Царские письма. Александр III – Мария Федоровна. Николай II – Александра Федоровна — страница 56 из 84

Как бы я желал, чтобы моя также случилась в тот же год! Но в моем деле гораздо больше затруднительных обстоятельств, чем в твоем – это я тебе наверное говорю! Вот все покаместь.

Сюда мы пришли 24‑го, сделав переход в 40 часов; погода была замечательная для осени, только у Копенгагена немного покачало. Из судов в море были: «Николай I», «Адмирал Нахимов», старый знакомый из Тихого океана «Минин», «Дмитрий Донской» и «Забияка» – все три уходящие в заграничное плавание. Лучше всех шел «Донской», в продолжение 6 часов не могли уйти от него, так он хорошо держался. На «Нахимове» мы были 2‑го сентября, а на «Забияку» поедем в вокресенье, 29‑го.

Очень наслаждаюсь здесь. Очень боялся, что пошлют на похороны Вюртембергского, но, к счастью, твой отец поехал в Штутгарт. А теперь до свидания, мой дорогой Сандро. Крепко тебя обнимаю. «На Бога надейся, сам не плошай». Буду тебе помощью во всем.

Твой Ники.

Великому князю Александру Михайловичу

29 мая 1892 года.

Бернсдорф[636].

Мой дорогой Сандро!

Прости меня опять, что я так долго заставил тебя ждать тебя своим ответом, но ты сам поймешь, что последние дни в городе были очень занятыми. Засим, жизнь в таком многочисленном семействе, как наше, положительно поглощает все свободное время; бывают дни, когда я приходил в свою комнату для того, что переодеться и на ночь лечь в постель. Теперь я хочу тебя сердечно поблагодарить за то, что ты написал мне три письма, из которых последнее пришло сегодня!

На другой день нашего выходы из Петербурга я говорил с Ксенией у себя в каюте про занимающий тебя вопрос о переписке с нею. Она сначала смутилась, подумавши, что я знаю кое-что другое вероятно, но затем сказала, что это ей было бы очень приятно. Когда я объявил о своем желании переговорить по этому поводу с Мамá, она стала меня убедительно просить ничего покаместь не говорить; все та же боязнь, о которой мы с тобой рассуждали! На этом дело тогда кончилось, хотя она совсем готова переписываться с тобой (все же ведь родные) и очень здраво смотрит на это. Все же я не теряю надежды окончить этот вопрос удачным исходом.

Из разговоров с тетей Ольгой[637] я узнал, что она, конечно, согласилась бы на подобную перспективу ее дочери – мне кажется, что эта вещь вполне естественная. Ксения меня просила очень благодарить за твое желание писать ей и за передаваемые через письма вести!

О празднествах в Копенгагене ты, разумеется, все знаешь по газетам: они были трогательны и великолепны, но весьма утомительны[638]. Я удивлялся, как Король и Королева хорошо вынесли их, потому что на них пала вся тяжесть этих 6 дней. Я передал твои альбомы Королю, Вальдемару и Джорджи. Они тебе очень благодарны, но оба последних уже имели их раньше от тебя!

В Киль мы ушли на красавице «Полярной Звезде» и пришли туда утром в 10 часов. Для меня, как всегда, это известие оставалось тайной и только благодаря тому, что я случайно спросил: основательны ли слухи о поездке в Киль, узнал за два дня, что я тоже иду! Немцы закатили встречу на славу. Они собрали все что смогли из судов, так что собралась эскадра в 25 вымпелов, в том числе 17 больших судов. Подробности ты опять узнаешь из газет, расскажу лишь самое существенное.

Император был изыскано любезен и прост, он видимо не скрывает своей радости по поводу свидания с Папá и это же удовольствие отражалось на всех немецких рылах. Погода стояла как на заказ, и рейд был удивительно красив, в особенности от присутствия подобной эскадры. Из наших судов пришла «Царевна» и «Корнилов».

После обоюдных визитов и осмотра «Полярной Звезды» съехали на берег, где вскоре состоялся парадный обед; перед тем Император предложил Папá принять германский адмиральский мундир. Уход из Киля был совсем волшебный: тихий вечер, луна, освещение боевыми фонарями и салют при громовом ура!

Теперь живем мирно здесь, думаю вернуться в конце этой недели на «Корнилове». Но пора и кончать. Прощай мой милый, от души желаю счастливого и благополучного плавания!

Тебя крепко обнимает Ксения и твой верный друг Ники.

Великому князю Александру Михайловичу

2 июля 1892 года.

Деревня Михайловка.

Мой дорогой Сандро!

От души благодарю тебя за твои милые три письма, на которые я снова так долго заставлял тебя ждать ответа. Но оправдывать не стоит!

7‑го, во вторник, наконец вернулись из Дании; переход оказался свежий и качку пришлось испытывать порядочную, так что почти все поголовно были больны. Папá меня много расспрашивал о тебе: доволен ли ты миноносцем, был ли дома и так же сказал, что тебя видели рано утром на яхте, когда все спали. Ксения краснела и конфузилась, как всегда, как только услышит твое имя. Друг мой, не думай, что забыл про твою просьбу – я теперь выжидаю удобный случай.

Когда я ходил навстречу «Полярной Звезде» в Кронштадте, то пришлось прождать около 6 часов на якоре на малом рейде. Офицеры позвали меня поесть в кают-компанию и я провел с ними прекрасную часть дня. Произошел небольшой эпизод, благодаря присутствию Толстого (курочки); затем играли в винт в кормовой каюте; я был безрассудно смел и счастлив. Надо тебе сказать, что я выучился в винт здесь, в лагере, и часто случается засиживаться до поздней ночи в эту игру. Ты себе представляешь меня, играющим с 8‑ю прикупами или 4‑мя присыпками. Все это происходило на «Александрии».

А холера-то подвигается медленно, но основательно. Это меня удивляет всякий раз, как к нам приходит эта болезнь; сейчас же беспорядки. Так было при Николае Павловиче, так случилось теперь в Астрахани, а потом в Саратове! Уж эта русская беспечность и авось! Портит нам половину успеха во всяком деле и всегда и всюду! Мы с тобой часто об этом предмете толковали и, сколько помнится, оба того же мнения.

Вчера я провел день в Петергофе; вечером был пляс в Большом дворце институток и кадетов. Ксения много танцевала с ними и вовсе не казалась смущенной; она выглядела особенно хорошо, благодаря раскрасневшимся щекам. Не сердись на меня, я вовсе не хотел еще больше подзадорить тебя последним замечанием.

6‑го начинаются спектакли в Красном; я их жду с нетерпением!

Ну, прощай! Крепко обнимаю моего дорогого Ducky!

Твой Ники.

Императрице Марии Федоровне

10 апреля 1894 года.

Дворец «Эдинбург».

Кобург.

Моя милая дорогая душка Мамá!

Я не знаю, как начать это письмо, потому что столько хочется сказать, что мысли путаются в голове. Так вот каким образом, благодаря милости Господа Бога, окончилось мое дело, после того, что я смотрел на его исход совершенно безнадежно!

На другой день нашего приезда сюда я имел с Аликс длинный и весьма нелегкий разговор, в котором я постарался объяснить ей, что иначе как дать свое согласие она не может сделать другого! Она все время плакала и только потом отвечала время от времени: «Нет, я не могу». Я все продолжал, повторяя и настаивая на том, что уже раньше говорил. Хотя разговор этот длился больше двух часов, но окончился ничем, потому что ни она, ни я друг другу не уступили.

На следующее утро мы поговорили гораздо более спокойно; я ей дал твое письмо, после чего она ничего не могла возразить. Уж это было для меня доказательством той окончательной борьбы, которая в ней началась с нашего первого разговора.

Свадьба Эрни и Даки послужила последней каплей в чашке ее горя и колебания. Она захотела поговорить с тетей Михень; это ей тоже посоветовал и Эрни. Уезжая, он мне шепнул, что надежда на добрый исход есть. Я должен при этом сказать, что все эти три дня чувствовалось страшное томление; все родственники поодиночке спрашивали меня насчет ее, желая всего лучшего, одним словом, каждый выражал свое сочувствие весьма трогательно. Но все это возбуждало во мне больший страх и сомнение, чтобы как-нибудь не сглазить. Император тоже старался, он даже имел с Аликс разговор и привел ее в то утро 8‑го апреля к нам в дом. Тогда она пошла к тете Михень и скоро после вышла к комнату, где я сидел с дядями, тетей Эллой и Вильгельмом.

Нас оставили одних и… с первых слов согласилась! О Боже, что со мной сделалось тогда! Я заплакал как ребенок, она тоже, но выражение у нее сразу изменилось: она просветлела, и спокойствие явилось на лице ее. Нет, милая Мамá, я тебе сказать не могу, как я счастлив и также как я грустен, что не с вами и не могу обнять тебя и дорогого милого Папá в эту минуту.

Для меня весь свет перевернулся, все, природа, люди, места, все кажется милым, добрым, отрадным. Я не мог совсем писать, руки тряслись и потом на самом деле у меня не было ни одной секунды свободы. Надо было делать то, что остальное семейство делало, нужно было отвечать на сотни телеграмм и хотелось страшно посидеть в уголку одному с моей милой невестой. Она стала совсем другой: веселой и смешной и разговорчивой и нежной.

Я не знаю, как благодарить Бога на такое Его благодеяние. В тот же день в церкви тети Мари отслужили молебен. Она и все сестры тоже присутствовали. По просьбе Аликс мы едем на одну ночь в Дармштадт; теперь она с другими чувствами увидит свою родину.

Я просил тебя остаться на две недели, но думаю приехать раньше, в середине Пасхальной недели. Так хочется еще немного повидать ее спокойно.

Теперь, моя дорогая Мамá, нужно кончить. Вкладываю ее письмо для тебя. Крепко обнимаю милого Папá и всех

Твой Ники.

Императору Александру III

18 апреля 1894 года.

Кобург.

Мой дорогой милый Папá!

От глубины моего сердца благодарю тебя за твое доброе чудное письмо, которым ты так тронул Аликс и меня, что слов не достает выразить все то, что мы перечувствовали, читая твои дорогие строки! Переживать подобные дни, как эти, редко случается в жизни, но знать, что в эти дни случилось событие, доставившее тебе и милой Мамá такую радость, это сознание еще более усиливает наше счастье! Я очень и очень скорбел и скорблю, что нельзя было обнять Вас сейчас и получить Ваше благословение тут же после помолвки. Всю свою жизнь я буду благодарен Богу за то счастье, которое Он мне дарует, и за милость Его, разрешая исполнения моего долгого ожидания и самого заветного желания!