…Начиная с марта 1917 года газеты переполнила скандальная информация о поверженных правителях. И чего только не писали, тиражируя самый безумный вымысел. Русская печать и русская журналистика не выдержали достойно «экзамен свободой». Те весенние месяцы 1917 года полосы газет заполнила «горячая информация» о царе и его окружении, почти сплошь лживая. Лгали не только многочисленные газетки и листки эсеро-большевисткой ориентации и бульварные издания. Этим промыслом охотного занимались и «гранды» отечественной прессы: «Русское слово», «Речь», «Утро России», «Русские ведомости»…
На страницах «самых респектабельных и серьезных» газет можно было прочитать о том, как царица работала в пользу Германии, что существовала целая система передачи оперативно-стратегических данных из Петрограда в Берлин, о том, как «пьяный Распутин» назначал и смещал высших должностных лиц, какими венерическими болезнями страдали сановники империи, в каких оргиях участвовали приближенные царя. О многом другом подобном писали и писали, смаковали и возмущались без конца. Никто ничего не доказывал, и ни за что не отвечал, и не нес даже моральной ответственности. Многие эти клеветнические измышления дожили до наших дней.
После отлучения императора от власти в стране «зацвели цветы свободы»! Возник кабинет князя Г.Е. Львова, куда вошли известнейшие «этуали прогрессивной общественности», так долго и так страстно разоблачавшие режим павшей монархи. Убожество этого синклита стало достойным финалом скабрезно-кровавого анекдота под названием «русское освободительное движение». Милюков, Гучков, Шингарев, Коновалов, Керенский, В.Н. Львов… Все – «первые номера», имена которые гремели и сотрясали. И сотрясли.
Забегали, заволновались, когда выяснилось, что царская власть доживает срок. Некоторые в последнюю минуту стали носиться с абсурдной идеей регентства, и все их судорожные усилия здесь лишь показали, насколько плохо они знали и свою страну, и свой народ, и ту власть, для свержения которой сделали все возможное и невозможное. Понадобились лишь какие-то исторические мгновения, чтобы со всей очевидностью стало ясно, что в России либералы есть, а либерализма нет. Политически значимой, конструктивной и социально весомой либеральной политической величины просто не существовало.
Стало проясняться и другое: те, кто считал себя либералом и конституционалистом (октябристско-кадетско-прогрессист-ский сегмент), имели возможность заседать в русском парламенте лишь потому, что власть ввела систему цензовых выборов, ту систему, которая и позволяла попасть в Государственную Думу, опираясь лишь на группку единомышленников. Установление «широкой демократической выборной процедуры», о чем так много говорили и чего так на словах желали, вынесло бы смертельный приговор либерализму как политическому течению. (И в конце 1917 года на выборах в Учредительное собрание либералы получили считаные проценты – максимум, на что могли рассчитывать в самом благоприятном случае.)
Если бы в 1905 году у власти не хватило бы упорства и она бы пошла дальше того, на что реально пошла в области политических новаций, то не исключено, что возникло бы правительство, скажем, во главе со знатоком римского права профессором, председателем I Думы Сергеем Муромцевым. Он был такой умный, такой честный, такой «душка»! Он был «за свободу»! Но этот кабинет, эта либерально-кадетская интермедия, вряд ли имела иную судьбу, чем случилась с кабинетом князя Львова в 1917 году. И бежать за границу всем этим «выразителям чаяний несчастной России» пришлось бы значительно раньше. Историческая же заслуга именно Николая II состоит в том, что он на двенадцать лет продлил жизнь России.
Тогда, в 1905 году, хулители не уразумели истины, которая оставалась таковой и через десяток лет: у них, у всей этой шумной «общественности», есть шанс жить и шуметь лишь при «самодержавной деспотии», что они могут выжить, лишь оставаясь в буквальном смысле «оппозицией при Его Величестве», что их судьба неразрывно связана с судьбой монархического авторитаризма. Но они все сделали для дискредитации национально-монархического начала. Когда Гучков тиражировал якобы письма императрицы Александры Федоровны, где прозрачно намекалось на интимную близость между ней и Распутиным, когда Милюков лгал с трибуны Государственной Думы, обвиняя правительство в государственной измене, когда Рябушинский бросал в лицо премьеру незабвенное «пью за народ, а не за правительство», когда Керенский громил на всю страну «распутинское самодержавие», когда многие другие винили и клеймили власть и ее носителей лишь только за то, что это власть, то, что же не ведали, что творят?
Ведали. Знали. Но они прекрасно понимали и другое. Никакое серьезно наказание в «царстве самовластья» им не грозит. И распаляли свое воображение, зажигали души своих сподвижников «праведным гневом» непримиримой ненависти. В этом своем маниакальном «кипении и горении» игнорировали одну очевидность: при авторитарной системе сила власти и престиж власти – вещи неразрывные. Умаление престижа неизбежно вела к ослаблению того, на чем держался не просто «режим», а вся отечественная государственность и культура. И в этом смысле Павел Милюков (это имя используется лишь как титул мировоззрения, стратегии и тактики салонно-либеральной фракции) повинен в крушении России и во всем последующим отнюдь не меньше, чем Владимир Ленин. Либерализм объективно в России играл и сыграл роль передового отряда радикализма, проложив последнему дорогу к рычагам власти.
Конечно, кто же будет спорить с тем, что по меркам европейской политической культуры конца XIX – начала XX века. самодержавная система была архаичной, являлась продуктом эпохи, оставшейся позади у большинства западноевропейских стран. Естественно, что «в благоустроенном доме» – правовом государстве – жить комфортней. Но, признавая подобную аксиому, необходимо признавать и другую: любая система имеет право на существование лишь там, где она исторически обусловлена, где существуют необходимые возможности для ее реализации. В России подобные условия не успели сложиться ни в 1905 г., ни даже в 1917-м. Они, эти условия, уже начали возникать, но мера их была недостаточной для безусловной репродукции западной правовой модели. Но за эволюцию ратовали лишь представители «реакционной власти»: Николай II, П.А. Столыпин. Либералы же и прогрессисты хотели всего и сразу, хотели значительно больше того, что могли удержать в своих дряблых руках.
Надеяться же на то, что в России некий декларативный Основной Закон станет нормой жизни, что отмена административно-иерархической власти утвердит сказочные «Либерте, Эгалите и Фратерните», на это могли рассчитывать лишь люди с буйно-богатой фантазией. «Властители дум» видели Свободу в облике Прекрасной Дамы, а когда же вместо этого столкнулись с полупьяным матросом, то содрогнулись, оцепенели, а придя в себя, забыв обо всех своих принципах и декларациях, стали ратовать «за сильную власть», «за наведение порядка», начали грезить о сильной руке. И такая сила действительно пришла к управлению страной. Но эта была уже другая страна, где не нашлось места никому из тех, кто слыл законодателем общественной моды и настроений в дореволюционной России.
Потом уже, вдалеке от России, размышляя о прошлом, некоторые сделают удивительные открытия. Семен Франк, например, написал: «Замечательной, в сущности, общеизвестной, но во всем своем значении не оцененной особенностью русского общественного-государственного строя было то, что в народном сознании и народной вере была непосредственно укреплена только сама верховная власть – власть царя; все же остальное – сословные отношения, местное самоуправление, суд, администрация, крупная промышленность, банки, вся утонченная культура образованных классов, литература и искусство, университеты, консерватории, академии, все это в том или ином отношении держалось лишь косвенно, силою царской власти и не имело непосредственных корней в народном сознании. Глубоко в недрах исторической почвы, в последних религиозных глубинах народной души было укреплено корнями – казалось, незыблемо – могучее древо монархии; все остальное, что было в России, – вся правовая, общественная, бытовая и духовная культура произрастала из ее ствола и держалась только им… Неудивительно, что с крушением монархии рухнуло сразу и все остальное – вся русская общественность и культура – ибо мужицкой России она была непонятна, чужда и – по его сознанию – не нужна».
Прошли многие десятилетия, давно ушли живые свидетели, заросли могилы, а многие авторы и поныне все еще продолжают писать русскую историю или «по Ленину», или «по Милюкову», что по сути дела – две ипостаси одной мировоззренческой модели.
Истинную Россию знали и понимали русские монархисты задолго до крушения, и первый среди них – Николай II. В декабре 1904 года князь П.Н. Трубецкой услышал от монарха следующее: «Мужик конституции не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки, а тогда – я вас поздравляю, господа!» Это знание базировалось на глубоком чувстве, на интуиции, которые всегда отличали православного человека от атеиста и прагматика. Выросший в атмосфере патриархальной русской семьи, последний царь с младенчества усвоил принципы Любви и Веры, которым оставался предан до конца.
Это был по-настоящему православный человек, у алтаря, в молитве соединявшийся с другими русскими, с миллионами простых мужиков и баб, так же честно и бесхитростно уповавшими на Бога, так же надеявшимися на Его милость.
Царь был таким, каким был, и народ был таким, каким был. Страна и люди ее могли воспринимать то, что могли, а не то, что хотели силой навязать носители европейского политического просвещения и утомленного русского интеллекта.
Поразительно, насколько отечественные либералы были далеки от критической самооценки собственных взглядов и деятельности даже тогда, когда со всей очевидностью обрисовалась нежизненность всех их призывов, представлений и дел. Лишь единицы находили в себе мужество