Твой верный друг Саша.
(ГАРФ. Ф. 642. Оп. 1. Д. 710. Л. 45–46 об.)
Зимний Дворец. С.-Петербург. 12 апреля 1892 г.
Моя милая душка Минни!
Благодарю от всего сердца за твое милейшее письмо, которое я получил сегодня; оно мне доставило огромное удовольствие и было чудным сюрпризом, а в особенности что ты подумала сделать мне это удовольствие.
Сегодня утром в 11 часов была заупокойная обедня в крепости, и я горячо молился вместе с тобой у дорогих могил. Чудная была служба, я так люблю Пасхальную службу и Христос Воскресе и прочее пасхальное пение. Погода тоже сегодня отличная, ясная и теплая. Пришлось ехать кругом, так как Троицкий мост разведен, а потом развели и Дворцовый. Нева левым берегом почти вся прошла, но против Зимнего Дворца лед стоит. Завтракали с Алексеем и Ники.
В 3 часа поехали с Ники в Аничков смотреть всю Сибирскую коллекцию вещей, привезенную из его путешествия; она разложена в комнатах бедного В.В. Зиновьева[232].
Оттуда Ники отправился хлыщить, а я заехал к тете Сани, которую застал лежащей в розовой комнате в полутьме на диване, весьма неудобном, с каким-то белым чепчиком на голове. Несмотря на все это, она была очень в духе, много говорила, хотя и жаловалась на здоровье. Потом я поехал домой, и на набережной была такая масса народу и экипажей, как положительно я в Петербурге ничего подобного не видел. Экипажи ехали в два ряда и все время шагом; к счастью, я мог проехать рысью посередине. Пешеходов такое множество, что ни одного пустого места не было, а просто сплошная стена. Я подумал о Ксении, как бы она наслаждалась прохлыщить по набережной в такой день!
В ½ 5 я пригласил Елену с мужем[233] пить чай, она никогда не видала наших комнат и очень просила показать ей и пришла в такой телячий восторг и от комнат, и от картин, и от идеального вида. Действительно, освещение вечернего солнца и вид Невы были восхитительны.
В ½ 6 уехали, а я поспал. В 7 часов обедали с Ники, Сандро и Сергеем, а в 8 ¼ они поехали в балет, а я принялся за свои бумаги и к 1 часу ночи кончил все и сел писать тебе это письмо, но мало интересного, о чем писать. От Владимира получил телеграмму из Шверина[234], там тоже не тепло; он пишет, что Фридрих и Анастасия не будут к похоронам[235]. Что Фридрих не приезжает – это не удивительно с его здоровьем, но что Анастасия не может потрудиться приехать, это более чем странно.
Миша и Ольга просили пригласить гостей в Гатчину на воскресенье. Владимировичи ночевали там и Елена Владимировна[236] и Соня Шереметева тоже.
Скучно здесь, в Петербурге, так и тянет обратно в милую Гатчину, так странно мне жить в Зимнем Дворце; все кажется, что это в путешествии и совсем нет чувства, что дома, хотя я очень люблю эти комнаты и они действительно чудные, а все-таки моя маленькая комнатка в Аничкове куда как лучше для меня. Надеюсь, что погода на Военно-Грузинской дороге была хороша и что вы могли любоваться видами гор и в особенности Казбеком. Интересно знать, какое впечатление сделал Кавказ на Ксению и мадемуазель Escaill[237].
Теперь пора кончить, уже прошло 2 часа, и пора есть простоквашу и ложиться спать. Еще раз благодарю от всего сердца за милейшее письмо. Целую Ксению и Жоржи, и поклон дяде Мише. От всей души обнимаю тебя, моя милая душка Минни! Христос с вами мои душки!
Твой верный друг Саша.
(ГАРФ. Ф. 642. Оп 1.Д. 710. Л. 48–49 об.)
Гатчина. 14 апреля 1892 г.
Моя милая душка Минни!
Вот опять я в нашей милой Гатчине и ты не можешь себе представить, до чего я рад и как наслаждаюсь вырваться из этого кошмаричного Петербурга. Я приехал вчера сюда в 3 ½ часа; Миша и беби встретили меня на лестнице и мы сейчас же отправились гулять втроем; я наслаждался, погода отличная, теплая, воздух чистый и главное – тишина и нет этой несносной городской суеты!
Я пил чай один, а обедал с Черевиным, Кутузовым, Белосельским и Озеровым[238]. Ники остался в Петербурге на 3 дня еще и приглашен вчера в Царское Село к Гусарам на карусель, а завтра тоже в Царское Село на спектакль любителей в Стрелковом батальоне Императорской Фамилии.
Бедного Гирса я не мог видеть, он слишком еще слаб, чтобы принимать, но, Слава Богу, поправляется, хотя и медленно. Вчера в Петербурге принимали депутацию от французского общества «Друзей России», которые поднесли доску с гербами всей нашей фамилии, отличная работа: серебро с эмалью. Я их пригласил посмотреть парад и потом на большой завтрак, и они были в восторге от всего.
Парад Лейб-Гренадер перед Зимним Дворцом был отличный, были тоже Уральские казаки и Ники был в их форме, малиновом мундире. Большой завтрак был в концертной зале; князь Трубецко[239] сидел против меня как обер-гофмаршал и я ему передал новости о твоем путешествии. Стюрлер, как нарочно, сидел рядом с Глинкой[240], но был приличен. Из семейства были только Алексей, Николаша, Георгий, Сандро и Ежен. Старички после завтрака обступили меня, чтобы передать их сожаление о твоем отсутствии и что без дам праздник плохой!
Ники обедает сегодня у Черевина, который, кстати, вчера был не в духе и прескучный за обедом, да и все общество небольшое, но прескучное, так что сегодня я воздержался кого-либо приглашать, а была закуска у меня в кабинете и я ел один. В подобных случаях страшно недостает хотя собаки; все же не так одиноко себя чувствуешь и я с таким отчаянием вспоминаю моего верного, милого Камчатку, который никогда меня не оставлял и всюду был со мной; никогда не забуду эту чудную и единственную собаку! У меня опять слезы на глазах, вспоминая про Камчатку, ведь это глупо, малодушие, а что же делать – оно все-таки так! Разве из людей у меня есть хоть один бескорыстный друг; нет и быть не может, а пёс может быть и Камчатка был такой.
Сегодня завтракал с Мишей и беби втроем, а потом они были у меня в кабинете и смотрели картинки. Это такая радость и утешение иметь их при себе, и они так милы со мной и вовсе мне не мешают. В 3 часа мы поехали с Мишей верхом, воспользовавшись отличной погодой, и сделали прогулку в 1 ½ часа, а потом еще гуляли пешком.
Беби принесла мне утром фиалки, они чудно пахнут; как жаль, что ты не можешь ими наслаждаться, да и вообще, что уехала как раз в лучшее время года для Гатчины и так пусто и грустно без тебя, моя милая душка Минни, я был в твоих комнатах, был и в спальне, так все тихо, пусто, помолился перед нашими образами у постели и грустный вернулся к себе!
А у вас теперь радость свидания с милым Жоржи и воображаю, как вы наслаждаетесь вместе! От всего сердца обнимаю тебя, моя милая душка Минни, и радуюсь искренно за тебя. Христос с вами, мои дорогие.
Твой верный друг Саша.
(ГАРФ. Ф. 642. Оп. 1, Д. 710. Л. 51–52 об.)
Гатчина. 16 апреля 1892 г.
Моя милая душка Минни!
Как скучно и грустно оставаться так долго без писем от тебя; я до сих пор не получил твоего письма, которое ты послала из Владикавказа. Из телеграмм твоих я вижу, что ты очень довольна Абас-Туманом[241] и что вы весело и приятно проводите время; радуюсь за вас, но грустно не быть вместе там!
Здесь мы живем тихо, скромно, но невесело. Два раза я приглашал к обеду Черевина, Кутузова и Озерова, а раз Белосельского[242], но обеды эти хуже горькой редьки и в особенности Черевин невыносимо скучен; я не знаю, что с ним, болеет ли он или какие неприятности у него, но он ничего не говорит, скучен, руки трясутся так, что насилу может положить из блюда к себе на тарелку, а по временам чистейший рамолик![243] Я предпочитаю есть у себя в кабинете один и ограничиваюсь холодным блюдом, холодными пирожками и кофе. Шереметев ни разу не удостоил меня своим присутствием и в Гатчине не показывается. Хорош командир моего конвоя!
Ники все еще в Петербурге, что он делает не знаю, он ничего не телеграфирует, не пишет и не спрашивал у меня какие-либо известия от тебя. Я должен сознаться, что для меня лично это приятно, так как здесь он скучает, не знает, что делать, а знать, что он останется здесь только по обязанности и видеть скучающую фигуру для меня не весело и с маленькими детьми гораздо лучше и они и я довольны и нам отлично вместе.
Вообще, когда дети подрастают и начинают скучать – дома невесело родителям, да что делать? Так оно в натуре человеческой. Да и Ксения теперь меня вполне игнорирует, я для нее совершенно лишний; разговоров никаких, никогда ничего не спрашивает, ничего не попросит, а я рад был бы так сделать ей удовольствие хоть в чем-нибудь. Например, в прошлом году зимою, когда Ники не было, я ездил с нею раза два-три кататься в санях и сказал ей, что если и когда она захочет, чтобы сказала мне и я с удовольствием возьму ее с собой; она ни разу не попросила меня. В эту зиму я надеялся, что она хоть раз сделает мне удовольствие и попросит покататься с ней; нет я так и не дождался. Наконец, я сам ей предложил раз поехать со мной, но неудачно, так как она должна была поехать с тобой в этот день. Я надеялся, что она мне скажет хоть что-нибудь потом, что ей жаль что не удалось, и что она попросит меня поехать с ней в другой раз, но не слыхал от нее ни одного слова, как будто я ей ничего не предлагал и ничего не говорил. Меня это очень, очень огорчило, но я не хотел об этом говорить, потому что мне было слишком тяжело, а главное – к чему? Если этого чувства ко мне у нее нет, это значит я виноват: не сумел внушить ей доверия и любви ко мне. Если бы я ей сказал об этом, она может быть и попросила меня в другой раз поехать с ней, но это шло не от нее самой и мне было бы еще тяжелее. Кроме того, ты ей позволила ездить когда она захочет с Ники, чем она и пользовалась почти каждый день и веселилась очень, так что ездить со мной было невесело и не нужно. Я должен сказать, что постоянно радовался и ждал того времени, когда она подрастет, чтобы с ней кататься, ездить в театр, увеселять ее, но ничего этого нет; я ей не нужен, со мной ей скучно и ничего общего между нами нет, только утром поздоровываемся, а вечером – спокойной ночи и все! Умоляю тебя ей ничего об этом не говорить, будет еще хуже, так как будет ненатурально, а для меня еще тяжелее и окончательно это ее оттолкнет от меня. Я бы ни за что не сказал тебе об этом, да так уж с сердца сорвалось, слишком долго держал в себе и теперь, так как я один и далеко невесело мне, все это и вырвалось из груди!