Мальчик не спешил выполнить приказ.
– Плохой дяденька обещал подарить мне машинку! – Неприязненный взгляд на Тарантино. Фраза опять звучала по-взрослому.
Джип валялся поодаль, неизбежный производственный расход, руки занимать чревато…
– Домой.
Мальчик поднял, прижал к груди игрушку.
И ушел не оглядываясь.
Тарантино не видел, что происходит за спиной. Но понял – мальчик ушел. И понял еще – все кончено.
Тарантино боялся боли. Но он не думал о том, что сейчас его поволокут и отдадут грубым людям в серой форме, и ему будет больно, а кто-то, давно и тщетно пытающийся вычислить автора кровавых подпольных фильмов, обрадуется, и всплывет тщательно замаскированная студия с аксессуарами и дебилом-садистом Корягой, и Тарантино швырнут в камеру, где будет еще больнее, потому что соседям все расскажут, так всегда делают, и будет совсем больно, всю оставшуюся жизнь будет очень больно, пока все не кончится, и он будет молить, что бы все кончилось скорей, молить, сам не зная, кого молит…
Тарантино боялся боли.
Но ничего такого он не думал.
Просто отчего-то знал – конец. End. Fine.
Дальше ничего не будет.
Кончится все здесь.
И сейчас.
Именно в эту секунду Наташка Булатова поняла так, что никаких успокаивающих сомнений не осталось, поняла с ясностью и отчетливостью хорошего снимка: она сошла с ума.
Поняла она это, именно рассматривая хороший и четкий снимок.
Рентгеновский.
Глава 8
Ваня стал экстрасенсом.
Звучит смешно, но было ему не до шуток. Только этого сейчас и не хватало для полной жизненной гармонии…
В коммерческом отношении дар был бесполезным: Ваня не чувствовал себя способным снимать сглаз и порчу, давать установки на бизнес– и секс-успехи, чистить карму с аурой и привораживать по фотографиям, волосам, ногтям, крови и сперме…
Даже способным банально раскинуть карты Таро – не чувствовал. Никогда не брал их в руки…
Дар состоял в…
Впрочем, по порядку.
Звонок в дверь раздался субботним утром, не слишком рано и не слишком поздно, в 10.31 – на часы Ваня глянул. Он открыл, слегка удивленный.
Сегодня он не ждал никого.
Парень. Молодой, помладше Вани. Домашняя футболка, вытянутые на ногах треники испачканы известковой пылью. Шлепанцы. Вид замотанный и слегка смущенный.
Жизненная история паренька была незамысловата: переехал в их подъезд вчера вечером, квартира – как после самума, осложненного полтергейстом, вещи навалены от стены до стены и от пола до потолка, он пытается разобраться, начал с книг и полок, их больше всего, осталась библиотека от дедушки, надоела, продавать жалко, читать некогда… короче: не будет ли новообретенный сосед так любезен одолжить ему на час-другой дрель со сверлами, у него вообще-то есть, да поди раскопай сейчас… Типичная история, отчего бы и не помочь соседу.
Парень лгал.
Нагло и убедительно лгал.
Во всем.
Не было у него покойного дедушки-библиофила, и квартира не была завалена полками, и стены он сверлить не собирался… И в этот дом не переезжал. Ни вчера, ни когда-то.
Вот так.
Ваня понятия не имел, как и откуда он это знал. Но знал точно. Не догадывался – знал. Чувствовал ложь, как чувствуют цвет, звук, вкус… Шестое чувство во всей своей красе.
Дар был однобоким – знания истины он не давал. Ваня не представлял, зачем парень врет и зачем ему эта дрель…
Помочь могла банальная логика. Едва ли это подстерегающий жертвы по подъездам маньяк, позабывший дома излюбленное орудие… Надо думать, все проще: лжесосед навсегда испарится, а дрель осядет без особого риска в комке – никто землю рыть не станет, менты спустят на тормозах… Просто и изящно, в духе О. Бендера. И прибыльно: сколько за день можно отбомбить подъездов? А дрель – она подороже отвертки будет…
Мысли эти мелькнули быстро – просительная улыбка парня не успела погаснуть.
Открытие нуждалось в проверке. Психика у Вани здоровая, но все когда-то начинается, мог и незаметить, как съехал с катушек, – не заметить за ночными рейдами по подвалам… Если так – зачем обижать человека.
– Одну минуточку, – сказал Ваня дружелюбно.
Дрель была под рукой. Он все и всегда держал так – под рукой. Но Ваня не протянул просимый инструмент парню через порог – вышел на площадку.
– Пойдем. Помогу, – сказал он просто. – Чего одному корячиться…
Посмотрел парню в глаза и улыбнулся.
Неизвестно, что разглядел тот в Ваниных глазах и улыбке. Наверное, ничего хорошего. А может, сыграли нервы.
Парень рванул с высокого старта и понесся по лестнице. Босиком. Очень быстро. Шлеп-шлеп-шлеп босых пяток слились в бурные, продолжительные аплодисменты, перешедшие в овацию. Овация завершилась хлопком двери подъезда. На память о горе-аферисте на площадке остались шлепанцы.
В погоню Ваня не пустился.
Надо было сесть и хорошо подумать.
О многом.
Папа смотрел на Тарантино с вялым и сонным интересом – так недавно он изучал пивные бутылки.
Короткие мысли Тарантино шныряли испуганными крысятами и были похожи, как крысята одного выводка, – в основе всех лежал страх. Затем крысята нашли щелку – все мысли исчезли и осталось только ощущение. Одно, но страшное – будто голову его трепанировали дисковидной насадкой аппарата для обработки костей (название медицинское и сложное, но именно так – Тарантино в деталях был знаком с такими штучками, хотя никого никогда не лечил). Протрепанировали – и отложили крышку черепа в сторону, как с кастрюльки с доспевшим блюдом.
А потом мозг стали терзать безжалостно острые инструменты, их названия и функции Тарантино тоже знал хорошо…
Но это, конечно, лишь казалось: папа стоял где стоял – в нескольких шагах от него.
Было больно.
Говорят, мозг лишен нервных окончаний, ничего не чувствует – Тарантино сомневался. Его актеры вполне натурально корчились в подобных эпизодах. Теперь он убедился.
Было больно.
Было невыносимо больно.
Он бы орал, заходясь диким криком, в самом прямом смысле разрывая связки себе и барабанные перепонки другим, – если б смог.
Он извивался бы с чудовищной, невозможной для человека силой, способной порвать наручники и сыромятные ремни, – если б смог. Он бы смог, он сам видел такое – как крушат железо, ломая кость и разрывая собственное мясо – от страшной боли, – смог бы и он…
Его путы оказались крепче.
Он остался скован и нем.
Он бы умер, как умирали многие – без смертельных ран, просто от боли… Или хотя бы отключился, потерял сознание – ему не дали и этого.
Потом все ушло.
Пришло другое.
Не к Тарантино. К папе.
В серо-стальных глазах появился неприятный красноватый оттенок – папа проснулся. Ничей разум не смог бы спать после короткой экскурсии по закоулкам памяти Та-рантино. Ничей. Ни человеческий, ни…
Папа проснулся.
Долгий-долгий сон кончился.
Люди во сне дышат, сердце их бьется, некоторые разговаривают, иные даже ходят – не прерывая сна. Папа мог все это и еще очень многое. Сон был внешне похож на жизнь – но папа не делал в нем того, для чего был рожден… Или создан…
Его разбудили. Разбудили, чтобы отыскать и убить. Он не знал этого. Знал бы – не смутился. Он давно был не жив ,и не мертв. Он застрял на полпути…
Тарантино не видел ничего. Тарантино отдыхал от приступа дикой боли. Он понял все. Озарение было кратким и ясным. Все мудрецы, исписавшие сотни и тысячи томов в поисках формулы счастья, – глупцы. Всё – красавицы, золото, слава, власть, – все тлен. Тлен даже искусство. Когда тебя понимают – это смешно и никому не нужно…
Счастье – это отсутствие боли.
Тарантино стал счастлив.
Когда она шла по улице, мужчины замирали. В самом прямом смысле слова. Ненадолго, но замирали. Так пять лет назад на утреннем берегу Кулома замер много пьющий браконьер Гаврилыч, забывший свое настоящее имя – Гавриил…
Мужчинам хотелось многого: купить на сжатые в кулаке мятые червонцы цветы, а не поллитру; или немедленно написать книгу, лучшую за все века книгу о любви; или отправиться добровольцем на очередную войну – сейчас и так: в сорок пять, с брюшком, одышкой и пятью диоптриями… Хотелось сделать что-то, чтобы стать достойным ее.
Будем реалистами – не только возвышенного хотелось мужчинам. У сопливых мальчишек случалась первая эрекция, у восьмидесятилетних дедушек – последняя, что уж говорить о промежуточных возрастах.
Но никто не спешил перейти от желаний к действиям. Никто не пытался узнать имя или взять телефон, никто не плелся сзади, тупо уставившись на ее ноги, голоса с южным акцентом не предлагали тут же зайти в ювелирный, дабы немедленно достойно украсить – вах! какие пальчики…
Синие глаза умели не только манить, но и отталкивать.
Женщины не смотрели с завистью. С гордостью – что и они – тоже. Что и их – кто-то видит такими. А если не видит – пусть слепцу будет хуже…
Она проходила, и наваждение таяло. Но не совсем… Люди быстро забывали это видение – чтобы когда-то ночью проснуться с криком, поняв, что все у них не так, что все достигнутое ничего не значит и не стоит, но есть, есть, есть где-то далеко или рядом настоящее и прекрасное – упущенное или незамеченное… Люди просыпались с криком, на мгновение понимали все – и засыпали на мокрой от слез подушке.
Адель шла по улице.
Адель, девушка с золотыми волосами.
Папа рассуждал сам с собой.
Он был похож на проснувшегося в незнакомом месте человека, соображающего – где и зачем он оказался и что здесь предстоит сделать.
Только в отличие от проснувшихся людей папа прекрасно помнил все, что происходило с ним во сне.
Папа поклялся никогда не делать этого. Поклялся тому, кто смог его полюбить. Никогда не делать.,, с людьми. Но Тарантино ведь не человек? Не человек…
Тарантино молчал. Он был счастлив.
Когда папа подошел ближе, когда впервые коснулся Тарантино, когда заглянул ему в глаза и медленно, очень медленно приподнял свою верхнюю губу – Тарантино был безжалостно выдран из счастливой расслабленности.