[606] приехал доложить о случившемся, раньше этого никто ничего не знал. В это же день мы переехали сюда и тут наслаждаемся тишиной и хорошей теплой погодой. Пок месть вот и все о нашем житье-бытье.
Быть может ты получишь это письмо в Японии или на другом конце нашей Родины во Владивостоке. Я всегда с жадностью читаю корреспонденцию князя Путятина[607] или другое какое известие относительно «Рынды». Кстати, поздравляю тебя с твоим рождением и Пасхой и желаю тебе от души благополучного плавания, честной службы и приятной жизни на корвете!!!!
Представь себе, до меня дошли странные слухи, которым я вовсе не верю, что будто бы в непродолжительном времени оставишь совсем морскую службу и вернешься сюда, может быть раньше окончания плавания на «Рынде». Но, как я тебе раньше сказал, я вовсе не придаю им никакого значения; мне стало жаль тебя, когда услышал толки о том, что вот ты только что начал морскую службу и уже она тебе опротивела, уже в тягость! Говорят, будто ты, отправляясь в плавание, имел совершенно другое представление о морской службе и что ты теперь разочаровался ею!
Но я тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить таким слухам и горячо заступаюсь за тебя. Во-первых, ты страстно любишь море, а во-вторых, ты давно уже приготовлялся к морскому делу, а следовательно, знал о тех обязанностях и трудностях, сопряженных с этим делом во время продолжительных переходов. Отчего ты думаешь, что стоянки в Японии скучны? Я знаю отзывы совершенно противоположные этому и именно Апраксина, который с тобою же и плавает. Наконец, ведь, по-моему, пребывание в совершенно незнакомой стране должно быть крайне интересным, в особенности в такой, как Япония, Китай и пр.
В последнем номере «Кронштадтского вестника»[608] есть небольшое описание вашей стоянки в Капштадте из тамошних газет, причем не обошлось, разумеется, без обычных глупейших описаний относительно морских промеров, которыми занимались будто бы наши офицеры по ночам. Ты мне напиши, когда в первый раз придется танцевать с англичанками в каком-нибудь порту, я тогда посмеюсь над тобой.
В нынешнем году мы в Крым не едем, там разобрали наш дом, который дал сильную трещину в стене. А теперь прощай мой милый Сандро. Еще раз надеюсь, что эти слухи неверны.
Обнимаю тебя
Твой Ники.
25 октября 1888 года.
Гатчина
Мой милый дядя Сергей!
От души благодарю тебя за твое прелестнее длинное и полное живого интереса письмо, которое получил только вчера одновременно с твоей телеграммой. Ты, наверное, знаешь про ужаснее несчастье, которое случилось с нами с нами уже на возвратном пути из этого великолепного путешествия по Кавказу и едва не стоившее нам всем жизни, но, благодаря истинному чуду Божию, мы были спасены!
17‑го октября, на другой день по выезде из Севастополя, в 12 часов дня, только что мы кончали завтрак, как вдруг почувствовали сильный толчок, потом другой гораздо сильнее первого и все начало рушиться, а мы попадали со стульев. Я еще видел как над самой головой пронесся стол со всем, что было на нем, а затем пропал – куда? Никто не может понять. В жизнь свою не забуду я того ужасного треска, раздавшегося со всех ломавшихся вещей, стекол, стульев, звона тарелок, стаканов и т. п.
Я невольно закрыл глаза и лежа, ожидая все время удара по голове, который сразу покончил бы со мной; до того был я уверен, что настал последний час и что, наверное, многие из нас уже убиты, если и не все. После третьего толчка все остановилось. Я лежал очень удобно на чем-то мягком и на правом боку. Когда я почувствовал сверху холодный воздух, то открыл глаза, и мне показалось, что лежу в темном и низком подземелье; над собой я видел в отверстие свет и тогда стал подыматься, без особого труда я вылез на свет Божий и вытащил Ксению оттуда же. Все это мне показалось сном, так это все скоро случилось.
Когда я еще вылезал, я с леденеющим ужасом подумал о дорогих Папá и Мамá и никогда не забуду ту Божественную радость, когда увидел их стоящими на крыше столовой в нескольких шагах от меня. Я тебя уверяю, мы имели то чувство, что воскресли из мертвых, и все внутренно благодарили и так помолились Богу, как может быть редко в своей жизни или никогда. Но когда я увидел, что все сидевшие за завтраком вылезают один за другим из-под обломков, я постиг то чудо, которое Господь сотворил над нами.
Но тут же начались и все ужасы катастрофы: справа, внизу и слева стали раздаваться стоны и крики о помощи несчастных раненых; одного за другим стали сносить этих несчастных вниз с насыпи. Нечем было им помочь, бедный (имя неразборчиво. – А.Б.) убит наповал и его походная аптека разбита, а также воды неоткуда было достать. Вдобавок шел дождь, который примерзал к земле и слякоть была большая, – вот тебе слабое представление этой потрясающей картины.
От столовой ничего не сталось, вагон Ксении, Миши, Беби[609] совершенно соскочил с пути и повис наполовину над насыпью. Он страшно поврежден, пол и одна стена сорваны и чрез открытое окно Беби и Нана[610] были выброшены на откос, также невредимы. Большой вагон Папá и Мамá сильно помят, пол очень скривлен и вообще внутренность его представляет хаос, так как вся мебель и все вещи сброшены со своих мест и свались в углу в общею кучу. Вагоны – кухня и буфет и вагон 2‑го класса сильно исковерканы и в них-то произошли главные ужасы. Почти все находившиеся в них убиты или тяжело ранены.
На кого я первого наткнулся, это было на бедного Камчатку, которая лежала уже мертвою, мне стало невыразимо грустно за бедного Папá, как он впоследствии будет скучать без этой доброй собаки; хотя как-то совестно говорить об этом, когда рядом лежало 21 тело самых лучших и полезных из людей. Раненых было всего 37 человек.
Мамá все время, не переставая, обходила раненых, помогая им всем, чем могла, и всячески утешала, ты себе представляешь их радость! Но всего мне не написать, Бог даст, когда снова увидимся, многое еще расскажем вам.
Из Харькова пришел санитарный поезд и увез наших раненых в клинику. Уже совсем стемнело, когда мы вошли в Курский поезд и поехали назад. На станции Лозовая был отсужен молебен и затем панихида. Два дня спустя была трогательная встреча в Харькове, где навестили всех раненых. На другой день в Москве были у Иверской Божией Матери, в Успенском Соборе и Чудовом монастыре.
Приехали в Гатчину 21‑го с великою радостью быть, наконец, дома. А пока прощай, мой дорогой дядя Сергей. Крепко вас трех обнимаю
Твой Ники.
19‑го марта 1889 года.
Гатчина.
Мой дорогой Сандро!
Действительно, ты прав, говоря, что мы целую вечность друг другу не писали и в этом случае я беру на себя всю вину, хотя я и очень занят, но все-таки уделить немного свободных минут на то, чтобы перекинуться несколькими словами со своим старым исконным другом, можно было бы. Ты не знаешь, как много я о тебе думал за все время нашей разлуки, но может быть ты думаешь, что это я говорю так только, чтобы что-нибудь сказать, но я тебя уверяю, что это правда, спроси Сергея[611], как часто мы вдвоем толковали о тебе!
Теперь я должен сердечно поблагодарить тебя за письмо и два других: одно из Формозского пролива, другое – из Владивостока. Приятно было получать твои телеграммы по-русски; одно только нехорошо, что было далеко.
Без тебя я проделал уже два лагеря в Преображенском полку, страшно сроднился и полюбил службу; в особенности наших молодцов-солдат! Я уверен, что эта летняя служба принесла мне огромную пользу и с тех пор заметил в себе большие перемены. Через месяц поступаю в Гусарский полк, чтобы начать и кавалерийскую службу. Когда полк перейдет из Царского в Красное я буду жить в деревне Капорское, на горе против Михайловки – надеюсь буду удостаиваем твоим посещением, когда будешь приезжать к Сергею в лагерь.
Надеюсь, ты увидишь спуск броненосца «Император Николай I» и новой яхты «Полярная Звезда»[612] – бывшей яхты-крейсера; помнишь, как ты всегда восставал против нее и совершенно верно говорил, что двум целям одно и то же судно отвечать не в состоянии.
Я на днях пишу в Англию и распространяюсь насчет тебя, почти совсем уверен, что ты будешь принят и не холодно и не как чужой. Говорят, что у тебя большая борода и что у тебя вид солидного человека; хотя, правда, и у меня и даже у Пупи[613] растут бакенбарды.
Ты, разумеется, слышал, что моя помолвка с Аликс Гессенской будто состоялась; но это все сущая неправда, это вымысел из ряда городских и газетных сплетен. Я никогда так внутренне не страдал, как в эту зиму; даже раньше, чем они приехали в городе стали ходить слухи об этом; подумай, каким было мое положение перед всеми на вечерах, в особенности когда приходилось танцевать вместе. Она мне чрезвычайно понравилась; такая милая и простая, очень возмужала, если можно так выразиться; удивительно похожа на милую «Aunty»[614], я то и дело путал обеих. Кстати, об Aunty – она осталась совершенно такой же как 3 года назад: такой же прелестной и веселилась как в Красном во время маневров. Помнишь наше бегание на гигантских шагах?
Два слова о твоей родине, прелестном Кавказе. Ты не воображаешь, как я полюбил этот край со времени нашей поездки туда; все – и природа, и население, и войска – так все больше там нравится, чем у нас.
А пока прощай. Твой дорогой отец взялся доставить тебе это письмо. Пожалуйста, кланяйся всем твоим, в особенности Георгию.