Любая присяга — кусок бумаги. Любой скреплённый кровью договор — кусок бумаги. Их можно разорвать — если готов тут же заплатить за это жизнью. И если заплатишь. Немедленно. Мёртвые сраму не имут.

— Да, — сказал Иван.

Прозвучало это, как и в первые два раза.

Уверенно.

— Ты уж извини, Страж… Что мы тебя так экстренно… вербанули. Цейтнот, времени не было делать, как учили: знаки, знамения, подходы, намёки, притчи…

Кто же ты такой, Дэн? Кто, где и чему тебя учил? Иван понимал, что не может об этом спросить. Пока — не может. Придёт время — и он будет знать всё.

Бездонно-синие глаза чуть затуманились воспоминаниями. Дэн продолжил:

— Да и меня, честно говоря… Тоже на ерунде в своё время подписали. Молодой был. Победить хотел, а сдохнуть — нет. Но шансов никаких не было. Ну и… Короче, не сдох. Рванули вчетвером из зиндана — и вплавь через Евфрат…

Он сейчас не изрекал, не вещал и не вопрошал. И не занимался велеречивыми наукообразными разъяснениями. Иногда Дэн выражался именно так — простым и грубоватым языком прошедшего полдесятка горячих точек контрактника.

Иван подумал: Евфрат?! Это же…

— У Саддама сидели? — обнаружил он знание геополитики и обычной географии. И тут же понял — что сказал не то. Дымка воспоминаний в синих глазах исчезла.

— Да, почти в тех краях, — сказал Дэн, думая уже о другом. — Завтра мы должны найти Царя Мёртвых, Страж. Или попытаться найти. Пищи Царя — некробионтов — всё меньше на его пути. Скоро он начнёт превращать в них живых. Честно говоря — уже начал.

Царь Мёртвых — название достаточно условное.

Царь Мёртвых в отличие от иных сильных мира сего подданными своими не правит. Не издаёт указы, эдикты и ордонансы, не выступает с ежегодными посланиями к конгрессам и парламентам, не отправляет в отставку правительства, не проводит референдумы и не созывает Генеральные Штаты. Наконец, даже не выкрикивает свою монаршую волю с высокого балкона дворца.

Царь Мёртвых подданными питается. Напрямую, от живых, Царь получать энергию не может — и получает опосредованно, через хлоптунов. Паразитизм в квадрате… Живые мёртвые после контакта с Царём способность к псевдожизни утрачивают и становятся просто мёртвыми.

Царь Мёртвых — некробионт, но некробионт особого рода. Как и прочие хлоптуны, Царь Мёртвых рождается человеком — но не любой из людей способен стать им. Отнюдь не любой….

Факт тривиальный до банальности: большинство обладателей мозгов активно используют не более десяти процентов от числа мозговых клеток. Царь Мёртвых относится к тому меньшинству, что мы зовём гениями, или одержимыми, или святыми, или людьми паранормальных способностей, или блаженными[15], или уникумами, или ещё как-нибудь, — к тем, кто способен использовать содержимое черепной коробки гораздо активнее.

Душа Царя мертва.

И мертвы обширные участки мозга, отвечающие за многие аспекты нервной деятельности. Но! Мозг развитый, использующий куда более тех несчастных десяти процентов, способен перекидывать, переключать утрачиваемые функции на иные, уцелевшие участки мозга — факт медикам известный. (Люди умственного труда, к примеру, быстрее и легче восстанавливают двигательные способности после инсультов, чем. скотообразные маргиналы: и у тех, и у других поражены клетки мозга, отвечающие за одни и те же функции тела — но у первых есть некий резерв поддающихся управлению синапсов.)

Царь Мёртвых способен на многое, не доступное обычным некробионтам.

Он способен спать и видеть сны — странны и пугающи сны его, но не это главное.

Он способен творить — страшно сотворённое им и опасно для душ живых, но не это главное.

Он способен даже Любить — кошмарны плоды Любви его, и может породить он Царя Живых, и поделиться с ним силой и властью своей. И способствовать приходу дней царствия сына своего, и будут дни эти последними для живущих. И это — главное.

Престол Мёртвых часто пуст — ибо трудно, почти невозможно убить великую душу, не затронув тела. Хотя, конечно, не правы те, кто насчитал лишь пять Царей — павших ранее, шестого — правящего, и седьмого — чьё царствие будет последним. Не правы, ибо видели и сочли лишь явных Царей Мёртвых, заодно занимавших и земные троны.

Другой вариант редок — когда два Царя сходятся в беспощадной схватке за всемирную власть над мёртвыми душами. Редок, но более страшен — явись, к примеру, ядерное оружие в мир лет на десять раньше — и человечество давно бы вкусило всех ужасов Последнего Дня…

Но и не занимающие формальных престолов Цари Мёртвых крайне опасны. И ошибаются признающие за ними право на существование и даже позитивную роль в очистке от некробионтов, в том числе и от вампиров. Ничего тут позитивного нет, и вот почему.

Если подданных (т. е. пищи) Царю не хватает — он их делает. Из живых. В масштабах, сравнимых с масштабами действия тактического оружия массового поражения. Тем и опасен.

На прощание Адель поцеловала его. Чувственного в этом поцелуе было немного, но…

— Ты ангел, — прошептал Иван. Сам не знал, как вырвалось. Не любил он таких слов. Иван был атеистом. Бога нет, если гибнут дети. Но он сказал и повторил:

— Ты ангел!

— Да… — покладисто согласилась Адель. И, если дар не ступил на скользкий путь дезинформации, не солгала.

Адель была ангелом.

Иван и сам отчасти догадывался…

Вот и прозвучало слово «ангел». Прозвучало сигналом к атаке.

Атаку предвижу с обоих флангов — одновременно. Обычно для атакуемого это заканчивается печально… Раньше по крайней мере всегда так бывало, во все века и эпохи — от Канн до Сталинграда. Завершалось полным окружением. А как сказал один известный стратег, окружённое со всех сторон подразделение должно непременно сдаться[16].

Положение пиковое. Слева грохочет железная поступь когорт ортодоксов-материалистов, на ветру реют штандарты с родоначальниками, стенают в обозе прикованные к колесницам победителей эмпирио— и прочие критицисты, и неумолчно бьёт барабан: нет! нет! нет! Нет бога, нет чертей, нет ангелов… Есть лишь источники и составляющие части.

Справа топот копыт — разворачивается в атакующую лаву кавалерия религиозных ортодоксов… Тех самых, что уверены: у демона рога, хвост, волосатые козлиные ноги и смрадно-серное, никаким орбитом и диролом не спасаемое дыхание. А ангелы, соответственно, парят… И парят, и парят, и парят… Потому что сесть не могут. Не на чем им сидеть. Ввиду функциональной ненадобности седалищной части организма.

Окружают… Кольцо смыкается.

Но пусть сдаются грезящие об альтернативной службе Швейки-Гашеки. Мы сорванными голосами процитируем гвардейца Камброна… И будем драться.

А не-ортодоксам напомним одну уже прозвучавшую вводную.

Человек — сложная боевая система. Многоуровневая. Не все его тактико-технические характеристики достаточно изучены. И не стоит забивать головы зловонными адскими безднами и высшими материями эмпиреев. И ангелы, и демоны — всё это мы. Но на разных уровнях.

Доступно излагаю?

Непонятно? Трудно? А что, господа кадеты, в этой жизни легко? Легко только армейские повестки в унитаз бросать, и то пока фановая магистраль не засорится — тогда начинаются трудности.

И ароматности.

Глава 2

Слава Полухин умирал страшно.

Лечение не помогло, самая надёжная и радикальная хирургия — осиновый кол в печень укусившего вампира — запоздала.

Процесс, поначалу в виде лёгкого недомогания, начался в тот момент, когда гладко выстроганное дерево обугливалось в корчащемся теле Наи. Агония наступила через полчаса после возвращения Ивана.

Агония была долгой.

Очень долгой…

Полухин горел.

Горел в полном смысле этого слова — заживо и изнутри, без видимых глазу дыма и пламени. Иван слышал о таких случаях — на уровне сказки, страшноватой легенды, — о сгоравших дотла людях. Сгоравших без пожара, без малейшего возгорания окружающих предметов. Ходили страшилки об остававшихся порой в постелях маленьких кучках золы — лежавших на белоснежных, ничуть не обуглившихся простынях…

Человек на три четверти состоит из воды — и это затягивало агонию. Тончайшие струйки горячего пара вырывались из пор кожи — окна в комнате давно запотели. Пор не хватало, кожа — на глазах высыхающая, становящаяся ломкой — лопалась, покрывалась трещинками — и из них тоже валил пар…

Громких криков не было: лёгкие и трахеи обуглились в первую очередь — вместе с другими внутренними органами. Но звуков раздавалось достаточно. Более чем достаточно.

И страшные то были звуки.

Содержимое растерзанной аптечки валялось на полу.

Наташка не выдержала — убежала в другую комнату. Убежала после получаса отчаянных попыток помочь, облегчить, экспромтом найти лекарство… Убежала, когда стало ясно — не поможет ничто.

Иван остался. Стоял рядом. Смотрел. Только Воинам стоит смотреть до конца на такое — чтобы никогда не закралось сомнение, чтобы не дрогнули сердце и рука в момент решающего удара.

…Вид и звук были ещё не самым страшным в этой сцене. И даже не запах, хотя зловоние было кошмарным.

Полухин оставался в сознании. Кричать не мог, но оставался в сознании. Почти до конца — внутренний жар шёл мимо мозга. Почти до конца… Почерневшие, обугленные куски мышц отваливались с костей, глаза лопнули, брызнув мутно-горячей жидкостью, — а Славик всё пытался что-то не то сказать, не то показать Ивану… Что-то, открывшееся ему в эти минуты…

Велика порой цена за право остаться живым.

* * *

Парма.

Кулом катит серые воды — из откуда-то в никуда…

Белая ночь. Действительно белая — не серое марево в болотном граде царя-реформатора.

Белая ночь за окном чуть накренившегося бревенчатого дома. Родительского дома.

Марья у окна. У неё лицо старухи.

Андрюша посапывает в кровати — утомился… Новое место, новые впечатления… Андрюша крепко спит. Андрюша — наречённый … Жизнь как-то наладилась. Жизнь, она всегда так — или обрывается, или как-то налаживается. Их жизнь не оборвалась — пока.

Марья у окна. У неё лицо старухи.

Ей двадцать четыре года.

…Тонкий слой мелкого пепла повторял контур скорчившегося в агонии тела. На полу, на паркете — с дивана Полухин скатился, а вернуть его обратно Иван не смог — горячее тело рассыпалось в руках… Дерево паркета ничуть не пострадало.

Тонкий слой невесомого пепла… Всё, что осталось от Славы Полухина — желавшего кого-нибудь убить, чтобы стать мужчиной. Не убившего. Но всё-таки ставшего — мужчиной.

Он смотрел на слой пепла, повторивший контур скорчившегося тела.

Потом — преклонил колена над тем, что осталось от павшего.

Глаза были сухи.

Смыв испачкавшую лицо и руки чёрную жирную сажу, Иван вспомнил про Наташу. Ушла, убежала из квартиры? Грех винить…

Она не ушла. И не убежала.

Она стояла у окна. В другой комнате. Смотрела в мутную серую пустоту за окном — и не видела ничего. Стояла у самого окна, скрестив на груди руки, вцепившись пальцами в плечи, — держала себя в руках в прямом и полном смысле слова.

Молчала.

Не обернулась на шаги.

Слов у него не было. Он подошёл сзади, обнял её. Провёл рукой по коротким каштановым волосам… Потом ещё и ещё — Иван гладил её по плечам и волосам, он аккуратно и нежно разжал её втиснувшиеся в плечи пальцы — отдавал ей часть своей силы и брал взамен её боль…

И — чувствовал, как сжавшийся камень снова превращается в человека.

В девушку.

Глава 3

А ведь Иван неспроста так обнимает Наташу…

Известно, что может вдруг случиться, если молодой мужчина двадцати восьми лет от роду, вполне здоровый и из себя не урод, обнимает — пусть с целями-то самыми невинными, пусть думая всего ободрить и утешить, — обнимает девушку двадцати двух лет от роду, тоже вполне здоровую и с вполне привлекательными внешними данными…

Всякое тут может случиться. В том числе и это…

С пишущими гражданами, когда на бумаге дело доходит до этого, происходит нечто странное. Одни настолько воспаряют духом, что прочитай их вирши, скажем, слабо разбирающийся в земной физиологии инопланетчик-тарелочник — так бы и остался, бедняга зеленокожий, в блаженном неведении о способах размножения землян. Потому что от описываемых пиротехнических эффектов — вспыхиваний, и воспыланий, и возгораний, и самовозгораний, и явных поджогов, и даже взрывообразных, измеряемых в кило— и мегатоннах оргазмов — детей появиться не может, вообще ничего хорошего появиться не может, кроме головной боли у пожарной охраны и вечно занятой линии «01»…

Есть и другой подвид пишущих — вроде не воспаряющих, вроде как остающихся на земле, но… Но несколько, мягко говоря, преувеличивающих возможности своих персонажей. Физиологические возможности. У них, у персонажей, всё и всегда работает с недостижимой даже для НАСА и Росавиакосмоса безотказностью… А в нужный момент — не взрывается, но извергается: потоками, ручьями, водопадами…

Трудно понять пишущих.

Вроде ведь с некоторыми из них это бывало, может, даже со многими — так и почему же не написать правду? Коротко, ясно, по-военному? Глянешь на них, на авторов, — на вид вроде здоровы, почитаешь — и ясно: пора им в медчасть… Одним (у которых при этом всё вспыхивает и взрывается) — к психотерапевту, по поводу крепнущей пиромании. Вторым (у которых водопады и заливающие все струи) — к урологу, ибо у здоровых мужчин при этом мочеиспускательные сфинктеры надёжно перекрываются…

Есть и третий подвид пишущих — ставящие перед началом этого многоточие. И переходящие к следующей главе. Короче, уцелевшие мамонты соцреализма…

Но не про мамонтов речь. Сами вымрут. Есть причина, по которой не хотелось рассказывать про это…

Наташа была девственницей.

Бывает такое на двадцать третьем году жизни — и не только с обиженными природой по части ума или внешности. Бывает. Проверено.

Предвижу вопли возмущённых Иваном ханжей-моралистов: ДА КАК ЖЕ ТАК?!! Ведь он же Адель любит?!

Любит. Но бывает и так, господа моралисты. С кем так не бывало, может первым взять камень и первым его в Ивана…

Не понял… Это все первые?! Тогда слушай мою команду! В колонну по три стано-о-о… вись! Шаг-о-о-ом… за камнями, направление юго-юго-запад, дистанция порядка километра …арш!!

Нашлись моралисты… Там, кстати, в указанном направлении, за поворотом имеют место неразгруженные платформы со щебнем. И злой как чёрт старшина, второй час безуспешно ожидающий обещанную рабочую силу. Увидите — вернутся другими людьми.

Оставшимся довожу: не хотел я про это рассказывать.

Но расскажу.

Коротко.

По-военному.

Без струй и взрывов.

Она стояла у окна. В другой комнате. Она не видела ничего — там, за окном. Глаза открыты — но перед ними пустота. Чёрная пустота. Она ушла на середине жуткой агонии, когда всё стало ясно — и неизбежный финал, и то, что они ничего не смогут сделать, ничем и никак не помогут… Сбежала. Это была не слабость души, есть зрелища, которые могут выдержать только родившиеся с сердцем Воина — да и то не все… Она не кричала, не билась в истерике — стояла у окна, скрестив на груди руки, вцепившись пальцами в плечи — и не чувствуя, что на плечах останутся синяки… Она держала себя в руках в полном смысле слова…

Когда он подошёл, когда он обнял её, она поняла, что кончилось всё, кончилось всё и навсегда, потому что иначе бы он оставался там — до конца. И — она крепилась и Держалась, пока была одна, все медленно ползущие минуты, пока была одна, а сейчас, когда он пришёл и обнял её, что-то в ней сломалось и рассыпалось — её била крупная Дрожь, и рождались где-то внутри, где-то очень глубоко внутри, но искали дорогу наверх и, конечно, нашли бы её, эту дорогу, — рыдания…

Он гладил её по плечам и волосам, он аккуратно и нежно разжал её втиснувшиеся в плечи пальцы — он отдавал ей часть своей силы и брал взамен её боль… Она развернулась — от окна к нему и — впервые за последние минуты увидела что-то, кроме чёрной пустоты, — его серые глаза. Сила шла от них — к ней, а боль — обратно. И она смотрела в эти глаза, она положила руки ему на плечи — и ей захотелось, чтобы исчезло всё, всё вокруг, чтобы исчез весь этот жуткий, залитый кровью, слезами и страхом мир — а они бы остались, остались в маленькой капсуле, в уцелевшей спасательной шлюпке взорвавшегося космического корабля — и чтобы капсула была с непрозрачными стенками, и чтобы летела в другую Вселенную — чистую и светлую… И Наташа полетела туда — прикрыв глаза и полуоткрыв губы…

Потом она многого не вспомнила, хотя и старалась… Она не помнила, как оказалась на кровати, а он оказался рядом — может, обмякли и подкосились ноги, а может, он её приподнял и осторожно положил, — она не видела и не помнила ничего, потому что глаза её были закрыты, а губы нашли его губы… Она не помнила, как он раздевал её — наверное, нежно и бережно, раз всё стёрлось, — и в памяти осталось лишь два момента: как она совсем не стеснялась своей груди, а она давно стыдилась её, ей казалось, что на фоне роскошного бюста Наи у неё малозаметная грудь-замухрышка, и это было её вечной проблемой и комплексом, а сегодня и сейчас она не стеснялась — ни когда куда-то делась прикрывающая грудь ткань, ни когда осторожные, ласкающие пальцы коснулись сосков — ни потом, когда соски её впервые узнали, на что способны язык и губы мужчины… И ещё одно запомнила она про эти минуты — как лёжа на спине, выгнувшись, поднимала бёдра вверх, помогая ему — уже нетерпеливо…

Потом была рука, только его рука… Она постаралась развести бёдра как можно шире, ещё шире, она постаралась раскрыться — она знала, что хорошо в первый раз не будет, и лишь хотела, чтобы не было больно и страшно… Рука не спешила, рука не торопилась, но страшно ей стало всё равно — когда наконец его палец впервые осторожно проник в неё и тут же вышел обратно — чуть быстрее, чем проник… Он понял всё! Он понял всё, и всё может стать как этой весной, когда она решила — будь что будет — плюнуть на принцев и покончить наконец со всем этим… Покончить и начать, но всё равно ничего не вышло — не у неё не вышло… Но сейчас всё было не так, не было округлённых глаз, и не было дурацких вопросов, и не было суетливых движений, и не было маскирующей бессилие грубости — опять была лишь рука, ещё более неторопливая и нежная…

…Он не вошёл в неё, не вошёл ещё ничем, даже снова пальцем, когда ей вдруг стало стыдно — ей казалось, что горячая жидкость переполняет её, и поднимается всё выше, и сейчас покажется, выступит, расплещется снаружи — и его пальцы попадут в это болото, это неправильно, это слишком много, так не должно быть, у неё было уже… она целовалась с парнями… и даже… но так не было — и ей было почему-то стыдно, и она успела подумать, что, когда он наконец войдёт в неё, она умрёт со стыда — но тут он вошёл, даже едва начал входить в неё, опять пальцем — и стыд куда-то исчез, она не умерла от стыда — она раскрылась ещё, она раздвинула бёдра шире, ещё шире, хотя только что это казалось ей невозможным, — и подалась вперёд и вверх, навстречу его руке — нетерпеливым движением… Она уже не думала, никак не думала, что хорошо в первый раз быть не может, и хотела уже не только избежать боли и страха…

Она не видела, чем он вошёл в неё, но поняла, что — нет, нет, ещё не оно, ещё не случилось главного, чего она желала всё сильней и сильней, а боялась всё меньше и меньше… Поняла потому, что сейчас он спустился, спустился ниже, спустился вдоль неё губами — подбородок, шея, свод груди — и сейчас губы и язык ласкали её сосок — и сосок увеличился, набух, он никогда не увеличивался и набухал так — ей казалось, что он стал огромным, просто гигантским, что таких ни у кого не было и никогда не будет… А потом губы занялись его, соска, родным братом — маленьким братишкой-заморышем, — а воспитывали и учили всему выросшего первенца уже пальцы правой руки… Пальцы его правой руки…

А левая оставалась там же — там, где она хотела всё ему дать и всё получить от него… Она чувствовала, как у неё внутри напряглось, сначала испуганно напряглось — взяв во влажно-упругий плен желанного, но незнакомого пришельца, — и она постарались раскрыться, раскрыться, не разводя бёдра, их развести шире было нельзя, она постаралась раскрыться там, не зная и не понимая, чем и как она это делает, но желая раскрыться и впустить его далеко, так далеко, как он хочет — и даже дальше, так, как хочет того она, и — о чудо! — всё у неё получилось, и пришелец, скорей даже герольд, посланник, предвестник того, главного и желанного, ждать коего сил оставалось всё меньше, — вошёл, вошёл уверенно, но всё равно нежно, вошёл глубоко, так глубоко, как хотел, — . и даже глубже, так, как того хотела она… И был в ней, и ласкал её… Но этих ласк ей стало уже мало… Она застонала — в первый раз…

Её губы изнывали, они жаждали его губ, и она впервые взяла инициативу на себя — неуверенно, словно спрашивая: можно? — она повлекла его вверх. Его губы вернулись к её губам, но! — она чувствовала, она прекрасно чувствовала, с каким сожалением расстаются они с её грудью — с грудью, которой она никогда уже не будет стыдиться, которой она всегда будет гордиться — потому что он хотел, потому что лучший в мире мужчина хотел ласкать и ласкал её грудь именно так… Её руки, сначала неуверенно — волосы, шея, плечи — и очень целомудренно опускались вниз — всё дальше и всё уверенней…

Она хотела, она очень хотела, она сгорала от этого желания — коснуться там — она не называла это даже в мыслях — она была современная, хоть и девушка — она читала книги, и смотрела фильмы, она знала, что как устроено и для чего служит, но никогда не прикасалась к этому и даже не рассматривала вблизи вживую… Она коснулась там вскользь, словно случайно, словно нечаянно, коснулась и повела руку дальше, на секунду замерев от ожидания его реакции… Его правая рука скользнула тут же вниз с её груди, взяла её ладонь, покрыла сверху и положила туда, где она только что мимолётно прошла лёгким касанием, — и научила всему, нет, конечно, не всему, всё ещё впереди, она ещё рассмотрит это подробно и внимательно — нет! хватит!! к чертям ханжество — она ещё рассмотрит подробно и внимательно его член — никаких «это» — так, и только так, она будет называть — недолго, пока не придумает настоящее и нежное имя… Ей хотелось рассмотреть всё вблизи и в подробностях, и не только рассмотреть — она вполне современная, хоть и девушка — она попробует, она обязательно попробует всё-всё, что можно сделать с его членом, и вкус попробует непременно тоже, но это потом, это чуть позже, а сейчас она хочет одного, и только одного…

Он снял её руку так же осторожно, как и положил, и чуть передвинулся, не переставая целовать её и ласкать грудь, и она поняла: сейчас! сейчас!! сейчас!!! — и застонала через закрытые поцелуем губы. Застонала от счастья.

…Она почувствовала, как что-то покинуло её, и пришло другое — медленно, очень неторопливо, и было оно больше, гораздо больше, и входило туго, всё внутри раскрывалось, разворачивалось и принимало назначенное природой и долгожданное — потом она (и он?) почувствовала мягко-упругое сопротивление какой-то преграды, и движение приостановилось, и она опять застонала, нетерпеливо и громко, и…

И подалась вперёд, нетерпеливо и резко, как долго взводимая пружина, и одновременно обхватила его сзади — вжала, буквально втиснула в себя… И закричала — впервые во весь голос закричала. Но не от боли — многое пыталась вспомнить Наташа потом про этот вечер, но боли вспомнить так и не смогла…

…Он вошёл в неё, вошёл глубоко, так глубоко, как хотел, — и даже глубже, так, как того хотела она; крик её не смолкал, всё внутри сокращалось и тут же расслабляясь снова, всё быстрей и быстрей, и она чувствовала, как в нём, ставшем сейчас частью, неотъемлемой частью неё, в ответ рождаются и рвутся наружу такие же сокращения — и слышала, как он тоже стонет, впервые стонет…

Эту ночь, начавшуюся именно так, они провели вместе. И много чего ещё было той ночью… Не было лишь страха — у неё… И боли — у обоих.

Хотя рядом, за стеной, — тонкий слой мелкого пепла повторял контур скорчившегося в агонии тела.

Но смерть спрятала своё жало, и не было победы её… Чужую смерть тоже надо уметь побеждать.

Глава 4

В жизни не спущусь больше в метро, подумал Иван. Лучше, если никак иначе нельзя, — отмахать пешком половину города.

А вслух спросил, когда они наконец выбрались из этого кошмарного подземелья:

— Почему в метро так много мёртвых? Ходячих мёртвых? Некробионтов?

— Не знаю, — ответил Дэн. — Да и никто, видимо, из живых не знает. Никто всерьёз психологией некробионтов не занимался… Больно уж мерзко.

Действительно, омерзительней некуда. Всё бесконечно-длинное утро они вдвоём с Дэном катались в метро. Бесцельно — в надежде случайно встретить Царя Мёртвых. Так китобои старых времён на вид бесцельно бороздили зелёные доля планктона — любимой пищи кита; бороздили в надежде встретить Левиафана, владыку морей, — встретить и повергнуть в бою…

Некробионтов — любимой и единственной пищи Царя Мёртвых — в подземельях метро хватало с избытком. Ходячие мертвецы бойко спешили куда-то по своим мертвячьим делам, делая вид — что и они живые. Никто ничего не замечал или не хотел заметить. Хотя, как и говорил до начала поиска Дэн, увидеть мёртвого несложно… Иван научился почти мгновенно. Это было совсем не трудно.

Но омерзительно.

— Эмпирические знания о поведении некробионтов имеются в избытке, — продолжил Дэн. — И их всех — хлоптунов, живых трупов — тянет под землю. Всех, не только больных вампиризмом. Да ты и сам, наверное, заметил. Когда упокаивал по подвалам…

Дэн ошибался.

Тогда, в подвалах, Ваня не замечал ничего — живые перед ним или мёртвые. Он научился различать их лишь сегодня. И именно сегодня Наташа Булатова впервые (и не без оснований) заподозрила, что полюбила…

Когда ошибается посланный нести Меру, тот, кто ошибиться не может в принципе, — это страшно. Страшно последствиями такой ошибки для других…

Даниэль ошибся.

Он прекрасно знал, что Царями Мёртвых не рождаются — становятся. Но Даниэль не знал, кем был Царь Мёртвых до того, как стал Царём, и до того, как уснул, усыпив сам себя в полугипнотическом трансе. Даниэль даже никогда не видел Царя — глазами. И всё равно разбудил его — чтобы использовать и убить. Слишком заманчива была перспектива. Слишком благоприятный подворачивался шанс.

…Пробудившегося Царя Мёртвых в метро и вообще под землю не тянуло. Царь неторопливо шёл под жарким июньским солнцем — и, как всегда, был голоден… Попадавшиеся на пути хлоптуны переставали двигаться — медики констатировали естественные причины, а голод Царя на время отступал, приглушённый высосанной некробиотической энергией…

Кровь требовалась Царю значительно реже. Он легко мог бы обойтись без неё — но кровь пьянила. Придавала некую остроту остаткам его ощущений… И — некий смысл его нежизни…

Царь, начав запой с благих намерений, уже не видел разницы — кровь ли это хлоптунов, опасных для живых, или кровь не менее опасных живых, или кровь никому не опасных людей, подвернувшихся в несчастный для себя момент Царю…

Энергии не хватало.

Хлоптунов поблизости не было.

Царь, не задумываясь и не приближаясь, убил ближайшего к себе живого — румяная кукла со ставшей мёртвой душой продолжала мерно шагать куда-то. Царь, по-прежнему не приближаясь, высосал хлоптуна досуха — побледневшая кукла схватилась за воротник и осела на асфальт.

Царь Мёртвых, не оглядываясь, ушёл — голод на какое-то время стих.

Даниэль, разбудивший его, не знал, кем был Царь раньше. Даниэль никогда не видел лица Царя Мёртвых… Но как Царь убивает — Даниэль чувствовал. Чувствовал издалека.

Дэн замолчал на полуслове. И застыл — обернувшись.

— Царь Мёртвых, — выдохнул он спустя несколько секунд. — Только что убил. Там, километрах в трёх… Не успеем… След остывает. Но стоит попробовать…

— Ловим тачку? — предложил Иван. Дэн покачал головой. Действительно, средняя скорость катящего мимо потока автомобилей уступала скорости велосипедистов, юрко шнырявших между машинами. Заметно уступала…

— Придётся побегать, Страж. Вперёд!

Они бежали.

Прохожие вжимались в стены. Милиционеры глотали свистки. Машины тормозили — испуганно. Они бежали быстро, но надо было бежать быстрей. Потому что Царь Мёртвых уходил. Они не успевали. И оба чувствовали это. Ивану хотелось крикнуть: «Быстрее, бля, быстрее!!!» Но он прокричал-прохрипел (с оксфордским акцентом), и фраза длилась чуть ли не километр:

— Не могли бы вы, досточтимый сэр, оказать мне маленькую любезность и слегка ускорить процесс переставления ваших нижних конечностей?

Воины и в бою могут пошутить.

Дэн крикнул-выдохнул в три приёма:

— Иди! На! …!

Воины в бою не выбирают слов.

Они не успевали.

След таял. Царь Мёртвых был далеко. И уходил быстро. Но они успели.

Потому что Царь Мёртвых почуял погоню. Развернулся и пошёл им навстречу.

— Вот он! Царь Мёртвых!

Дэн не обознался — дар уверенно подтвердил его слова.

Иван остановился, взглянул на застывшую в тридцати шагах от них фигуру — Царь Мёртвых тоже смотрел на них. Стоял Царь в самом центре сквера — у мерно журчащего фонтана.

Они приближались — медленно.

Иван рассматривал Царя. Царя Мёртвых, которого ему сейчас надо было убить.

На вид — человек как человек. Лет тридцать пять… Или больше? Судя по глазам — серо-стальным, с неприятным красноватым отблеском, — больше… Значительно больше. И — было что-то в этих не-живых и не-мёртвых глазах, от чего у Ивана ни на секунду не мелькнуло сомнение. Расспрашивать Царя и пускать в ход дар не было нужды. Иван хорошо — спасибо Дэну — научился видеть этим утром. Перед ними действительно был Царь Мёртвых — и только что убивший живого человека…

А ещё — Царь показался Ивану смутно знакомым. Очень смутно… Детское воспоминание? Полустёртое юношеское?

Не важно. Царя необходимо повергнуть, и он сделает это, он чувствует в себе силу сделать это… Не важно, что вокруг не чёрный лабиринт подвала, а солнечный, многолюдный центр города…

Он двинулся вперёд, привычно вгоняя тело в ритм.

Ритм тут же сломался — жёсткая ладонь легла Ивану на плечо.

Голос Дэна:

— Остановись, Страж!

Лишь увидев Царя — увидев глазами, — он понял, как сильно ошибся. И какова будет цена у этой ошибки.

— Остановись, Страж!

Иван обернулся — недоумённо.

— Я ошибся, Страж, и только сейчас понял, в чём. Тебе нельзя проливать кровь Царя… По крайней мере здесь и сейчас.

— Почему?

— Нет времени на долгие объяснения, Страж. Поверь на слово. Если он повергнет тебя — будет плохо. Если ты его — будет ещё хуже.

Иван поверил — дар подтвердил всё сказанное. Но не объяснил. Хуже — это как понимать? Хуже чего? Хуже этой бродящей в образе человека смерти? Иван так и спросил у Дэна.

— Все, кого ты видишь вокруг, — погибнут. И многие другие. А этого города не будет. Вообще. Даже обгоревших руин.

Дэн не врал. И не ошибался.

Царь Мёртвых стоял в нескольких шагах и со спокойным равнодушием смотрел на их переговоры.

— Так что? Так и отпустим? И что дальше?

— Его повергну я! — твёрдо сказал Дэн. — Главное — не вмешивайся. Чтобы ты ни увидел — не вмешивайся. Ты не должен убить Царя Мёртвых даже случайно. И не должен пролить его кровь — если прольёшь хотя бы каплю… начнётся такое… Короче, лучше дай ему уйти — если вдруг… да нет, уйти я ему не позволю…

Он сделал два быстрых шага к Царю. Вызов на поединок был прост, как на деревенских танцульках:

— Отойдём? Разговор есть… А то тут народу… Потолкуем без свидетелей.

Действительно, место людное… Колонны собора наступали на площадь с трёх сторон. Ещё чуть-чуть — и окружение будет полным. Кому-то колонны казались лапами огромного зверя, кому-то — деревьями тянущегося к небесам сада…

На их напряжённую троицу уже начали обращать внимание. Вроде ничего угрожающего пока не происходило, но… Мамаши подхватывали чад и искали другое место для прогулки — подальше от фонтана. Прохожие шли в обход центра сквера, мало-помалу образуя мёртвую зону… Какой-то милиционер-камикадзе, выплюнув свисток, шёл к ним, разминая руку с дубинкой.

— Отойдём? — повторил Дэн. Царь молча кивнул. Они отошли.

Камень. Сплошной камень.

Ровная каменная пустыня — и небо над ней тоже каменное.

Но с этого неба светит солнце — тускло-красное. Камень кажется залитым кровью.

Отошли так уж отошли, думает Иван. Ему неуютно здесь, в каменном мире… Он сильно подозревает, что это трюк, хитрый фокус, всё рядом, всё буквально в полушаге — и сквер, и собор, и спешащий к ним милиционер… Но как; сделать шаг обратно, Иван не знает. И он наблюдает за действом, что разворачивается под каменным небом. Наблюдает со стороны.

Дэн на коне — на вороном коне. Волосы его развеваются, и лик прекрасен. Глаза мечут синие молнии. Голос звучит как тысяча труб:

— Я — Даниэль, посланный нести Меру! И число войска моего тьма тысяч! Прими вызов на смертный бой, Царь Мёртвых! Прими и назови имя своё!!

И увидел Иван:

Бесчисленное конное войско явилось за спиной Даниэля — от каменного горизонта до каменного горизонта. И брони всадников пламенели гиацинтом, а львиные морды коней извергали огонь и дым…

Царь Мёртвых промолчал.

Но и за ним, и впереди него, и по бокам его тоже встала армия — армия мёртвых. Теснились ряды зомби, теряющих куски гниющей плоти, и прокатывался сухой треск над бесконечными колоннами скелетов, и окружали Царя отборные полки живых ещё мертвецов — самых опасных и страшных.

Цари Мёртвых не правят своими подданными, но могут призвать их в час опасности — и мертвецы восстанут. И придут на свой последний бой — бой после смерти…

Велико и сильно было войско Даниэля — но не могло сравниться силой и числом с армией мёртвых. Ибо мёртвых всегда больше, чем живущих в каждый час жизни…

Иван понял — найдётся и ему дело под каменным небом. Ему почему-то нельзя убивать Царя — пусть. Спину Дэна от этих ходячих трупов он прикроет.

— Назови имя своё!!! — повторил Даниэль, и тысяча труб звучала в его голосе. А войско ответило лязгом тьмы тысяч мечей, выхваченных из ножен.

— Меня зовут Осип, — глухо сказал Царь Мёртвых.

Пылающий красным взгляд его скрестился с синими клинками глаз Даниэля.

И — пропали мёртвые. Сгинули, растаяли без следа и остатка колонны, полки и уходящие к каменному горизонту шеренги. Иван обернулся — одинокий всадник попирал каменную пустыню копытами вороного коня. Войско Дэна тоже исчезло.

Иван понял:

Царь Мёртвых был когда-то Воином, и не будет беспощадной и страшной мясорубки живого с мёртвым — будет поединок. Один на один.

Воин всегда останется Воином.

Даже павший —

После своей смерти.

Даже ставший не-человеком —

Застрявший между жизнью и смертью.

Было так:

На коне вороном мчался всадник с прекрасными синими глазами к неподвижно стоящей фигуре. И сотрясался камень земли. И сотрясался камень неба.

И всё было иначе:

Две вспышки — красная и синяя — метнулись навстречу друг другу в чёрной пустоте пространства.

И слились в беззвучном взрыве — взрыве, стирающем миры и рождающем звёзды.

И было всё по-другому:

Не успевшие утащить чад мамаши, и не успевшие свернуть в сторону случайные прохожие, и поигрывающий дубинкой мент — все затормозили, замедлили почти до незаметности скорость своих движений…

Только Дэн скользнул вперёд быстро, кошачьей мягкой поступью опытного бойца, — и так же быстро и опасно скользнула навстречу ему обманчиво-расслабленная фигура Осипа, Царя Мёртвых…

Адель остановилась.

Остановилась неожиданно и резко — словно до неё донёсся неслышимый другими звук. Тревожный звук: выстрел? крик, полный смертной тоски? зов трубы?

Спутница и собеседница её (в минувшее воскресенье подвизавшаяся в роли королевы эльфов) не услышала ничего, но тоже остановилась — поражённая. На сетчатке её глаз отпечатывалась ещё девушка с золотыми волосами, и соответствующий сигнал шёл в мозг — но Адель рядом с короле-вой уже не стояла.

Осознание несоответствия между объективной реальностью и субъективным её восприятием заняло меньше половины секунды — реакция у эльфийской владычицы оказалась неплохая, — но Адель была уже далеко.

…Всё смазалось и слилось в бесконечную серую ленту: дома, деревья, люди. Прохожие не вжимались в стены домов от её быстрого бега, чувствовали лицом мимолётное дуновение или касание — но не видели ничего…

В голове билась лишь одна мысль: КТО? Страж? Дэн?

О том, что Стражей осталось так мало; и о том, что шанс выполнить свою миссию — почти последний; и о том, что она послана не Любить, а Побеждать — ступая к Победе по чьим угодно телам, — обо всём этом Адель-Лучница не думала. Думала лишь: Иван? Даниэль? Жаждала успеть, и знала, что не успеет, и всё вокруг смазывалось и сливалось в бесконечную серую ленту… Адель не успела.

…Вороной конь рухнул, забив в агонии ногами; подковы крошили камень в мелкую, невесомую пыль — в облаке этой пыли исчезла тёмная фигура Царя Мёртвых и не был виден упавший всадник. Каменное небо свернулось, как выпущенный из рук свиток…

…Две столкнувшиеся в космической пустоте вспышки — красная и синяя — слились в едином беззвучном взрыве и погасли, исчерпав и взаимоуничтожив свою энергию. Пришла чернота…

…Два тела лежали у ног Ивана. Два мёртвых тела. Голова Осипа, Царя Мёртвых, была повёрнута под странным углом к телу. Под скомканной кожей шеи — месиво позвонков, струйка крови изо рта — иссякшая. Наработанный удар рукопашника поставил точку в затянувшейся не-жизни Осипа.

Дэн был прекрасен даже павший. Синие глаза смотрели вверх, бледное лицо казалось спокойным и умиротворённым… Горла не было, вместо горла болтались какие-то лохмотья, и не красные — серые…

Так пал Даниэль, всадник на вороном коне. Третий Всадник, посланный нести Меру. Ангел Последнего Дня.

Хайле, Даниэль!

Хайле, брат Воин!

Мир вокруг возвращается в обычное состояние — но медленно, очень медленно.

Мамаша-наседка, обняв крыльями отпрыска, удаляется со скоростью дрейфующего континента.

Нога мента, спешащего к ним с дубинкой, опускается с быстротой маятника Часов Вечности.

Рука касается плеча Ивана.

Адель.

Она молчит, она не спрашивает о том, что здесь произошло. Она смотрит на мёртвых, и ей всё понятно без слов — почему в бой вступил Даниэль. И как пал. Пал — победив.

Адель опускается на колени. Приподнимает голову Дэна. Нет, Даниэля.! Целует, закрывает синие глаза и медленно, с трудом, поднимается. Впервые она что-то делает — с трудом.

— Прощай, ангел…

Иван не знает, что сказать. И что сделать. Когда всё так — не утешают. Слов нет. Он молчит. Она смотрит вдаль.

— Дай мне умереть так же. Победительницей. Не молит. Просит. Гордо. Голова не наклонена ни на волос.

Поворачивается к Ивану:

— Пойдём, Страж… Наш Час впереди. Труба поёт — печально и звонко. Царь Мёртвых повержен. Остался. Труба зовёт.

Глава 5

Генерал-майор шумно схлопнул папку и нехорошо посмотрел на просто майора.

— Ну и кто из нас сошёл с ума? Ты, я или эксперты?

Майор Мельничук промолчал. Вопрос был риторический. Но про себя майор знал точно — он с ума не сходил.

Генерал снова открыл папку, снова вгляделся в фотографии.

— Ты хочешь сказать, что вот это он? Этими вот зубами? Головы?

Мельничук молча пожал плечами. Коллективное помешательство экспертов представлялось маловероятным, а любой прикус уникален — как генокод, как дактилоскопическая карта, — и генерал, и просто майор знали это.

Генерал опять закрыл папку — уже без звуковых эффектов. Спросил:

— А семья… этого? Жена, ребёнок?

Генерал ни по имени, ни по фамилии Осипа не назвал. И даже человеком — не назвал. Генералами отнюдь не всегда становятся по блату. Генеральские звёзды и по-настоящему заслуживают. Этот — был из настоящих.

— Семья цела, — ответил Мельничук. — Семью мы нашли. На Севере, в Коми… Его корни оттуда, и её тоже.

— Ну и??

— Сходил к ним участковый. Сбежала жена попросту. После первого убийства, надо понимать, что-то почувствовала — ребёнка в охапку и на малую родину. Приезжать, забирать тело и хоронить мужа отказывается. Говорит, что проведёт там всё лето по меньшей мере…

Майор Мельничук хотел сказать, что, будь его воля, он посмертно наградил бы парня, поставившего ценой жизни точку в карьере монстра-серийника. Но не сказал, ничего. Что павшим наши железки на ленточках? Память — лучшая награда. Пока майор жив — будет помнить. И детям расскажет про этого павшего.

…Потом, когда Мельничук ушёл, генерал в третий раз открыл папку — почитать напоследок. Генерал знал, что больше этих документов не увидит. «Х-файлы», где собраны самые разные истории, порой леденящие кровь, порой поражающие загробным юмором, но всегда необъяснённые и загадочные, — такие «секретные материалы» существуют не только в больном воображении заморских киношников. Когда-то, впервые узнав о сей картотеке, генерал, как и многие до него, загорелся идеей — сдуть пыль со старых папок и попытаться распутать, используя самые современные достижения и методы, хоть что-то из копившейся полтора века чертовщины…

Тогда ему — подполковнику — этого не позволили.

Теперь генерал-майор стал мудрее.

И знал — некоторых вещей знать не стоит.

— Нас осталось двое, Страж. И нам надо спешить — Час близок.

— Но как найти этого самого Царя Живых? И на первого-то, считай, случайно напоролись… Я так не умею. Система нужна. План какой-никакой…

— План прост, Страж. — с тех пор как наречён Царём — может быть где угодно. Но придёт Час — и он окажется в одном-единственном месте. У Врат. Именно там и именно ты должен повергнуть его. Убить. Здесь ошибки быть не может — я видела его. Я нарекла его. Его кровь — пролитая тобой, и только тобой, — уничтожит Врата и… И поможет нашей Победе.

Да, всё именно так и было. Адель не лгала и не ошибалась. Но… Мог ошибиться дар. Впервые. Всё когда-то случается впервые.

Ему было тоскливо. Он мечтал оказаться на одной войне с Адель — с лучницей на белом коне. Но что главный противник примет вид четырёхлетнего ребёнка — этого Иван не ожидал. Хотя если вдуматься и повспоминать… Гнать впереди себя под выстрелы женщин с маленькими детьми — находились время от времени такие выродки среди носящих оружие.

— И где они? Эти ворота? — мрачно спросил Иван.

— Далеко отсюда. Далеко на Севере. У реки, берущей исток на Полярном Урале. В старой и заброшенной раскольничьей деревушке. Я была там однажды, давно… Тогда Час был далёк, и Врата были закрыты крепко. А сейчас и у нас, и у Царя мало времени… Час близок.

— Ты знаешь название деревни? — с нехорошим подозрением спросил Иван. — Знаю. Деревня звалась Гедонье, — сказала Адель.

Иван понял, почему на Путь был призван именно он. Решил, что понял…

Родиной своей Иван считал Усть-Кулом. Что было вполне логично: там и родился — на дому, при пассивном содействии полупьяного фельдшера.

Но корни семьи Сориных лежали в другом месте. Не в удалённом — но в другом… В старой раскольничьей деревеньке, что была затеряна в верхнем течении Кулома и звалась Гедоньем.

И — открою небольшой секрет, господа кадеты, — Иван Сорин был моим земляком…

Кстати, раз уж мы, кадеты, на привале решили поговорить об истории мест и людей, — несколько поколений назад семья Ивана носила другую фамилию: односельчане называли их Сарины или даже Сарьины… В Сориных предков Ивана превратили грянувшие после революции переписи, а также малограмотность и неисправимый окающий акцент куломских аборигенов.

Настоящей своей фамилии Иван не знал.

Но память о малой семейной родине не стёрлась у трёх поколений, живших уже в Усть-Куломе. О Гедонье… Название сие, по большому счёту, ничего не значит. Но с ним, с названием, по странному совпадению, случилось то же, что и с семьёй Сарьиных. При основании деревня была наречена по-другому.

Назвали деревню Гедеонов Колодезь. Точно и ёмко — в честь святого старца Гедеона, приведшего паству в куломскую глушь. Уходили, понятно, от царя-реформатора, как и прочие раскольники. Но старец в отличие от коллег-староверов Антихристом Петра не считал. Лишь Предвестником. Приход Антихриста они ждали.

И готовились. Много лет готовились.

Это насчёт Гедеона…

А Колодезь?

Тоже было дело.

По приходу на новое место старец… Да что я всё: старец, старец… Лет сорок на вид мужику было, плечи — сажень. Старец, господа кадеты, — это в старой вере звание, типа полковника.

Так вот, по приходу старец первым делом поставил не церковь. Гедеоновцы церквей не признавали — нельзя с Ним общаться через крышу, молились на вольном воздухе. И не, дом первым поставили, не амбар, не овин, не конюшню…

Кто сказал: нужник?

Встать! Шаго-о-ом… до кустов и обратно, две минуты на всё …арш! Вот засранец…

Гедеон поставил сруб колодца. Не выкопал — колодец там был. Уже был. Поставил за ночь сруб из принесённых с собой лиственничных брёвен. А может, и не лиственничных. Разное говорят. Вокруг колодца и жили…

Не всегда спокойно жили.

Поручик Преображенский Колычев, что весь край от Печоры до Вычегды от раскольников очищал…

За что очищал?

За уклонение от святого солдатского долга, от службы в армии. Не хватало царю людишек — на стены Нарвы посылать, в невских болотах топить, полтавские поля удобрять. Глуп был царь-батюшка, хоть и назвали Великим. Всё хотел Карлу числом солдат задавить. Не знал, что солдаты гибнут, а побеждают — Воины.

Так вот, поручик Колычев команду послал — под государеву руку гедеоновцев вернуть. Ну и пожурить маленько…

Тяжко та команда шла, медленно — будары против течения бечевой тянули, с припасами. И с пищалями — для пожурения. Дошли иль нет — неведомо. Но не вернулись.

Что и как там случилось? Не знаю. Знаю лишь, что Гедеон паству учил не одними молитвами Антихриста встречать. Им в петровские рекруты без надобности. У них своя война шла…

Второй Предвестник, кстати, тоже команду посылал. Шаблонно они, Предвестники, мыслили… Полное впечатление, что им в одной и той же Академии одни и те же генералы лекции читали.

Так вот, второй Предвестник тоже команду послал, но хилую — семеро всего активистов.

В колхоз вступайте…

Какой, на хрен, колхоз, война у нас тут, не видите? Две атаки отбили, третью ждём, самую страшную…

Кака така война? С Антихристом? Так-так, мало что подкулачники, ещё и мракобесы религиозные… Ну, пеняйте сами.

Чаво, чаво? Ет'то куда вы нас с Кулома, с мерзлоты-то, сошлёте-выселите? В землю Ханаанскую, к рекам млечным?

Ну, слово за слово — и та команда не вернулась.

Но второй Предвестник был не чета первому, торопыге-недоучке. Тот-то: тяп-ляп, шлёп, чпок — на болоте городок — столица Империи…

Второй мудрее был. И страшнее. Ждать умел. У него всё по плану — по пятилетнему. До следующей весны ждал, пока пороги да перекаты куломские водой высокой не покрылись. А тогда…

Тогда прицепили баржу к буксиришке паровому с гордым именем «Товарищ Рудзутак». На баржу — гепеушники, и не только…

Что скрывать: не любили гедеоновцев соседи — кто добирался до них порой. А кому ещё добираться? — охотники, золота там не мыли от веку.

Но охотник тоже человек, обхождение любит. Как с пар-мы выйдет, ему что надо?

Да не с Пармы… Довожу, господин кадет, упрощённо: парма, если с маленькой буквы, — большое такое место, где ёлки растут. Тайга, короче. Или лесотундра…

Так вот, охотник, с пармы выйдя, чего ведь хочет?

Шкурок на спиртяжку поменять, да в баньку первым делом, ну и молодка если попадётся сговорчивая… А тут: иди своим путём, прохожий, война у нас…

Не любили гедеоновцев. Не похожих, других — всегда не любят. Много добровольцев пошло с карабинами охотничьими… Без них, думаю, и третья бы команда — за первыми двумя отправилась…

Короче, не стоит долго о грустном…

Кто пал — тот пал.

Что сгорело — то сгорело.

Живым сказали — или едете новую жизнь строить, или…

Одни поехали — бабы да детишки… Другие остались.

С иных постов не уходят — даже мёртвыми. Навсегда остаются.

Но дети выросли. Мало нас осталось. Кто жив — воюет. И учит Воинов.

Ладно, кадеты… О старых войнах можно бесконечно говорить. Но они прошли. А наша — сейчас…

Привал закончен!

Па-а-а коням!

Труба зовёт.

Провожала его Наташа.

Аэропорт оказался пустынно-гулок — Наташа не была здесь несколько лет и удивилась. В памяти со школьных лет, с полётов к морю, на отдых, с родителями оставались оживлённые и шумные толпы… Сейчас залы «Пулково» казались ещё больше — и жизнь в них едва теплилась…

И лётное поле тоже удивило Наташу — девчонкой она могла часами смотреть на него, выспрашивая отца о самых разных моделях постоянно улетающих, прилетающих, куда-то выруливающих самолётов… Сейчас на сером бетоне виднелось лишь несколько уныло-одинаковых «тушек».

Они почти не разговаривали — слов не было у обоих.

Наташа не слишком поверила во внезапное желание Ивана посетить родные места и повидаться с уцелевшими родственниками. И она сильно подозревала, что история, начавшаяся для неё почти полгода назад, не закончилась со смертью Наи и Полухина. Но Иван ничего не объяснил и не рассказал, и Наташа знала только одно: она будет ждать и молиться, чтобы он вернулся.

Репродуктор прогнусавил о посадке на ухтинский рейс.

Наташка внутренне сжалась. Надо было прощаться — но она не знала: как? Они так и не поговорили после той прекрасно-нереальной ночи, и она не могла понять, нужен ли ей этот разговор, и доскональное выяснение взаимных отношений, и дотошное расставление всех точек над — или просто-напросто хочется другого: чтобы эта ночь повторилась снова. И повторялась ещё много-много раз.

Иван попрощался с ней у стойки регистрации просто: поцеловал в губы. Поцелуй оказался целомудренным — но! — обещал всё. Одновременно. Бывает и так.

Она стояла как тогда, как в детстве — почти прижавшись лицом к огромному, во всю стену, стеклу. Автобусы до трапа теперь не полагались — цепочка крохотных на необозримом поле фигурок тянулась к застывшему вдали самолёту. Одна обернулась и помахала ей.

И Наташа поняла. Не стоило лгать себе, успокаивая: что она устала ждать принцев на белых конях или «мерсах», и что от этой усталости сделала непродуманный шаг, и что её шаг, по редкому счастью, оказался удачен, но ничего такого уж глобального с ней не произошло, произошло банально-возрастное, просто чуть-чуть позже, чем у других, и…

Лгать себе не стоило.

Наташа Булатова полюбила.

Полюбила Ивана.

Казалось — внизу бескрайняя заснеженная тундра. Но то были облака — и, странное дело, не похожие на те, что лежали под крылом во время перелётов в Англию и обратно… Странно… Вода в парообразном состоянии везде вроде одинаковая, что над пустынной тайгой, что над беспросветно заселённой Европой.

А может, всё дело в том, что на Север в последние годы Иван летал по единственному делу — хоронить родных.

Впервые он летел на родину по другому поводу — близких родственников у него не осталось. Отец не вернулся с необъявленной войны, когда Ванятка лежал в колыбели, дед умер ещё до того, как внук пошёл в школу. Брат Саня утонул пять лет назад, мать похоронили позапрошлым летом, за месяц до неё тихо и незаметно ушла жившая в Парме тётка…

Близких родственников не осталось, дальних он не знал: семейные связи распались в начале тридцатых — в то страшное время распалось многое, так до сих пор и не восстановленное…

Оставался, правда, Маркелыч — в каком-то дальнем колене родня Сориных.

Маркелыч в отличие от многих историю семьи своей и рода знал прекрасно — и в родстве пребывал, казалось, со всем их северным краем…

Был Степан Викентьевич Парфёнов (с чего его все звали Маркелычем? — загадка) потомственным северным рыбаком: и отец, и дед, и прадед, и все предки вплоть от легендарного Парфёна, бежавшего в эти места от царя-реформатора Петра, — все занимались рыбным промыслом. Ловили всегда по старинке, не слишком оглядываясь и на царские установления об охране рыбных запасов, и, позднее, на декреты Совнаркома.

Говоря проще — браконьерствовали.

Когда Маркелыч вступил на тернистый наследственный путь, штрафы и изъятия сетей за незаконный лов как раз. сменились тюремными сроками. Стёпа Парфёнов был ловок и удачлив, да и с инспекторами умел договариваться, — но и он получил в конце концов пять лет, тогдашний максимум. Рубил лес здесь же, в Коми, а когда вышел — власти возрождали рыболовецкие артели, осознав факт, что рыб-совхозам осваивать затерянные в тайге озёра невыгодно, что больше там наловит по договору ватага из пяти-шести человек, а то и одиночка с десятком сетей.

Получалось, что сидел Маркелыч вроде и ни за что; но он на власть не обиделся, сколотил артель и занялся знакомым делом. Конечно, то была не вольготная жизнь старых времён — весь улов приходилось сдавать по фиксированным ценам, весьма заниженным… Но в ватаге Парфёнова паи всегда выходили в конце сезона куда выше, чем у других, — как никто знал он и парму, и озёра; умел безошибочно определить, стоит или нет начинать лов на той или иной ламбе; и рыбьи стаи находил, казалось, верхним чутьём, без всякого эхолота. Соответственно и народ мог отбирать в артель придирчиво — многие к нему стремились, но пьяницы и лодыри получали от ворот поворот.

Когда задули-засвистели сквознячки перестройки и слово «кооперация» стало приобретать новый смысл, у Степана Викентьевича скопился уже изрядный капиталец; и в отличие от многих других, доставших деньги из дальних захоронок, в торговлю он не кинулся — так и занимался наследственным делом.

Потом, когда другие успешно прибирали к рукам магазины и фабрики, под контролем Маркелыча оказалась добыча и переработка рыбы на территории с пару европейских стран размером (заодно — и производство снастей да лодок, и кое-какое строительство, и пакет акций речного пароходства, и даже инвалютный рыболовный туризм).

Попытались обложить Парфёнова данью хваткие бритоголовые ребята из Сыктывкара — он не спорил, соглашался: да, защита нужна; да, готов на это дело отчислять положенные проценты; да, но вот путина-то только начинается, все в снасти, в лодки вложено, через пару месяцев приезжайте…

Но отправившиеся в условленный срок за долей баскаки из тайги не вернулись, как иногда не возвращались из рейдов слишком жадные рыбинспекторы… Маркелыч по спутниковому телефону тем же простачком прикидывался: мол, приезжали, отдал всё положенное, куда делись — не знаю, дело тёмное, закон — тайга, прокурор — медведь. И больше на связь не выходил.

Отправили разобраться команду бойцов на пяти джипах — оружием обвешаны, прямо Рэмбы какие-то, чуть не птурсы везут в багажниках. И тоже — канули. — Со всеми джипами, стволами и птурсами. Бесследно растворились на территории двух Франций…

Поговаривали, что Маркелыч тем временем слетал прямым рейсом в Москву, поклонился балыками нежнейшего посола кое-кому из знакомых по зоне, в своём деле на самые верха забравшимся; посидели, выпили водки под тающую на языке рыбку, повспоминали былое, потолковали о жизни…

И — тоже ходили слухи — пришла из Первопрестольной малява смотрящим за автономией: «К Маркелычу не касайтесь, он мужик правильный, занимайтесь нефтью и всем остальным, а рыбой он заниматься будет». Так оно было или иначе — но бойцов и птурсы списали в расход, никто больше на Маркелыча наехать не пытался… Стал он некоронованным императором всея тайги и окрестностей — без малейшей чванливой гордости этим титулом.

А ещё — был Маркелыч дальним, двадцатая вода на киселе, родственником Ивана Сорина.

Глава 6

Усть-Кулом.

Всё возвращается… Приходит срок — и всё возвращается. Но не все.

— Маркелыч-то? И-и, Ванятка… Маркелыч ещё по весне с пармы не вернулся… На вертолёте летел с Цильмы-то, он всё больше вертолётом нонче… Ну и не нашли-то ни его, ни вертолёта сгонного… Надо было как деды, по земле да по воде… А в небе, с Богом рядом, только ангелы летать-то должны, людям негоже…

Приходит срок — и всё возвращается.

Но не все.

Восемь лет назад.

Маркелыч часто ставил в тупик своих бизнес-консультантов.

Они — лощёные, в пиджачках и галстучках — не могли порой понять логику этого небритого, демонстративно носящего кирзачи и ватную тужурку мужика.

Несомненно, в мотивах его поступков что-то было — ведь сделали же они, эти поступки, обычного когда-то рыбака хозяином почти всех рыбных промыслов на территории пары Франций. И много чего другого — хозяином.

Логика явно была. Но — не понимали.

Вот и сейчас — зачем, скажите, так упорно финансировать обучение и карьеру Сорина-младшего? Обучение — ладно, но зачем Маркелычу свой человек в забугорной корпорации, ну никак с его бизнесом не связанной? Акции такого гиганта не скупишь, не леспромхоз на Куломе… Чтобы парнишка чаще в Англию мотался? Так купить путёвку — и дело с концом…

Маркелыч им ответил, поскребя щетину:

— Так ведь, это… Тут не в том дело-то, чтоб он там… Тут дело — чтоб он не здесь… Другим станет…

Внятно и вразумительно. Но вопросы логики Маркелыча волновали мало, по житейской тайге его вела обострённая сверх предела звериная интуиция. Он добавил:

— Саньку б ещё куда пристроить…

Но здесь не могла помочь (или помешать?) даже таранная воля Маркелыча. Саня Сорин к тому времени уже встретил на дискотеке в убогом пармском клубе шестнадцатилетнюю соплюшку Машу. Марью. Марию.

А Ваня уехал в Питер.

Надолго. И стал другим. Все реки текут…

Но приходит срок — и всё возвращается к истокам.

Усть-Кулом.

Он увидел её.

Увидел на убогой, до ужаса убогой улице. (Господи! А в детстве казалось, что — здесь живут. Что — так и надо!) Улица тянулась к высокому, обрывистому берегу Кулома — последнему берегу, здесь он, суровый полярный изгнанник, приникал к груди матери Печоры — и слившиеся их воды разливались широко, как море…

Улица была убогой.

Но — не вся.

Большая часть — да, там жались друг к другу строения — нелепые, обтянутые рубероидом по крышам и даже по стенам, с крохотными слепыми окошками (большие — лишние дрова в долгую северную зиму…). Строения лепились плотно, как солдаты в строю ублюдочной армии. Армии, позабывшей о победах, способной лишь копать канавы и разгружать вагоны… Убогая была улица.

Но — не вся!

На отшибе, на обрыве, рискованно (весной Кулом суров и страшен, и серо-стальные холодные клинки воды подсекают и обрушивают берега) — в стороне, на высоком обрыве, стояли высокие ладные дома с большими окнами.

Там жили потомки спецпереселенцев из старой раскольничьей деревушки Гедонье. Там родился Иван.

Он увидел Адель на фоне ублюдочных домишек — и они, как в детстве, вновь показались обиталищами живых людей. Друзей. Надёжных и проверенных в бою друзей. Да! Когда вас трое, а их пятеро, и вы в шестом классе, а они в восьмом — это бой. Смертный бой до Победы…

А скудная пародия на газон — от травины до травины полметра — показалась бескрайним лугом, напоенным ароматом дивных цветов, наполненным жужжанием пчёл и шмелей и трепетом крыльев чудесных бабочек…

Собственно, подобного и следовало ожидать — он увидел Адель.

Но… Со зрением Адель-Лучницы, посланной побеждать, тоже на мгновение что-то случилось… Семь стрел одна в одну в этот момент Адель бы не вонзила…

Адель-Воин, посланная побеждать.

Только побеждать.

Усть-Кулом.

— Хайле, Страж!

Впервые она приветствовала его так. Он — оценил.

— Хайле, Адель!

Он не стал спрашивать, как она добралась в Усть-Кулом, как догнала его… В последнее время он старался задавать как можно меньше вопросов — но делать как можно больше выводов из увиденного и услышанного.

— Царь рядом, — сказала она без долгих предисловий. — В Парме. Ты знаешь, где это? Иван знал.

— Там же и то, что тебе надлежит взять. Это отыскал Даниэль, но только Страж может взять и даже просто видеть это… И только это может повергнуть Царя Живых. Ничто иное над ним не властно.

Он не стал спрашивать ни о чём. В Парме всё сам увидит. И всё сам поймёт.

— Нам пора, Страж. Нас ждут…

Улыбчивый парень лет тридцати, терпеливо ждавший в моторке-казанке, помрачнел, увидев Адель не одну — со спутником. Но ничего не сказал, разве что дёрнул шнур стартёра чуть резче необходимого…

Казанка понеслась вверх по Кулому.

Гедонье. Ровно век назад.

Через двадцать один год после второй отбитой попытки Прорыва старец Гедеон наконец понял, кто будет его преемником. Впрочем, старцем Гедеон и сейчас не выглядел — на вид мужик в самом соку, от силы на излёте пятого десятка… Но о преемнике подумать стоило. Не о заместителе, обязанном принять команду, если старец падёт в бою, — о Преемнике. Которому можно оставить дело всей жизни, всей своей очень долгой жизни, — оставить целиком и полностью.

До сих пор такого рядом не было — хотя вырастил старец бесстрашных бойцов и толковых командиров. Воинов. Но Преемника не было, и лишь сейчас Гедеон понял, кто им в своё время станет.

Иосиф.

Двадцатилетний Иосиф, зачатый в горячую ночь Победы. Горячую и в переносном, и в прямом смысле — Гедеонов Колодезь догорал, отстраивать потом пришлось заново — тем, кто уцелел в нелёгком бою. Иосиф был зачат с молодой вдовой Якова Сарьина, павшего в тот страшный день — Книга Гедеона именно так, и только так, наставляла утешать, и другого утешения не признавала, — был зачат самим Гедеоном. Именно Иосиф должен был стать со временем Преемником — понял старец, заглянув в день двадцатилетия в серо-стальные глаза сына. Гедеон ошибся. Ошибся, пожалуй, впервые в жизни, и грех винить его за ошибку: когда много десятилетий вокруг лишь верные, верность их начинаешь считать неизменной и естественной — и ищешь меж них лишь Силу.

Неимоверно велика оказалась цена той ошибки.

Преемником Иосиф не стал.

Не стал, прельстившись очень скоро иным служением.

Прельстил его пришедший (вернее — принесённый умирающим) в Гедонье человек страшный и яростный, имевший много имён. Товарищ Андрей — так звали пришельца подобные ему. Казимир Янович Захаржевский, он же Самуил Дорибаум, он же Анджей Буровский, он же… — много разных имён числилось в розыскных листах человека, и многими прозвищами называли знавшие его. Не знали лишь, как ласково звала его в детстве мать — и была ли вообще она у товарища Андрея.

Человек умирал — истощённый, обмороженный, бог знает откуда и сколько вёрст прошагавший весенней, но ещё заснеженной пармой. Умирал — и не мог умереть, не передав кому-либо своей ненависти и страстной своей ярости.

Он бредил, он выплёвывал страшные слова вместе с кровью и с кусками своих лёгких. Он то кричал, то шептал еле слышно — и нашедшему его в парме Иосифу приходилось низко нагибаться, чтобы услышать. Иосиф слушал и запоминал всё, до последнего слова, — . и перед мысленным взором его распадались престолы и рушились могущества, и землю потрясала поступь покрытых язвами и лохмотьями полчищ, и море крови нависало огромной, готовой поглотить весь мир волной, и готовился выйти из моря того Освободитель.

Иосиф понял, что его обманывают. Не сейчас — его обманывают давно, с самого детства. И с детства стоит он под чужими знамёнами.

Через три дня товарищ Андрей умер.

Иосиф не стал искать неофитов в Гедонье. Просто исчез пару месяцев спустя — по Кулому шли, сталкиваясь со страшным грохотом, белые громады, — и исчезнувшая вместе с Иосифом лёгкая, с низкими бортами лодка-гулянка никак не могла добраться целой в этом ледяном аду до низовьев, до Печоры…

Его считали погибшим.

Но в конце следующего лета куломский рыбак Маркел Парфёнов принёс весть: младший сын его, Викентий, тоже ранее бывавший в Гедонье, встретил среди сольвычегодских мастеровых парня, очень похожего на побрившегося и подстриженного Иосифа. Рабочие парня, несмотря на молодость, крепко уважали. И звали — товарищ Осип.

Питер.

Она смогла провести одна восемнадцать часов — не больше и не меньше.

Потом рванула в «Пулково», не дожидаясь утра.

На Ухту рейсов не было, туда летали два раза в неделю. Подвернулся борт на Сыктывкар — дорогой, коммерческий, — и через два часа Наташа уже сидела в кресле «Як-45».

Только не спрашивайте, зачем она это сделала.

Сам не знаю.

Она не была Воином.

Наверное, Наташа могла стать Воину верной подругой и растить достойных сыновей, видящих отца лишь в кратких передышках сражений, но Воином она не была.

Так зачем? Не знаю…

Можно знать всё: чем пахнет раннее утро перед атакой; и какой болью отдаёт плечо после выстрела — на третий день затяжного жестокого боя; и насколько тяжелее становится друг, которого выносишь на плечах из пекла, — в тот момент, когда понимаешь: не донёс; и с каким звуком внутри ломается ребро — твоё ребро — от попавшей в него пули. Можно знать всё — и даже тактико-технические характеристики заморского противоракетного комплекса «Патриот». Лишь одно не дано знать нам, братья Воины: за что любят нас наши подруги…

И на что способны при этом.

Глава 7

Другая Битва. Другой Воин.

Амбразура жжёт лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть — и хоть так отдохнуть.

Двадцать семь часов.

Двадцать семь часов подряд. Смены нет — и не будет. Он не помнит, когда в последний раз ел и спал. В ушах ревёт труба. И, параллельно, — гремит барабан. Неприятное сочетание. Под барабан маршируют солдаты. Под барабан казнят изменников. Он не хочет слушать и слышать этот неумолчный стук — но барабан гремит.

Всё громче и громче.

Амбразура жжёт лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть. — и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, надо экономить каждый. Указательный палец уже не слушается, нагло двинул в самоход — он пускает в ход средний. Надо жать на спуск. Надо драться. Потому что труба зовёт.

Но! — страшное сомнение. Его ли это Битва? Может ли он сделать хоть что-то — здесь?

Барабан гремит…

Три года назад он услышал самое страшное: что он дезертир. Что он не взял автомат и не пошёл победить или пасть. Ничего страшнее мужчина не может услышать от женщины. От любящей и любимой женщины.

Барабан гремит… И почти заглушает трубу — но труба всё равно слышнее.

Это была чужая война. Чужие самолёты рвали чужое небо — и от чужих бомб рушились чужие дома. Но там гибли дети.

Он не пошёл.

И услышал — что он дезертир.

Если он ошибся. Если он вдруг ошибся…

Амбразура компьютера жжёт лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть — и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, около сорока, если считать знаки препинания, — и надо экономить каждый.

И он понимает, что если немедленно не заснёт хоть на пару часов — умрёт. Прямо здесь и сейчас.

Умирать не хочется. Хочется уснуть. И он ложится. Но — в ушах гремит барабан. Барабан рвёт перепонки. И он понимает — бунт в тылу. Банальный бунт организма. Организм нагло требует привычную дозу — и не желает выполнять команду «отбой». Чуть больше суток назад он решил, что не хочет выкуривать две с лишним пачки в день, — и перестал. У организма — другое мнение, он требует дозу…

А барабан в ушах — просто-напросто повышенное давление. Всё элементарно. Сосуды тоже требуют дозу. Тук-тук-тук сердца напоминает о скорострельном оружии. У сердца свои претензии к работодателю. Всё просто. Но под барабан никак не уснуть — и он начинает банально умирать. Прямо здесь и сейчас.

В квартире — он один. В аптечке — банальный набор: от головы, от живота, от гриппа. Хорошо быть здоровым человеком. Но иногда опасно. Телефон? «Скорая»? Телефон давно отключён, приходили какие-то бумажки, звучали какие-то звонки с предупреждающим о чём-то механическим голосом — но было не до них…

Жри! подавись! получи свой никотин и дай уснуть!

Лайтовская сигарета лишь подкашивает ноги. У второй он отрывает фильтр, прикуривает от первой…

Поздно! — злорадно отвечает организм. Раньше надо было думать!! Сейчас возьму и сдохну!!!

Он рычит.

И гасит сигарету о ладонь. Медленно. Больно. Злости и боли хватает, чтобы выползти из дому и поплестись к аптеке…

До аптеки сто шагов. Шаг, второй, третий… Вокруг весна. Четвёртый, пятый… Дойду, думает он, не сдохну… Шестой, седьмой…

Другая Битва. Другой Воин.

Незачем всем менять штык на перо, а автомат на клавиатуру…

Вывод из этой истории гораздо проще. В бою может случиться всякое. Такое — тоже. Индивидуальную аптечку — держать под рукой! И — уметь пользоваться!

Парма.

Хибара неподалёку от берега. Неказистая, но крепкая. Из лиственничных брёвен — а они здесь редкость. Гаврилыч привёз их издалека, из низовьев, по Печоре и Кулому…

Рука чертит воздух в приветствии. Адель наклоняет голову.

— Здесь жил великий из сильных… Хайле, Гавриил!

Кажется — издалека, из непредставимой Бездны, — эхо ответа.

Иван вспоминает Гаврилыча. Неисповедимы пути… Этот постоянно пьяный старик…

Стоп! Пьяный? Иван, часто бывавший у родни в Парме, не раз видел Гаврилыча выпивающим. Да и многие видели. Любил пить на виду, в компании. В любой компании. Но пьяным… Нет, пожалуй, никто и никогда не видел старого браконьера валяющимся в алкогольном сне — а подобное зрелище и для Пармы, и для Усть-Кулома более чем обыденное, пили здесь всегда крепко, блаженно дрыхнущим на земле алкашом не удивишь никого. Но Гаврилыч… Даже шатающимся после выпитого старика не видели.

Стоп! Снова стоп!! Старик?! Седая щетина, морщины на загорелом лице — пацану Ване казался стариком, понятно, но дело не в этом… Иван увидел Гаврилыча в первый раз больше двадцати лет назад, приехав мальчишкой в Парму, в гости к тётке. Выглядел тот лет на пятьдесят с лишним — тогда. Значит… Значит, при их последней встрече, два года назад, в Усть-Куломе, на похоронах матери Ивана, — должно было Гаврилычу по меньшей мере перевалить за семьдесят. Должно было… Только…

Только выглядел он на те же пятьдесят с чем-то лет — крепкий мужик, не поддающийся старости. Вот так… Можно, конечно, предположить, что много лет назад, когда ничего о себе, кроме имени, не помнящий Гаврилыч вышел из лесотундры, лицо его небывало, лет на тридцать — сорок, старили следы свежих страшных ожогов и ещё более свежего и страшного обморожения. Можно. Заодно можно придумать, почему следы эти постепенно и без следа рассосались….

…Иван не знает, что у Гавриила, прозванного в Парме Гаврилычем, полностью пропали не только шрамы от ожогов и обморожений — гораздо раньше точно так же исчез след от выбившей глаз и вдребезги раскурочившей правую половину головы пули. Пулемётной пули.

Потому что расстреливали их из пулемётов…

Гедонье. Семьдесят лет назад.

Расстреливали их из пулемётов — из двух старых максимок и пяти новеньких дегтярёвских ручников (они уже четыре года, на год раньше, чем в РККА, сменили в Конторе старые добрые льюисы для проведения массовых акций).

Расстреливали всех — и уцелевших, и раненых, и даже павших: о загадочной живучести гедеоновцев слухи ходили самые странные.

Расстреливали заодно и стариков, и подростков, и женщин с детьми — но лишь тех, кто наотрез отказался грузиться на баржу, прицепленную к паровому буксиру с гордым именем «Товарищ Рудзутак».

Расстреливали на краю неширокой и неглубокой лощины, промытой сбегавшими к Кулому вешними водами, — возиться и рыть в мерзлоте предписанную специнструкцией братскую могилу, конечно, не стоило — в сотнях километров от ближайшего жилья смешно и глупо. Расстреливали на краю лощины, сбрасывали вниз и, закончив, кое-как присыпали — соскобленной с южных склонов пригорков чуть оттаявшей землёй да головешками с догоревших пожарищ…

Расстреливали тщательно — но всё равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится — словно кто-то не желает умереть и готовится восстать и вновь сразиться со своими убийцами. Это давило на нервы — и лишь железная воля командира удерживала карателей от немедленного отплытия — а тот не хотел уходить, не найдя того, что искал, — того, что увидеть и взять мог только он… Поиски не принесли результата — на третий день «Товарищ Рудзутак» задымил вниз по реке.

Затянутый в чёрную кожу командир стоял на носу буксира. Курил. На вид был он лет тридцати. Но внимательно взглянув в глаза его — серо-стальные, с неприятным красным оттенком, — умеющий читать по глазам мог понять, что командир гораздо старше.

Тогда они, эти кроваво-серые глаза, ещё не спали.

Парма. Сейчас.

— Смотри внимательно, Страж! Это должно быть здесь…

Иван смотрит. И изумляется. Из хибары вынесено всё. Всё мало-мальски ценное; лишь на стенах рваные сети — память о последнем увлечении Ловца Душ Человеческих.

Но!

На полу, на самом видном месте, сверкает и переливается это. Маленький кинжал с рукоятью в форме распятия. Серебряный кинжал.

Иван нагибается. Не решается прикоснуться. Почему никто не унёс? Что-то не так. Глаза Адель широко открыты. Она смотрит вниз, на грубо струганные доски пола. Над которыми наклонился Иван. Смотрит мимо кинжала…

Рука Ивана тянется. И останавливается. Он выпрямляется.

— Почему ты говоришь — зло.?Ведь оно… кинжал?

— Это — оружие Стражей. У него нет имени. Иные называют это Мечом Господним и думают, что оно даёт силу Господа. Всё не так, сила в руке… В твоей руке, Страж…

Вот как. Меч Господень, не больше и не меньше… Маловат твой Меч, Господи…

— Ты уверена, что оно лежит для меня? И почему никто не забрал? Раньше?

— Да. Гавриил хранил его для тебя. И никому не дано видеть это. И удержать в руках.

— А сам… Гаврилыч?

Назвать старика Гавриилом не поворачивался язык.

— Гавриил когда-то был Первым Стражем… В руках его это обращалось мечом из света и пламени. И пронзало Небо и Землю. Очень давно…

Гаврилыч, пронзающий небо и землю… Да-а… Но она не лгала. Никогда и ни в чём она ему не лгала.

Ну что же, Страж… Пора на пост… Бери оружие сам, раз разводящий тебя не дождался.

— Бери оружие, Страж. Бери левой рукой.

— А какой же ещё? Я левша.

— Это всегда будет на твоей ладони. Невидимое другим и не мешающее тебе. Достаточно сжать пальцы… Страж нагнулся. Взял оружие. Трубы пели.

Сыктывкар. Аэровокзал.

Печора не принимала. Ухта не принимала. Усинск не принимал.

И, конечно, не принимал Усть-Кулом. Он был слишком близко — каких-то сорок километров — от центра гигантского облачного купола, повисшего над землёй неподвижно. И низко. А центр — был в Парме.

Самолёты не летали.

Авиаторы матерились.

Синоптики чесали в затылках.

Наташа металась по аэропорту потерявшей детёныша тигрицей.

Она нашла людей. Она умоляла. Она грозила. Она плакала. Она пыталась расцарапать чьё-то лицо и пыталась отдаться. Она встала на колени.

Она улетела в перегруженном вертолёте.

Кому-то пришлось остаться.

Вертолёт полз между облаками и лесотундрой — и ему было тесно.

Полз в Усть-Кулом.

Наташа молилась.

И не знала: поможет?

Глава 8

Парма. Сейчас.

Оружие Стражей оказалось замечательно простым в использовании. Почти как дар — когда Иван научился отключать и включать тот по своему желанию.

Крохотный серебряный кинжал, видимый только ему, уютно устроился на левой ладони — словно прирос, но при этом не мешал выполнять рукой ни одно из обыденных движений и действий. А ещё — Иван чувствовал, что нигде и никогда без его воли оружие руку не покинет — нельзя его ни забыть, ни обронить, ни дать похитить.

Немного смущал декоративный размер. Но не в размере, в конце концов, дело. Ещё в «Хантере» он убедился, что и крохотная пулька способна творить большие дела.

— Что теперь? — спросил Иван, освоившись с оружием. — Сразу к Царю? Чтобы не оттягивать?

Он уже знал всё. Или думал, что знает всё. Знает, что наречённый — мальчик Андрюшка. Сын Маши, когда-то изрядно вскружившей голову Сане Сорину. Утонувшему на Куломе старшему брату Ивана. Самый обычный мальчишка… Но отец его — Осип. Царь Мёртвых. А Даниэль говорил, что гораздо опаснее. И Адель говорит то же самое.

Проблема…

Решить её некому — только ему, Ивану. Стражу. И — крохотному оружию на его левой ладони. Ладно… Надо посмотреть вживую на этого Царя. Надо глянуть на эти ворота…

— К Царю нам нельзя, — твёрдо сказала Адель. — Сейчас нельзя. Ты не можешь пустить оружие Стражей в ход немедленно. Точнее — можешь, но эффект будет странен. Ты погибнешь. Просто исчезнешь. Погибнут и исчезнут все, кто при этом окажется рядом. Исчезнет и Царь — но он единственный вернётся. Очень скоро. Через несколько лет… С новыми силами.

Адель не лжёт. Ни единым словом. Иван не отключает дар — но не из недоверия. Он верит ей. Он боится, что Адель может допустить ошибку…

Но Адель права.

Во всём.

Иван не понимает. Тогда — зачем всё?

— Это сделано мудрыми руками, — терпеливо объясняет Адель. — Страж может стать ренегатом. Или — ему может изменить разум. Редко, но случается. Если такой Страж доберётся до этого… Может случиться беда. У оружия Стражей присутствует нечто вроде сознания — на самом примитивном, эмпатическом уровне. Должно пройти не меньше нескольких часов — чтобы вы настроились друг на друга. И чтобы оружие убедилось — твои мысли чисты. Иначе — всё будет как я говорила…

Всё — чистая правда. Иван думает, что подобную защитную цепь стоит встраивать в любое оружие. Начиная со складного ножа. Не помешает, совсем не помешает…

— И как провести эти несколько часов?

— Побудь один. Бодрствуй. Уйди в лес и постарайся не думать ни о чём…

— А ты?

— Я попробую пока заняться Царём Живых… Чтобы за Эти часы не случилось непоправимого…

— Но как? Ты же сама говорила… Что должен я, что никто из живых не властен над Царём…

— Всё так. Живые над ним не властны. Я найду мёртвого. Он тоже не сможет многого, но… Но с его помощью нам будет легче.

Иван морщится. Мало приятного — прибегать к помощи мёртвых.

— Хорошо, — говорит он. — Тогда я пошёл. Раньше начнём — раньше Закончим. Адель кивает.

И улыбается. Улыбка её горька. Дорогую цену заплатила Адель за своё знание об оружии Стражей. О Мече Господнем.

Страшную цену.

Гедонье. Семьдесят лет назад.

Расстреляли их тщательно — но всё равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится — словно кто-то никак не желает умереть и готовится восстать и вновь сразиться со своими убийцами.

На седьмой день так и случилось. Но сражаться было уже не с кем — каратели уплыли. Восставший со дна лощины был похож на труп, на любой труп из той груды, что неохотно выпустила его из-под себя, — рваные пулевые отверстия на груди и в боку, правая половина головы разбита пулей, глаз вытек…

Но Гедеон был жив. Оружие, видимое лишь Стражам, поблёскивало на изуродованной, лишившейся двух пальцев ладони. Второй Меч Господень лежал в надёжном тайнике, хранившем Книгу Гедеона, и был укрыт в самой Книге, запечатанной семью печатями. Старец проверил — каратели тайник не нашли. Потом он поискал уцелевших — их не было. Ни одного…

Не хотелось жить и Гедеону — но он стал жить.

Сладил сруб из тонких стволинок здешних ёлочек — мороз старца не донимал, он давно научился не чувствовать жары или холода. Еды хватало: Гедеонов Колодезь был настоящей крепостью — неприкосновенные, на случай долгой осады, запасы в глубоко уходящих в мерзлоту погребах могли прокормить одного человека в течение долгих десятилетий. И прокормили — в течение этих десятилетий, потому что старец никуда уходить не собирался. Пост бросать было нельзя.

Он ждал Прорыва — в одиночку. Бесконечная полярная зима сменялась раз за разом коротким полярным летом — он ждал. Раны зажили, и шрамы бесследно исчезли, глаз и пальцы восстановились — он ждал. Сорок долгих лет промелькнули одним коротким днём — он ждал.

Первый и последний Страж ждал Прорыва.

И дождался.

Парма.

Хибара — такие здесь зовут балками.

Балок как балок, только грязный — снаружи и изнутри. Вонь. На грязных стенах — плакаты с голыми женщинами, тоже грязные. На грязном столе лежат деньги — много.

Мужчина, сидящий у стола, улыбается. Неприятно — многих зубов не хватает, оставшиеся черны. Глаза бегают: с денег на Адель, с Адель — на деньги. Потом — короткий взгляд на дверь.

Мужчина давно мёртв, но не знает этого.

— Ты всё понял? — Адель говорит стоя.

— Ну дак, за такие башли и кайтух прорюхает… Тока вот… ещё бы аванес махонький…

Он крадучись встаёт, делает шаг к ней. Адель не реагирует. Пестрящая наколками рука ползёт по платью. Адель молчит, синие глаза давят, толкают, отшвыривают мужчину. Он не чувствует ничего — он мёртв. Рука ныряет в вырез…

Страшный вопль мертвеца, выдернутая рука обожжена, пальцы почернели, обуглились.

— Ты всё понял, раб? — повторяет она, словно ничего не было. Голос и тон те же, но теперь — слабо, издалека — в них слышен отзвук битвы. Которая уже идёт.

Он бормочет что-то утвердительное.

— Тогда иди!

Новое бормотание — кажется, про нехватку бензина на такой далёкий путь…

— Иди! Тебе достанет всего! Он идёт.

Глава 9

Окрестности Пармы. Вечер.

В лесотундре полным-полно грибов. В средней полосе их, появляющихся в июне, зовут колосовиками. Здесь ничего не колосится — со времён Никиты Сергеевича, свято убеждённого, что и на мерзлоте должна расти кукуруза. Но грибов — много.

Привыкая к питерской жизни, Иван мимолётно удивлялся, что грибы там ездят искать. В парму (в ту, что с маленькой буквы) грибы ходят собирать. Чувствуете разницу? Грибов здесь немерено — зелёный мох усеян белыми пятнышками. В средней полосе похожие, но с коричневыми шляпками, грибы зовут подберёзовиками. Здесь в основном ёлки — но белоголовым подберёзовикам, на это, похоже, наплевать…

А Ивану наплевать на грибы.

Он сидит под невысокой елью, мягкая моховая кочка подаётся под телом лучше самого комфортного кресла. Рядом — оружие Стражей. Когда надо, оно легко покидает левую ладонь.

Ну и как на него настраиваться? Как дать ему настроиться на себя?

Иван не знает — сидит и смотрит. Смотрит на кинжал. На оружие Стражей. Память Ивана — память не ума, память предков, память крови — тянется, пытается пробиться в сознание вереницей смутных образов, но пока он не понимает их. Пока.

У оружия Стражей тоже есть память — примитивная, рудиментарная память металла. Оружие помнит немногое — чьи глаза могут увидеть его. И чьи руки взять… А ещё крохотный серебряный кинжал помнит пронзившую его вспышку боли и яростной силы — пронзившую в тот момент, когда погиб в самоуничтожающем пламени его брат-близнец — другое оружие Стражей.

Другой Меч Господень.

Москва — Вена — Гедонье — Парма. Тридцать лет назад.

Шила в мешке не утаишь. Наземного ядерного испытания, недавно запрещённого конвенцией, — тоже. Западные агентства и радиостанции заходились истеричным лаем, обвиняя коварных коммунистов-клятвопреступников во всех смертных грехах.

МАГАТЭ[17] было гораздо сдержаннее, тон прозвучавшего в Вене заявления оказался мягок: ребята, да признайте вы, что случилось что-то нештатное, мы вас слегка пожурим — и дело с концом. МАГАТЭ всегда уважало Советский Союз — до Чернобыля по крайней мере…

ТАСС отбивалось как могло и умело — обвиняя во всём буржуазных инсинуаторов и непонятный каприз природы — землетрясение на Полярном Урале. Дескать, земная мантия тряхнула стариной, вспомнив, как давным-давно рожала в муках Уральский хребет….

Впрочем, вся риторика ТАСС была направлена вовне границ Союза — внутри коротенькое, на десяток строк, и никем не замеченное заявление прозвучало лишь спустя три недели после происшествия… Никто не обратил внимания: ну землетрясение, ну эпицентр в необычном месте, ну сколько-то там баллов по какой-то там шкале — ну и что? Ни жертв, ни разрушений нет.

Но посвящённые люди в посвящённых конторах не верили сказочке о землетрясении — сами её и сочинили. Посвящённые ломали голову и заставляли непосвящённых рыть носом землю. Никому не понравится такая нештатная ситуация — когда пусть у чёрта на куличках, пусть в безлюдной лесотундре — взрывается не пойми что неизвестного происхождения мощностью почти в мегатонну. Где в следующий раз такое ЧП стрясётся?

Вертолёты прочёсывали парму частым гребнем — не то что ни одного неисследованного квадратного километра — ни одного пропущенного гектара не осталось. Счётчики Гейгера молчали — мёртво. Посвящённые недоумённо сошлись на том, что байка с землетрясением нежданно угодила в десятку. Пригласили инспекторов МАГАТЭ — пускай тоже поищут и подивятся…

…Одинокую фигуру, сначала ползущую, потом бредущую по лесотундре, с вертолётов не заметили. А заметив — не обратили бы внимания. Охотник, кому ещё. Зеки по снегу в бега не подаются, ждут «зелёного прокурора».

К окраине Пармы Гедеон вышел спустя почти месяц после странного землетрясения. После запрещённого конвенцией наземного ядерного взрыва. После попытки Прорыва. Прорыва, остановленного им в одиночку, ценой гибели Меча Господня и собственной жесточайшей амнезии… И не только амнезии.

Был старец страшно обожжён и одновременно обморожен. Половина костей сломана — а крови Гедеон потерял больше половины. И — не помнил о себе и вообще обо всём ничего. Вспомнил спустя пару недель лишь собственное имя. Прежнее имя, стародавнее, носимое когда-то в миру. Мирское имя старца Гедеона было Гавриил.

В Парме его прозвали Гаврилычем.

Парма. Ночь.

Марья корчится на полу. Пытается встать, ничего не получается.

Грязный мужчина мастерски владеет этим ударом, он отрабатывал его много лет. Обездвижить, оставив в сознании. И раньше времени не убить — мужчина не очень любит совокупляться с остывающими трупами…. Но сегодня он послан за другим.

Ночь — светлая, как день. Река. Обмякшее тельце на днище моторки. Царя Живых убить нельзя, можно связать маленького мальчика. Широкий скотч пронзительно трещит — как натянутая кожа барабана под штыком…

Ревёт изношенный «Вихрь» — он стар, но не сломается — его достанет на долгий путь.

Лодка летит по Кулому.

Степь. Граница. Рассвет.

Последний урок — урок перед боем.

Степь пахнет пожаром. Горит далеко, на другом берегу реки, — но ветер дует оттуда. И доносит гарь, и стонущую под копытами степь, и звон оружия, и далёкий зов трубы.

Они — на этом берегу. Вместе. Пока ещё — вместе.

…Ну что, господа кадеты… Что знал и умел — тому вас научил. Дальше — сами, братья Воины. Пора прощаться.

Что? Не закончил про Ивана и Адель? Добились они своего или погибли?

Вот так… Вот так и бывает. Учишь, учишь… Думаешь — Воин, а он всё кадет… Да не умирают Воины! И не погибают! Даже павшие… Они Побеждают.

И вы идёте — Победить. Или Пасть. Но тогда — то и другое сразу.

А я?

Я пока остаюсь… Сами видели — опять целый эшелон желторотых. Нельзя их сразу — в огонь… Убьют.

Но, братья Воины, никто не думает, что я тихо умру в обнимку с уткой, клизмой и капельницей? Никто… Воины так не думают. Ни о себе, ни о других Воинах…

Труба ещё позовёт.

А про Адель и Ивана я вам сейчас доскажу. Коротко, по-военному.

Но сначала — попрощаемся.

Чтобы труба не застала врасплох.

Хайле, братья Воины!

И никогда не говорите: Победа или смерть!

Только Победа!

Степь.

Эскадрон на рысях входил в обмелевшую, узкую по летнему времени реку. Последние кони ещё не замочили подков, а передние шеренги уже поднимались на пологий берег.

На тот берег.

Он — остался на этом.

Звонко пел корнет-а-пистон, и река бурлила под копытами, и капли воды, разлетаясь в стороны, казались алмазами в лучах рассветного солнца.

Ещё один алмаз упал на пожелтевший ковыль — на этом берегу. Одинокая слеза. Воины плачут так. Иногда. Редко…

А про Ивана и Адель он кадетам досказал.

Коротко.

По-военному.

Парма. Утро.

Рассвета нет — солнце не исчезало, лишь наполовину окунулось в лесотундру — а сейчас вынырнуло обратно… Настройка закончилась — в какой-то момент Иван понял, что может делать оружием всё — и оно ему подчинится.

…Иван идёт по улице посёлка. Где сейчас Адель, он не знает. К Царю (к мальчику Андрюше?) Иван хочет сходить в одиночку.

Посёлок пуст и кажется мёртвым, но Ивану не надо спрашивать дорогу — он помнит дом на берегу, проходя мимо которого Саня Сорин замолкал на полуслове. Чуть покосившийся дом из серых брёвен. Совсем рядом. Иван идёт туда уверенным шагом — и замирает.

Навстречу — Наташка.

Он ни о чём её не расспрашивает.

И ни о чём не рассказывает.

Просто они идут к Царю Живых вместе.

К маленькому светловолосому мальчику.

К Андрюше.

Адель-Лучница ликует. Как никогда близок час торжества её. Скоро сойдутся в Гедонье, в старой раскольничьей деревушке:

Она.

Страж.

И оружие Стража.

Кровь Царя прольётся. Или не Царя — если… Если сомнения Стража справедливы. Когда Страж сомневается в чём-то — это серьёзно. Это очень серьёзно, но… Теперь Адель всё равно — сбылось её Наречение или нет. Потому что теперь она знает — и Даниэль, Третий Всадник, жизнью своей заплатил за это знание. Она знает, кем был Царь Мёртвых — до того, как занял свой трон. Сейчас Адель всё равно, стал ли его сын — мальчик Андрюша — Царём Живых или нет. Кровь мальчика, пролитая Стражем — именно и только Стражем, — в любом случае сделает своё дело.

Сбудется, что предначертано. Страж зряч — и ошибка пятилетней давности не повторится. Страж смотрит её глазами — он сделает всё как надо, и не дрогнет рука его. И — самое главное, в чём совсем недавно не могла она признаться даже себе — Стража ведёт её Любовь. Любовь Перэой Всадницы, посланной Победить… Победа будет едина — её и Стража! И един будет их Путь — прекрасный и страшный — до самого своего конца — тоже страшного. Но — прекрасного! Потому что Адель нашла Любовь…

Адель-Лучница ликует.

Час близок.

Кулом. Утро.

Лодка летит вверх по реке — моторка грязного мужчины.

Всё изменилось. уже не связан — сидит на скамейке, смотрит на вцепившегося в рукоять «Вихря» человека с мёртвыми глазами. Мёртвого человека.

Мальчик наречён Царём Живых. Но мёртвыми он тоже может командовать. И он командует: быстрее! Мертвец и его старый мотор стараются. Очень стараются.

Лодка летит вверх по Кулому — к заброшенной раскольничьей деревушке.

К Гедонью.

Глава 10

Парма.

Иван осторожно опускает Марью на кровать. Наташа делает что может — но может она немногое. Удар мёртвого мужчины — смерть в рассрочку. Губы шевелятся почти беззвучно, Иван низко наклоняется к ним — но понимает всё.

Каменеет лицом. Нет никакого Царя Живых. Есть маленький мальчик в лапах человекокрысы. Всё вернулось. Борца с вселенским злом из него не получилось и не получится — извини, Адель. Придётся заняться знакомым делом. А оружию Стражей на его левой ладони придётся заменить карабин «Везерби» — тоже извини, не для этого тебя делали…

Иван идёт к берегу Кулома, на ходу выдаёт инструкцию Наташе. Наташа останется здесь, с Марьей. Он скоро вернётся. Всё будет в порядке.

Повезло. На берегу лодка-гулянка с мотором — длинная, деревянная, с низкими бортами. На дне снасти — кто-то собирается на рыбалку. Самого рыбака не видно. Иван выкладывает сети и какие-то свёртки на береговой песок, берётся за шнур стартёра — извини, браток, порыбачишь в другой раз. Мне тут срочно поохотиться надо.

Мотор не успел взреветь — сзади крик.

Наташин.

— Я люблю тебя! — выкрикнула она.

Он обернулся.

Вот и всё. Конец всему. Сейчас он скажет, какая я хорошая или какие у меня красивые глаза, а у меня не красивые глаза, у меня сейчас заплаканные глаза, или он ничего не скажет, и это будет ещё хуже, он подойдёт и поцелует, или проведёт рукой по волосам, или мы снова будем ночью вместе, если доживём до ночи, или, что всего страшнее, — он соврёт, что любит меня, думая, что так лучше…

— А я тебя нет, — сказал Иван. — Извини.

Усть-Кулом — Гедонье. Месяц назад.

Рыжий конь поднялся на дыбы со свирепым ржанием, передние копыта яростно рассекали воздух — а задних копыт, и ног вообще, не было — конское тело заканчивалось, на манер русалочьего, рыбьим хвостом. Даже скорее не рыбьим — закрученным в спираль хвостом змея, дракона, и жало на конце того хвоста напоминало огромный меч, обращённый для удара туда же, куда и копыта.

Компания именовалась «Кэльпи-авиа» (её владелец — не знавший чужих языков и произносивший по слогам заковыристо-иностранные слова — обожал такие названия) — гидросамолёты, авиетки, вертолёты, рейсы в дальние посёлки и на затерянные в тайге и тундре промыслы. А изображённый на серо-голубом борту вертолёта рыжий жеребец с рыбоящерным хвостом, надо думать, и являл собой пресловутую кэльпи — водяную лошадку кельтских мифов.

— А не слетать-то нам на Кулом, в верховья, а? — раздумчиво спросил Степан Викентьевич Парфёнов, более известный под прозвищем Маркелыч. — Что и как разведаем, может, промысел поставим… Места там вольготные… Как думаешь-то, Аполлоша?

Молчаливый пилот вертолёта, названный Аполлошей, не стал отвечать на обращённый, по видимости, к нему вопрос.

Он не первый год летал с Маркелычем (заодно выполняя обязанности телохранителя и личного врача) — и знал, что на деле это приказ, ясный и недвусмысленный. И требующий немедленного исполнения.

Но сейчас произошло небывалое — пилот медлил, покрытое старыми шрамами и ожогами лицо выражало сомнение. Страшное сомнение. Пилот не стал отвечать, но очень внимательно посмотрел на Парфёнова. Тот кивнул, ничего не добавив. Бездонно-синие глаза на изрезанном морщинами загорелом лице Маркелыча глядели без тени неуверенности. Пилот пожал плечами и полез по приставной алюминиевой лесенке в кабину. Аполлоша, кстати, было прозвищем — пилот носил фамилию Саранчук.

…Летели не над извилистой лентой Кулома и не напрямик — Маркелыч предпочёл зайти к Гедонью с северо-востока, дав изрядного крюка над болотистой тундрой. Рисковый мужик, презирающий любые страхи, — иногда Маркелыч бывал острожен до маниакальности. И мог выжидать долгие месяцы, делая вид, что позабыл о своих прежних планах, — выжидать, чтобы нанести стремительный и беспощадный удар.

Сейчас он выжидал пять лет. Пять лет, прошедших после экспедиции Сидельникова. Ничего за эти пять лет не произошло. Ни один Страж не появился в Гедонье — даже слепой, даже забывший всё. Не появился пусть и случайно…

Всё кончено.

Гедеоновой Стражи больше нет.

Нет Стражи Колодезя.

Долгое, бесконечно долгое служение Парфёна, Маркела, Викентия, Степана — у него было много имён — подходило к концу. Точнее — входило в новую стадию.

Очень скоро он понесёт миру то, что послан нести.

И возьмёт с мира то, что послан взять.

Маркелыч улыбался — страшно. Синие глаза горели — ещё страшнее. Казалось, достаточно этим глазам глянуть на людей — и они начнут убивать друг друга.

…Всё произошло неожиданно. И быстро. Стрелки приборов сошли с ума. Саранчук терзал ручки и тумблеры. Молния ударила в вертолёт. Ударила снизу — из идеально-круглого блюдечка тундрового озерца. Маркелыч взвыл. Саранчук вцепился в штурвал. Попытался перевести винт в демпфер… Вторая молния. Тут же — третья. Обломки рухнули в болотистую тундру.

Так пали эти двое — первые из сильных.

Хайле!

Их не искали — здесь. О последнем маршруте Маркелыча не знал никто. Для всех он полетел на Цильму — проведать тамошние промыслы.

…А крошечное тундровое озерцо, выплеснув всю энергию, стало на время самым обычным водоёмом — правда, без рыбы и иной живности. На короткое время — до первой случившейся в округе грозы. Двадцать четыре подобные ловушки окружали по широкому периметру Гедеонов Колодезь. Их создатели понятия не имели об авиации, в том числе о боевой, — но знали толк в борьбе с Драконами неба. Система ПВО опустевшего Гедонья до сих пор работала надёжно…

Впрочем, к северу от Колодезя, на студёных берегах Печорской губы, тоже имелись кое-какие сюрпризы — для зверей, любящих вылезать из моря…

Синяя Курья. Перекат Ольгин Крест.

Удар. Мотор ревёт бешено и впустую.

Иван глушит его, запрокидывает. Не просто срезана шпонка — винт слетел. Камень. Валун. Всё, отдавались… Неизбежная на воде случайность. Вёсел нет. Хозяин лодки не удосужился положить, разгильдяй. Или не успел. Теперь в Парму, тихим ходом. Сплавом…

Нет!!!

Обратно нельзя, Иван знает. Тогда будет плохо. Царь он или не Царь — мальчику будет плохо. Тот урод, что покалечил Марью, шутить не станет. Пополам порву…

Порви, порви…

Но сначала догони.

Думай, Страж.

Лодка скользит вниз по течению. Он опускает руку в Кулом. Бр-р-р…

Тут же переваливается за борт — не оставляя себе времени для раздумий и сомнений. И не подумав — что будет делать на берегу, если доплывёт.

Скоро выясняется, что вопрос это риторический. Потому что он не доплывёт. Потонет. Утопнет. Булькнется. Сгуляет к Нептуну. Или к Голому Гансу…

Тело крутит судорога, сердце объявляет ультиматум: всё, ребята… шабаш… сколько можно? я останавливаюсь! ещё пять ударов — и точно останавливаюсь… четыре., три… два…

Но Иван вдруг понимает — что доплывёт.

Потому что на берегу появилась Адель.

Она делает всё, что может, — её силы вливаются в его ослабевшие руки и ноги, сердце испуганно прикидывается дурочкой: да я что? нельзя пошутить, что ли? уже стучу, стучу…

Ноги у Адель подкашиваются, но она стоит. В ушах колокола и рёв драконов. Все её силы — у Ивана. Хочется оплыть на песок и закрыть глаза. Она стоит.

А он плывёт. —

Плывёт к ней.

И всё-таки тонет. Тупой каприз паскудницы-природы. Валун на дне, поток воды. Завихрение. Турбулентность. Короче — водоворот. Иван исчезает.

Секунда.

Вторая.

Третья.

Десятая. Она — с ним.

Она тонет вместе с ним.

Она захлёбывается вместе с ним.

Она задыхается — пальцы рвут воротник, забыв, что воротника нет.

Пальцы рвут шею — кровь хлещет.

Она идёт к воде.

Она любила его и не спасла.

Она отдала всё, что у неё было, — и не спасла.

Она сделала всё, что могла, — и не спасла.

Сейчас она сделает, что не может.

И отдаст — что осталась. Осталось немногое.

Её Любовь.

И жизнь.

А не может она — плавать. Не научилась как-то. Да и зачем рождённому летать, на самом деле…

Она идёт на воду.

Глаза мечут молнии.

Смерти нет. Есть Победа. И Любовь…

Ангел Гнева идёт!!!

Трепещите!!!

Расступайтесь!!!

Вода трепещет…

И покорно расступается.

Она идёт по мокрому песку. Справа и слева — дрожат вертикальные стены воды. На песке — рыбы. Шевелятся, раскрывают рты… И Иван. Он не шевелится.

Адель опускается на колени. Касается холодного лба.

И плачет.

Впервые за свою Вечность — плачет.

Она не умела плакать. А всё оказалось просто — достаточно узнать Любовь. И попрать смерть.

Адель-Победительница, прекрасная всадница на белом коне, — рыдает как девчонка.

Слёзы падают и становятся сапфирами. И мешаются с рубинами — это её кровь. Кровь из разодранного горла. Иван открывает глаза.

Они на берегу.

Она смотрит в его глаза и видит там себя. И смеётся — очень молодо смеётся. Она молода — только что умерла и родилась. Как ты здесь оказалась? — разлепляет губы Иван. Она смеётся, не может остановиться. Шла… ха-ха… слышу: ха-ха… кто-то булькает… хи-хи-хи-хи…

Истерика.

Говорят, в таких случаях помогает пощёчина.

Иван целует её.

Ольгин Крест, чуть позже.

— Тебе надо спешить, Страж. Нам надо спешить. Царь близок к Вратам. Человек, похитивший мальчика, — не властен над Царём. Хоть он и мёртв — подчинил его своей воле. Цари Живых могут многое, очень многое…

Всё это — правда. Значит… Гнаться за взбесившейся человекокрысой не стоит? Надо преследовать Царя? Но как? На чём?

— Я бы и рад спешить… Адель, ты, часом, левитировать не умеешь? Как ты здесь оказалась? Если умеешь — подбрось тут недалеко, до Гедонья…

— А сколько платишь? — смеётся она.

— Сговоримся, шеф… Полетели?!

— Я не умею левитировать. Я лишь могу оказаться там, где есть ты. Издалека, из очень далёкого далека. Это легко — оказаться там, где тебя ждут. И откуда протягивают руку.

В Гедонье их никто не ждёт. Только. Или маленький мальчик Андрюшка.

— Плохи дела…. Дела плохи.

На реке — ни лодки, ни катера.

— Ты не боишься мёртвых, Страж?

Он удивлён вопросом. Он хочет пошутить, что мёртвые не кусаются… Но теперь Иван знает — мёртвые кусают живых. И он говорит:

— Не боюсь.

— Второй раз спрашиваю я тебя, Страж: ты не боишься оживших мёртвых?

Он понимает, что это ритуал — неведомый ему. И отвечает то же самое.

— И в третий раз спрашиваю я тебя, Страж: ты не боишься своих оживших Мёртвых?

Он молчит. Он не готов встретить своих мёртвых. Пока не готов. Ему нечего сказать им.

Где-то поёт труба.

Совсем уже близко.

Он говорит:

— Не боюсь.

Кулом.

Береговой откос. Пять лет назад здесь пристал катер Сани. «Маша-Целка». Теперь — моторка мёртвого мужчины.

Маленький мальчик выпрыгивает на берег.

Мёртвый сидит неподвижно. Он выполнил все приказы.

Новых нет.

Мальчик легко идёт вверх. Вверх по склону.

Сзади хриплое бульканье.

Мальчик оборачивается:

— Не знаю, дяденька… Делай что хочешь… Только ты хорошо подумай — что же ты хочешь. Это понять не просто, дяденька…

Мальчик поднимается. И уходит.

Мужчина сидит. Думает. Или ему кажется — что думает.

Сидит долго.

Потом разувается.

Достаёт ружьё.

Клацает зубами по дулу. Давит пальцем босой ноги на спуск. Мозги летят к небесам. Зелёные, гнилые — мозги трупа.

Не долетают и падают вниз.

Глава 11

Кулом. Ольгин Крест.

Адель говорит слова на незнакомом языке.

Страшные слова, запретные слова — до Последнего Дня не должны звучать они. Но звучат здесь, на пустынном берегу.

Воды чуть ниже переката беззвучно раздаются. Посреди реки застывает катер. Когда-то белый с синим, сейчас к этим двум цветам обильно добавился коричневый — от ржавчины. И зелёный — от водорослей. Потоки воды изливаются из разбитых иллюминаторов, из рваных дыр в бортах. Изливаются — и иссякают. Полустёртые красные буквы названия: МАША.

Катер Сани Сорина.

Корабль-призрак.

«Маша-Целка».

«Мария Целеста».

Иван проглатывает комок в горле.

Комок раздирает горло в кровь.

Питер — Кулом. Пять лет назад.

Сидельников не был кабинетным интеллигентом-профессором, как сначала подумал о нём Гедеон, ставший просто Гаврилычем. Не был он и маскирующимся под учёного мародёром, любителем старых икон, — как подумал о нём Гаврилыч потом. Он был и тем, и другим — одновременно.

Пожалуй, немного Сидельников старался походить на доктора Индиану Джонса — сорок семь лет, лёгкая проседь, очки почти без диоптрий, верховая езда, стендовая и пулевая стрельба, чёрный пояс, вместо знаменитого хлыста — нунчаки. Студентки млели. Аспирантки — тоже. Он, не будь дурак, — пользовался.

Серьёзно занимающиеся наукой люди, заслышав его фамилию, морщились — но мимикой и ограничивались, плохого о Сидельникове не говорили. Боялись связываться: был он злопамятен и — все знали — имел дружков-подружек среди профессуры, ходившей во власть во время первой демволны — и не до конца ещё из той власти вычищенных.

На тусовке «Демориала», посвящённой какой-то всеми давно забытой дате, Сидельникову и досталась полупрозрачная папочка с несколькими ксерокопиями старых оперативных документов. Вручившая папочку дама неопределимого возраста страдала логореей и неизлечимыми дефектами речи — но главное он понял. Ему предлагали написать статью о гонениях, коим подвергались бедные верующие в годы тоталитаризма, на примере почти поголовного уничтожения малочисленной секты раскольников-гедеоновцев…

Для виду согласившись, он получил папку в безраздельное пользование. Статью Сидельников писать не собирался ни секунды, заинтересовавшись другим. Два дня назад на его электронный адрес пришло письмо-запрос из-за океана — от посредника, помогавшего Сидельникову сбывать кое-какие раритеты. Серьёзные и богатые люди заинтересовались конкретной рукописью семнадцатого века — Книгой Гедеона. И были готовы заплатить за неё хорошие деньги. Вопрос был в одном — где и как искать Книгу… Полупрозрачная папочка, по странному стечению обстоятельств, давала ответ.

Сидельников, расскажи кто ему, в жизни бы не поверил, что и запрос, и папочку с ксерокопиями организовал один и тот же человек — малограмотный северный рыбак, зимой и летом ходивший в кирзачах и в ватнике с обрезанными рукавами (в кармане — спутниковый телефон и визитки с золотым тиснением). Маркелыч не хотел рисковать в главном своём деле. Четверть века назад Гедеонов Колодезь тоже казался пустым и мёртвым — но Мечник на рыжем коне видел (не глазами), что осталось от группы прорыва, и слышал рассказ её чудом уцелевшего командира — Саранчука.

Сидельников, расскажи ему кто об этом, в жизни бы не поверил.

Зато другие — давно и с большой тревогой поглядывавшие на безвылазно засевшего на севере Второго Всадника — поверили сразу. И за день до отъезда спешно собранной малочисленной экспедиции к Сидельникову пришла девушка с золотыми волосами и запиской от коллеги, доцента Райзера, — коллега просил взять с собой его студентку и зачесть ей поездку как летнюю практику.

Русскоязычный И. Джонс посмотрел на кандидатку в практикантки — и сразу понял, зачем ориентированный не совсем на девушек Райзер поспешил от неё избавиться — дабы пресечь на корню любые сцены ревности от нынешнего своего томного и пухлогубого аспиранта… Посмотрел — и тут же утонул в бездонных синих глазах, напрочь забыв перезвонить коллеге.

Впрочем, Райзер не мог объявить записку подлогом, а практикантку — самозванкой. Уже — не мог.

Кулом. Ольгин Крест. Сейчас.

— А ты?

— Этот путь закрыт для меня, Страж… Ты позовёшь меня — из Гедонья. Поспеши, Страж! И… я…

Она не закончила. Впервые Адель-Лучница не закончила изрекаемую мысль. Ещё один сапфир упал на прибрежный песок — на радость грядущим геологам.

Иван смотрит на Кулом. На катер. Катер застыл неподвижно, быстрая серая вода Креста обтекает его без буруна, без всплеска. Одежда Ивана ещё мокра. Бр-р-р… Но если взять чуть левее, мимо водоворота… Всё равно: бр-р-р!!!

Он смотрит на левую ладонь. На оружие Стражей. И идёт к воде.

Крик сзади:

— Страж!!

Он оборачивается. Губы Ад ель-Победительницы дрожат. Бездонно-синие глаза полны слёз.

— Я люблю тебя, Страж…

Воин, прошедший тысячу Битв, Адель, посланная побеждать, подбегает к нему — совсем как шестнадцатилетняя девчонка подбегает к восемнадцатилетнему пареньку — уходящему победить или пасть….

Время остановилось.

Звёзды погасли.

Горячее остыло.

Холодное нагрелось.

Воды стекли.

Горы сравнялись с равниной.

Жидкое застыло.

Твёрдое рассыпалось.

Материя собралась в плотный комок.

Вселенная умерла.

И Дух не витал — не было его, и не над чем было витать.

Не было Духа.

Была Любовь.

И — Всё Взорвалось!

И бешеные потоки раскалённых частиц плазмы разлетались, и притягиваясь друг к другу, собирались огромными скоплениями, и звёзды зажглись и выбросили из себя потоки чуть менее горячей плазмы, не улетевшей так далеко, стиснутой петлёй тяготения, и родились раскалённые шары зародышей планет, и шары эти остывали, твердея, и миллиарды оборотов вокруг звёзд были мертвы, и хаотичный бесконечный калейдоскоп атомов породил наконец хитрую и сложную молекулу, способную воспроизвести себя, и процесс пошёл, и всё более сложные системы хитрых молекул воспроизводили себя, не зная, что уже живы, а потом вдруг узнали, но так же долго жили, не задумываясь: отчего? зачем? — а потом задумались, ломая головы, или где и в чём там ещё у них бродили мысли, и исписали тысячи томов, или в чём там они запечатлевали эти мысли, и сломали тысячи копий, или что там у них вместо них было, в спорах о Большом Взрыве (что взорвалось? откуда взялось, дабы взорваться?) или об Акте Творения (кто творил? из чего? и, главное, чем занимался до Акта? одиноко мастурбировал вне времени и пространства?), и не знали, не знали, не знали, что: Что всё для них началось на пустынном берегу Кулома — когда время остановилось.

Ольгин Крест. Сейчас.

Страж поднялся с песка. И протянул руку Адель. Музыка родившейся Вселенной рвала уши. Он сглотнул, прогоняя наваждение.

— Скажи, Адель… Если мальчик… Если Царь погибнет — что тогда? Всё закончится? Мы будем жить долго, мирно и счастливо? Чтобы умереть в один день?

Голос её был полон печали:

— Нет, Страж… Не совсем так. Будет Битва. Явится Он — во всей силе и славе своей, и мы с тобой будем скакать у левого стремени Его, и трубы будут петь, и кровь будет остужать раскалившиеся клинки… И мы падём — вместе и рядом. В один день и час.

Она не лгала. Всё так и будет.

Спасибо, Адель… За правду. Счастье бывает страшным. Но… Ладно. Никто и не планировал жить вечно, в конце концов. Битва так Битва. Лучше уж так — под трубу, чем в тёмном подвале… Или под капельницей.

— Иди, Страж… Иди и призови меня — оттуда. От Врат.

Голос её был полон Любви. И он пошёл — не оглядываясь.

Лучше не оглядываться, когда впереди такой конец Пути. А позади — любящая и любимая женщина. Страж пошёл к «Марии Целесте». По серо-стальной воде Кулома, Словно посуху.

Гедонье. Сейчас.

Страшное место.

Всё вокруг мертво, и мертво давно, — и вместе с тем нет. Бывает и так.

Маленький мальчик идёт среди останков деревни. На Севере дерево сохраняется долго, особенно лиственница — условия для гниения неподходящие. Сохраняется — если не вмешается огонь.

Гедонье выжигали, старательно и целенаправленно. Но кое-что уцелело. Мальчик, он же, идёт неторопливо… Он что-то ищет.

И скоро найдёт.

Глава 12

Кулом. Корабль-призрак.

Всё повторяется.

Корабль мёртвых несётся вверх по реке.

Призрак стоит у штурвала — зыбкий, полупрозрачный.

Призраки в каюте — три Призрака.

Ивана Призраки не замечают.

Они о чём-то горячо спорят, призрачные губы шевелятся. Ни звука не вылетает из них. Сквозь призрачных пассажиров видна обстановка каюты — колеблющаяся, нереальная. Но такая, какой была когда-то. Если смотреть не сквозь них, напрямую, — сырость, осклизлая плесень, разложение, тлен…

Страж в каюте. Он не боится Призрака-брата, но… Он сидит в каюте, на краешке полусгнившего дивана. За иллюминатором мелькают берега — быстро, гораздо быстрее, чем пять лет назад. И Призраки движутся быстрее живых.

Иван замечает странную вещь — порой призрачные слова и призрачные жесты обращены к пустому вроде месту… И он понимает — один из пассажиров «Маши-Целки» ещё жив. Пока жив.

За иллюминатором мелькают неприветливые, суровые берега.

Корабль мёртвых несётся вверх по реке.

«Мария Целеста».

Гедонье.

Остановился.

Это была воронка. Очень большая воронка, вмятина в земле.

Внизу, в центре, были Врата. Он остановился на краю.

Андрюша.

Кулом. Береговой откос.

Пять лет назад здесь пристал катер. «Маша-Целка».

Теперь — всё повторяется. Иван выпрыгивает на песок. Дальше пути его и Призраков расходятся.

Рядом — моторка грязного мужчины. В ней — труп в последней стадии разложения. Страж не обращает внимания, бежит по откосу вверх.

Песок не осыпается под ногами.

Гедонье.

Крохотную фигурку на краю огромной воронки он видит издалека.

Воронка поросла густой и зелёной травой, для мерзлоты — редкость.

Врата Страж видит чуть позже.

Гедонье.

У них одинаковые глаза — у Царя Живых и Стража. Серые. Как сталь клинка. Как вода Кулома. Взгляды скрещиваются. Кажется — слышен звон столкнувшегося булата. И — далёкий зов трубы.

Рука.

Узкая и сильная ладонь у него на плече.

Адель.

Он не один.

Впереди самое страшное — но он не один.

Врата не потрясали воображение. Спасибо Голливуду и его порталам, и телепортам, и звёздным вратам, и вне-пространственным проходам, и подпространственным туннелям, и надпространственным калиткам, и гиперпространственным форточкам. И лично Стивену Спилбергу — есть и за океаном порядочные люди.

В общем, Врата как Врата.

Двухмерные и мерцательно-переливающиеся. Довольно большие — даже водитель-первогодок на бэтээре легко въедет. Только такое впечатление — БТР за этими воротами не сильно поможет. И БМП, и алюминиево-смешная БМД, и средний танк, и даже танк тяжёлый — не помогут.

Звуки из-за ворот доносились вроде даже и не слишком угрожающие. Деловито-уверенные. Словно непредставимых размеров Звери жили там своей звериной жизнью — без надрыва, без яростного рычания и дикого воя. Но совсем не хотелось оказаться вовне — среди источников этих звуков. Ещё меньше хотелось пустить Зверей внутрь, сюда…

А перед воротами был алтарь. Простой куб из матово-чёрного камня. На алтаре лежал. Он не двигался — безвестные создатели снабдили алтарь невидимыми, но эффективными путами. Но говорить Царь мог.

И говорил.

Страшны были слова его…

Голос Царя гремит и сотрясает всё вокруг. Четырёхлетний ребёнок не может издавать такие звуки — но издаёт.

— Ты пытаешься оспорить Предречённое, глупый Страж? Кто ты? — вопрошу я тебя, и не сможешь ты ответить. Ибо не знаешь имя своё! Ты носишь имя, будто ты жив, но ты мёртв! Ты — мёртвый сын давно мёртвых отцов! И не тебе спорить с Предречённым! Выйдут Звери, и будет им дано вести войну со святыми и победить их! И люди будут искать смерти, но не найдут её; пожелают умереть, но смерть бежит их! И приидет царствие моё! Я, отворил Врата, и никто не сможет затворить их!

Оружие Стражей чуть подрагивает на левой ладони. Царь продолжает вещать. И слова его — не просто слова. Алтарь начинает дёргаться и раскачиваться. Невидимые путы готовы лопнуть. Звуки из-за ворот становятся громче. Равнодушие из них уходит — слышится торжество. Но, может, это лишь кажется…

Адель бледна и напряжена. Руки её выполняют пассы — быстрые, перетекающие из одного в другой, неразличимые глазом.

Царь Живых смолкает. И закрывает глаза.

Алтарь перестаёт раскачиваться. Из-за ворот рычание — разочарованное.

Адель отирает холодный пот со лба. Видно, насколько нелегко ей дались последние минуты.

— Убей его, Страж. — В голосе усталость, ничего больше. Иван медлит. Потому что не может понять — лгал Царь или нет. Дар молчит. Молчит, словно и нет его. Так же было с гадалкой. С мадам Клементиной.

Врата колеблются. Незваное и страшное готово прорвать тонкую мерцающую завесу.

Надо решать.

И он решает.

Рука поднимается.

Левая рука.

И — одновременно с этим подъёмом — оружие Стражей удлиняется. Превращается в сверкающий меч, направленный остриём вниз.

Меч срывается и падает.

Неотвратимо.

Безжалостно.

Ничто и никто не может остановить руку Стража, когда в ней оружие его.

Меч летит вниз.

В сердце Царя.

Глава 13

Гедонье. Пять лет назад.

Адель застонала. Застонала от боли. Не будь это так больно — даже для неё, — она бы по достоинству оценила старую выдумку Гедеона-Гавриила. Старец, казалось, предусмотрел всё — в том числе и возможность того, что перенести оружие Стражей — запасное оружие Стражей — или даже стать его хранителем придётся кому-либо, не способному ни увидеть, ни взять в руки Меч Господень.

Футляром, контейнером, сейфом для Меча служила Книга Гедеона. Но — несъёмным футляром. Семь печатей запечатывали Книгу — и никто на земле не мог открыть её. Никто на земле, и под землёй, и на небе, и под небом — не мог… Снаружи, сверху — голоса. Крик Сидельникова — в катакомбы под Гедоньем доморощенный доктор Джонс не полез. Печати жгли руку небесным огнём, Адель застонала от боли.

Взяв Книгу, она пошла назад. И вверх.

Адель застонала.

Меч глубоко увяз в камне алтаря — по самое перекрестье. Рядом с Царём Живых.

Страж не может промахнуться, и никто не может остановить руку его. Никто, кроме Стража. Правая рука Ивана до сих пор сжимала запястье левой…

Он медленно, по одному, разогнул скрюченные пальцы. Поработал кистью, восстанавливая кровообращение.

За Вратами — торжествующий рёв.

Царь Живых, сын Царя Мёртвых, не открыл глаза. Лежал с мертвенно-спящим лицом. И был похож на самого обыкновенного четырёхлетнего мальчика.

Мальчика Андрюшу.

Всё изменилось.

Всё не так стало вокруг.

Зелёная трава почернела и съёжилась. Вокруг — кольцом, стеной встали кусты с багровыми листьями. Небо покраснело, и, кроме солнца, появилась на нём луна. Луна была как кровь.

Вокруг воронки и Врат плескалось море — стеклянное море, смешанное с огнём. Волны нависли, готовые поглотить. Врата ходили ходуном.

— Убей его, — мёртвым голосом сказала Адель. — Убей, ибо сейчас станет поздно. Если хочешь, Страж, — убей первым ударом меня, а вторым — Царя. Я согласна заплатить такую цену.

Она не лгала.

— Я прошу: оставь меня одного, — сказал Иван. — Ненадолго. Я должен всё решить сам. Адель исчезла.

Ничего решить он не успел.

Ветви кустов не трещали, листья не шуршали. Кусты даже не раздвигались беззвучно. Человек прошёл сквозь них. Или наоборот — ветви и листья прошли сквозь приближающегося к Ивану человека.

Был он высок и статен, и одежды его сверкали. Умиротворённое лицо его… Лицо его вызывало желание преклонить колени — не больше и не меньше.

Иван остался стоять.

— Трудный выбор? — спросил человек, не тратя время на приветствия. — Но никто его за тебя не сделает, Страж. Очень тяжело порой выбирать… Мой совет — выбирай всегда меньшее Зло…

Голос человека был благозвучным. И, как и лицо, — умиротворённым. Но — ни лжи, ни истины в его словах не было. Дар молчал.

А не пошёл бы ты со своими советами… обратно в кусты. Иван подумал это про себя, не решаясь произнести вслух. Но человек, очевидно, владел даром телепатии.

— Я уйду. Но выбор останется. Надеюсь — ты не ошибёшься. Не хочется терять этот мир, слишком много вложил я в него…

И он исчез. Растаял в кустах.

От торжествующего и яростного воя за воротами у Ивана заложило уши. А не взять ли меч и не прогуляться туда? — подумал Иван. Так ли страшны эти Звери, как все о них толкуют?

Особого энтузиазма идея не вызывала.

И воплотить её он не успел.

Адель была послана в этот мир побеждать. Она не признавала поражений.

Даже окончательного — смерти — не признавала. Только Победа! Она была Воином.

Адель ринулась в атаку. В последнюю атаку — дабы использовать последний шанс. Живым из такой атаки не вернулся бы никто… И хотела она одного — пасть, победив.

Адель-Лучница была Воином.

Его левая рука потянулась к мечу. Потянулась уверенным движением. Иван закусил губу — до боли, до крови — и остановил руку. Это было не его движение. Чужое присутствие ощутил он в своём разуме. И через секунду понял — чьё.

Адель!

Адель была внутри него…

В эту секунду их мысли были общими, и не нужен был дар, дабы понять всё.

И ему показалось, что он понял всё.

Она любила его. Она хотела умереть с ним рядом в Последней Битве. Она никогда и ни в чём ему не лгала.

Просто Адель не называла некоторых имён…

И имени Пославшего её…

А лгала — чужими устами. Думая, что лжёт во благо…

Уходи!!!!!

Он вышвырнул её из себя стремительно и безжалостно. Показалось, что слышится её исчезающий вскрик: «Я люблю тебя, Стра-а-а-а…»

И ещё показалось — что она умирает.

В небе, в белом летнем небе над старой раскольничьей деревушкой Гедонье зажглась звезда. Яркая, режущая глаз. Это была злая звезда.

Кулом. Сейчас.

Всё повторяется. Корабль мёртвых несётся вниз по реке. Призрак стоит у штурвала. Призраки в каюте — четыре Призрака.

Призрак-Адель здесь.

Теперь — здесь.

На столе Книга. Книга Гедеона. Она полупрозрачна, как и всё тут. Призраки спорят над Книгой — трое. Им не дано видеть — что внутри.

Оружие Стража.

Призрачный Страж стоит у штурвала.

Он не ведает — что он Страж. Что его оружие рядом. Лопнула связь времён — отцы пали слишком рано. Воинов некому было учить. Но Страж что-то чувствует. Неясное, но грозное — потому что он Страж.

Призрак-Адель ликует. Призраки иногда ликуют — и их ликование страшит. Час близок. Оружие найдено. Есть Страж, забывший себя. И другой, тоже забывший, — его младший брат. Кровь прольётся, и всё сбудется. Грянет Битва, и Он явится в силе и славе своей, и она будет скакать у стремени его: Адель-Победительница, лучница на белом коне.

Она ошиблась в Страже.

Даже забывший всё — он Страж. Призрак-Саня оставляет штурвал, ставит рычаг на фиксатор и требует Книгу. Книгу Гедеона. Книгу Стражей.

«Мария Целеста». Пять лет назад.

Саня Сорин сам не очень понимал, что делает.

Память Сани — память не ума, память предков, память крови — дотянулась, пробилась в сознание вереницей неясных образов, но он воспринимал их смутно. Знал только — происходит то, чего не должно происходить.

У Меча Господня тоже была память — примитивная, рудиментарная память металла. Оружие помнило немногое — чьи глаза должны видеть его. И чьи руки — взять… И крохотный серебряный кинжал — пронзающий небо и землю Меч из пламени — рвался к руке Стража. Спящего Стража — пробуждённого внезапным звуком трубы. Тянущегося к своему оружию — и не знающего, как пользоваться им…

Саня Сорин поставил рычаг на фиксатор. Зашёл в каюту, И потребовал Книгу Гедеона.

Адель не могла отказать. Не могла. Когда Страж требует своё, ему не отказывают. И Адель швырнула Книгу в лицо Саньке — на! ешь! этот хлеб тебе не по зубам, слепой Страж! Она была в ярости, так не должно быть, он слеп, он что-то чувствует, но ничего не знает, и ему всё равно не снять печатей с Книги…

И в ярости она была прекрасна.

Но она ошиблась в Саньке. Снова она ошиблась в Страже. Воины бьются до конца: даже слепые, даже забывшие всё, даже мёртвые.

Санька не стал снимать печати. Он, сжигая руки, просто разорвал Книгу. Пополам.

Синие глаза сверкали яростью. И ненавистью. И — были прекрасны.

Сидельников раскрывал и закрывал рот с негромкими булькающими звуками. Двое спутников его — онемели. Меч прыгнул в руку Сане — видимый только ему. Смутные образы в голове Стража и примитивный эмпатический разум оружия слились воедино — и столкнулись со страстной и яростной ненавистью Адель. Страж и Меч превратились в единое оружие — не рассуждающее, но знающее цель…

Оружия Стражей Адель не видела.

Оно вонзилось ей в сердце — и все вокруг исчезли. Исчезли все, кто был на борту «Марии Целесты».

Сидельников.

Двое его спутников.

Саня Сорин — проснувшийся Страж.

И — Адель.

Вернулась только она…

Сейчас.

Полупрозрачные актёры повторяют драму пятилетней давности: Призрак-Санька вонзает призрачное оружие… Но сейчас всё немного не так. Что-то иначе. Ненависти и ярости в призрачных синих глазах нет… В них слёзы. Иногда призраки плачут.

Удар.

Призраки исчезают.

Ольгин Крест.

Старый, покрытый водорослями катер медленно погружается. Призраков на нём нет. Живых тоже. Теперь исчезает и корабль.

Прощай, «Мария Целеста».

Воды смыкаются.

Глава 14

Он остался один.

Из прокушенной губы текла кровь.

Он не замечал.

Он навеки остался один.

Но были ворота — и был мальчик на алтаре.

Сын Осипа — Царя Мёртвых.

И был меч, торчащий из камня.

Решай, Страж.

Теперь проще.

Последней Битвы плечом к плечу с Адель не будет.

Теперь любая Битва только твоя.

Решай.

Ладно. Нужна кровь? Нужна кровь Царя?

Из ворот стремительно высунулся рог — неимоверной длины и толщины. Окровавленный. И снова исчез. Да-а-а, зверушка…

Всё уже было и всё будет вновь. На алтаре лежит мальчик. В кустах сидит Бог. И говорит: убей. Убей, нужна кровь. Убей, ягнята у меня кончились. Знаешь, тебя всё-таки нет. Мало ли кто может шуршать кустами. Если надо убить мальчика — тебя нет.

Нет.

Но ворота есть.

И я их закрою. Попробую закрыть.

Он делал всё быстро, чтобы не передумать.

Меч легко вышел из камня.

Легко вознёсся над головой.

Но падал — казалось — медленно.

И, рассекая воздух, — стонал.

Марья закричала. Страшно, пронзительно. Наташка подскочила — распахнутые глаза Марьи жгли огнём. Крик превратился в слова. Кричащие.

— Останови-и-и-и его! Останови-и-и-и…

— Кого остановить, Машенька? Всё будет хорошо, Ваня поехал за мальчиком, он спасёт его от того страшного человека, всё будет хорошо, ты знаешь, как Ваня любит детей…

— Он убьёт его.

Крика не осталось в помине. Марья говорила быстро, негромко и чётко.

…конечно, она любила Саньку, любила всегда, просто была молодой и глупой, и сама не понимала, и хотела похвастаться, дура, перед подружками, хотела хвастаться долго, какая она была дура, гордилась таким ухажёром, думала, всё равно он никуда не уйдёт, и всё у них впереди, и не торопилась, и могла бы долго не торопиться, пока он не приплыл из Усть-Кулома с этой, он так смотрел на эту, что она не смогла не поторопиться, и не пожалела, и было хорошо, и когда «Маша-Целка» уходила в свой последний рейс, название было неправильное, и потом она поняла, что осталась одна, и поняла, что её стало двое, и приехал Осип, он приезжал каждый год, и каждый год звал её замуж, и…

Марья больше не говорила. И не кричала. И, кажется, не дышала. Тогда закричала Наташа.

Меч стонал, рассекая воздух.

Иван стонал вместе с ним.

Хотелось, очень хотелось — остановить, отвести удар.

Он не мог.

Меч закончил свой путь. Меч ударил. Сначала крови не было. Иван смотрел и рыдал в душе. Его левая рука, левая кисть, дрогнула. И стала падать на траву. На сожжённую траву. Он провожал её взглядом. Такая родная… Такая знакомая… Вот свежая царапина на мизинце. Вот след от кольца на безымянном. Вот старый-старый ожог на ладони… Прощай, рука, нам хорошо было вместе… Крови всё не было.

И боли не было. Меч — хорошее оружие. Острое. Оружие Стража.

Левая кисть упала на траву. На чёрную траву. Указательный палец сгибался и разгибался, будто опять нажимал на спуск карабина «Везерби». И тут кровь хлынула. Фонтаном. Нужна кровь?? Подходите! Получайте!

Он водил культёй, как пожарник брандспойтом, в шальном последнем веселье. Кровь била далеко, неимоверно далеко. Она долетела до нависших волн горящего стекла — они погасли. И исчезли. Чуть коснулась кустов — их не стало. Оросила ворота — они на удивление легко и быстро схлопнулись в сверкающую точку. Он ждал — оттуда, извне — адского воя и скрежета, ждал борьбы и победы… Ничего. Точка исчезла. Даже обидно. Он разочаровался — ненадолго. Надолго его не хватило…

Кровь иссякла.

Жизнь иссякала тоже…

Иоанн пошатнулся.

Посмотрел вокруг.

Не было ничего под небом.

Только алтарь.

Только мальчик с мёртво-спящим лицом.

Только он сам — ненадолго. Кровь иссякла.

Он завыл.

Он терзал и мял свою культю — крови не было.

Он сжал изо всех сил, зная, что сейчас упадёт и не встанет.

Одна маленькая капля упала на лоб мальчика.

Веки дрогнули…

У-у-уф…

Царь ты, Царь… Весёленькое тебя ждёт пробуждение… В компании однорукого трупа… Ничего, справишься, не маленький, четыре года, считай Воин…

Иоанн бредил, уже стоял на коленях.

Мягко клонило набок. Но он всё хотел что-то сказать Царю.

Совсем забыл, если встретишь такую девушку, зовут Адель, если жива — ты сразу узнаешь, она очень красивая, скажи, что я…

Иоанн упал.

И замолчал.

Он прошёл Путь.

В небе над старой раскольничьей деревушкой Гедоньем дрогнула звезда. Медленно покатилась по небу. Быстрее, быстрее… Исчезла.

Это была злая звезда.

Эпилог