Как бы я желал, чтобы моя также случилась в тот же год! Но в моем деле гораздо больше затруднительных обстоятельств, чем в твоем – это я тебе наверное говорю! Вот все покаместь.
Сюда мы пришли 24‑го, сделав переход в 40 часов; погода была замечательная для осени, только у Копенгагена немного покачало. Из судов в море были: «Николай I», «Адмирал Нахимов», старый знакомый из Тихого океана «Минин», «Дмитрий Донской» и «Забияка» – все три уходящие в заграничное плавание. Лучше всех шел «Донской», в продолжение 6 часов не могли уйти от него, так он хорошо держался. На «Нахимове» мы были 2‑го сентября, а на «Забияку» поедем в вокресенье, 29‑го.
Очень наслаждаюсь здесь. Очень боялся, что пошлют на похороны Вюртембергского, но, к счастью, твой отец поехал в Штутгарт. А теперь до свидания, мой дорогой Сандро. Крепко тебя обнимаю. «На Бога надейся, сам не плошай». Буду тебе помощью во всем.
Твой Ники.
29 мая 1892 года.
Бернсдорф[636].
Мой дорогой Сандро!
Прости меня опять, что я так долго заставил тебя ждать тебя своим ответом, но ты сам поймешь, что последние дни в городе были очень занятыми. Засим, жизнь в таком многочисленном семействе, как наше, положительно поглощает все свободное время; бывают дни, когда я приходил в свою комнату для того, что переодеться и на ночь лечь в постель. Теперь я хочу тебя сердечно поблагодарить за то, что ты написал мне три письма, из которых последнее пришло сегодня!
На другой день нашего выходы из Петербурга я говорил с Ксенией у себя в каюте про занимающий тебя вопрос о переписке с нею. Она сначала смутилась, подумавши, что я знаю кое-что другое вероятно, но затем сказала, что это ей было бы очень приятно. Когда я объявил о своем желании переговорить по этому поводу с Мамá, она стала меня убедительно просить ничего покаместь не говорить; все та же боязнь, о которой мы с тобой рассуждали! На этом дело тогда кончилось, хотя она совсем готова переписываться с тобой (все же ведь родные) и очень здраво смотрит на это. Все же я не теряю надежды окончить этот вопрос удачным исходом.
Из разговоров с тетей Ольгой[637] я узнал, что она, конечно, согласилась бы на подобную перспективу ее дочери – мне кажется, что эта вещь вполне естественная. Ксения меня просила очень благодарить за твое желание писать ей и за передаваемые через письма вести!
О празднествах в Копенгагене ты, разумеется, все знаешь по газетам: они были трогательны и великолепны, но весьма утомительны[638]. Я удивлялся, как Король и Королева хорошо вынесли их, потому что на них пала вся тяжесть этих 6 дней. Я передал твои альбомы Королю, Вальдемару и Джорджи. Они тебе очень благодарны, но оба последних уже имели их раньше от тебя!
В Киль мы ушли на красавице «Полярной Звезде» и пришли туда утром в 10 часов. Для меня, как всегда, это известие оставалось тайной и только благодаря тому, что я случайно спросил: основательны ли слухи о поездке в Киль, узнал за два дня, что я тоже иду! Немцы закатили встречу на славу. Они собрали все что смогли из судов, так что собралась эскадра в 25 вымпелов, в том числе 17 больших судов. Подробности ты опять узнаешь из газет, расскажу лишь самое существенное.
Император был изыскано любезен и прост, он видимо не скрывает своей радости по поводу свидания с Папá и это же удовольствие отражалось на всех немецких рылах. Погода стояла как на заказ, и рейд был удивительно красив, в особенности от присутствия подобной эскадры. Из наших судов пришла «Царевна» и «Корнилов».
После обоюдных визитов и осмотра «Полярной Звезды» съехали на берег, где вскоре состоялся парадный обед; перед тем Император предложил Папá принять германский адмиральский мундир. Уход из Киля был совсем волшебный: тихий вечер, луна, освещение боевыми фонарями и салют при громовом ура!
Теперь живем мирно здесь, думаю вернуться в конце этой недели на «Корнилове». Но пора и кончать. Прощай мой милый, от души желаю счастливого и благополучного плавания!
Тебя крепко обнимает Ксения и твой верный друг Ники.
2 июля 1892 года.
Деревня Михайловка.
Мой дорогой Сандро!
От души благодарю тебя за твои милые три письма, на которые я снова так долго заставлял тебя ждать ответа. Но оправдывать не стоит!
7‑го, во вторник, наконец вернулись из Дании; переход оказался свежий и качку пришлось испытывать порядочную, так что почти все поголовно были больны. Папá меня много расспрашивал о тебе: доволен ли ты миноносцем, был ли дома и так же сказал, что тебя видели рано утром на яхте, когда все спали. Ксения краснела и конфузилась, как всегда, как только услышит твое имя. Друг мой, не думай, что забыл про твою просьбу – я теперь выжидаю удобный случай.
Когда я ходил навстречу «Полярной Звезде» в Кронштадте, то пришлось прождать около 6 часов на якоре на малом рейде. Офицеры позвали меня поесть в кают-компанию и я провел с ними прекрасную часть дня. Произошел небольшой эпизод, благодаря присутствию Толстого (курочки); затем играли в винт в кормовой каюте; я был безрассудно смел и счастлив. Надо тебе сказать, что я выучился в винт здесь, в лагере, и часто случается засиживаться до поздней ночи в эту игру. Ты себе представляешь меня, играющим с 8‑ю прикупами или 4‑мя присыпками. Все это происходило на «Александрии».
А холера-то подвигается медленно, но основательно. Это меня удивляет всякий раз, как к нам приходит эта болезнь; сейчас же беспорядки. Так было при Николае Павловиче, так случилось теперь в Астрахани, а потом в Саратове! Уж эта русская беспечность и авось! Портит нам половину успеха во всяком деле и всегда и всюду! Мы с тобой часто об этом предмете толковали и, сколько помнится, оба того же мнения.
Вчера я провел день в Петергофе; вечером был пляс в Большом дворце институток и кадетов. Ксения много танцевала с ними и вовсе не казалась смущенной; она выглядела особенно хорошо, благодаря раскрасневшимся щекам. Не сердись на меня, я вовсе не хотел еще больше подзадорить тебя последним замечанием.
6‑го начинаются спектакли в Красном; я их жду с нетерпением!
Ну, прощай! Крепко обнимаю моего дорогого Ducky!
Твой Ники.
10 апреля 1894 года.
Дворец «Эдинбург».
Кобург.
Моя милая дорогая душка Мамá!
Я не знаю, как начать это письмо, потому что столько хочется сказать, что мысли путаются в голове. Так вот каким образом, благодаря милости Господа Бога, окончилось мое дело, после того, что я смотрел на его исход совершенно безнадежно!
На другой день нашего приезда сюда я имел с Аликс длинный и весьма нелегкий разговор, в котором я постарался объяснить ей, что иначе как дать свое согласие она не может сделать другого! Она все время плакала и только потом отвечала время от времени: «Нет, я не могу». Я все продолжал, повторяя и настаивая на том, что уже раньше говорил. Хотя разговор этот длился больше двух часов, но окончился ничем, потому что ни она, ни я друг другу не уступили.
На следующее утро мы поговорили гораздо более спокойно; я ей дал твое письмо, после чего она ничего не могла возразить. Уж это было для меня доказательством той окончательной борьбы, которая в ней началась с нашего первого разговора.
Свадьба Эрни и Даки послужила последней каплей в чашке ее горя и колебания. Она захотела поговорить с тетей Михень; это ей тоже посоветовал и Эрни. Уезжая, он мне шепнул, что надежда на добрый исход есть. Я должен при этом сказать, что все эти три дня чувствовалось страшное томление; все родственники поодиночке спрашивали меня насчет ее, желая всего лучшего, одним словом, каждый выражал свое сочувствие весьма трогательно. Но все это возбуждало во мне больший страх и сомнение, чтобы как-нибудь не сглазить. Император тоже старался, он даже имел с Аликс разговор и привел ее в то утро 8‑го апреля к нам в дом. Тогда она пошла к тете Михень и скоро после вышла к комнату, где я сидел с дядями, тетей Эллой и Вильгельмом.
Нас оставили одних и… с первых слов согласилась! О Боже, что со мной сделалось тогда! Я заплакал как ребенок, она тоже, но выражение у нее сразу изменилось: она просветлела, и спокойствие явилось на лице ее. Нет, милая Мамá, я тебе сказать не могу, как я счастлив и также как я грустен, что не с вами и не могу обнять тебя и дорогого милого Папá в эту минуту.
Для меня весь свет перевернулся, все, природа, люди, места, все кажется милым, добрым, отрадным. Я не мог совсем писать, руки тряслись и потом на самом деле у меня не было ни одной секунды свободы. Надо было делать то, что остальное семейство делало, нужно было отвечать на сотни телеграмм и хотелось страшно посидеть в уголку одному с моей милой невестой. Она стала совсем другой: веселой и смешной и разговорчивой и нежной.
Я не знаю, как благодарить Бога на такое Его благодеяние. В тот же день в церкви тети Мари отслужили молебен. Она и все сестры тоже присутствовали. По просьбе Аликс мы едем на одну ночь в Дармштадт; теперь она с другими чувствами увидит свою родину.
Я просил тебя остаться на две недели, но думаю приехать раньше, в середине Пасхальной недели. Так хочется еще немного повидать ее спокойно.
Теперь, моя дорогая Мамá, нужно кончить. Вкладываю ее письмо для тебя. Крепко обнимаю милого Папá и всех
Твой Ники.
18 апреля 1894 года.
Кобург.
Мой дорогой милый Папá!
От глубины моего сердца благодарю тебя за твое доброе чудное письмо, которым ты так тронул Аликс и меня, что слов не достает выразить все то, что мы перечувствовали, читая твои дорогие строки! Переживать подобные дни, как эти, редко случается в жизни, но знать, что в эти дни случилось событие, доставившее тебе и милой Мамá такую радость, это сознание еще более усиливает наше счастье! Я очень и очень скорбел и скорблю, что нельзя было обнять Вас сейчас и получить Ваше благословение тут же после помолвки. Всю свою жизнь я буду благодарен Богу за то счастье, которое Он мне дарует, и за милость Его, разрешая исполнения моего долгого ожидания и самого заветного желания!