В ответ на Ваше второе письмо, где Вы упоминаете статьи об Англии в русских газетах, я должен сказать, что не могу запретить людям открыто высказывать свои мнения в печати. Разве меня не огорчали часто довольно несправедливые суждения о моей стране в английских газетах? Даже в книгах, которые мне постоянно присылают из Лондона, ложно освещают наши действия в Азии, нашу внутреннюю политику и т. п. Я уверен, что в этих писаниях не больше сознательной враждебности, чем в упомянутых выше статьях.
Надеюсь, что Вы насладитесь Вашим пребыванием в Шотландии, которую я так хотел бы когда-нибудь увидеть. Позвольте мне еще раз пожелать Вам всяческого благополучия и счастья, остаюсь, дражайшая Бабушка, всегда горячо любящий и преданный внук
Ники.
Множество нежных поцелуев от Аликс!
13 августа 1895 года.
Александрия.
Моя милая, дорогая Мамá!
Прости, что так давно не писал тебе и не ответил еще на два твоих письма, которые я получил во время больших маневров. Вчера все окончилось в Красном Селе блестящим парадом, после чего мы вернулись сюда. Но прежде чем рассказать про маневры, я должен поговорить с Тобою, милая Мамá, о скучных вещах.
Просьбу Эшаппара[682] о помощи их матери я исполню с удовольствием, но что касается прошения или желания княгини Лопухиной-Демидовой[683] о прощении им долга и еще о ссуде из банка 1 миллиона – то я по совести должен сказать, что обе просьбы ее удовлетворить невозможно. Я хотел бы видеть, осмелилась бы она заикнуться об этом Папá; во всяком случае, я слышу тот ответ, который Он бы дал ей. Самое большое облегчение, которое ей можно оказать (и то очень много!), – это простить долг; но после этого подарить ей миллион – это сумасшествие, и я, милая Мамá, именно зная, как незабвенный Папá относился к такого рода просьбам, никогда на это не соглашусь.
Признаюсь тебе, я очень рассердился на нее, когда узнал о ее поездке в Данию! Хороши были бы порядки в Государственном Казначействе, если бы я за спиною Витте (он теперь в отпуску) отдал бы тому миллион, этой два и т. д. Таким способом, все то, что было накоплено и что составляет одну из самых блестящих страниц истории царствования дорогого Папá, а именно финансы, будут уничтожены в весьма немного лет.
Я уверен, милая Мамá, что Ты понимаешь меня и не сердишься, если я слишком резко выразился, это не только мое мнение, но самое глубокое убеждение, и повторяю, что я знаю, что это составляло так же и убеждение нашего горячо любимого Папá. Конечно, нет большей радости на земле, как делать добро там, где можно и нужно; но раз оказываемая милость выходит за пределы благоразумия и законной возможности – эта милость является весьма несправедливым и опасным примером для других подобных случаев.
Чтобы сразу закончить деловую часть письма, я хотел сказать несколько слов о бедном графе Ламздорфе. Скоро после твоего отъезда он написал мне прошение более мягкого содержания, чем его письмо к тебе. Он просит об одном: чтобы его честь была восстановлена, другими словами, чтобы ему возвратили Ксенинский институт. Я думаю, что он этого заслуживает! Несправедливо ставить в вину человеку только его тяжелый характер! По всему, что я слышал, вся история – это интриги княгини Голицыной, с которой Протасов[684] в более чем интимных отношениях!!!
Уф! Наверное я тебе сильно надоел всеми этими делами, но что же делать и мне от них тоже не весело!
Теперь начну про маневры. 5 августа утром был смотр военных училищ; днем я повез Аликс в Преображенский полк к Косте[685] на чай, в мой старый барак. Ты понимаешь мои чувства, дорогая Мамá, при виде стольких знакомых лиц при обходе того помещения, которое я сам себе устроил и где жил два последних года! Перед отъездом из лагеря мы заехали в офицерское собрание, где Костя от имени всего полка поднес икону, еще к свадьбе! Он сказал при этом несколько слов, от которых у всех навернулись слезы.
Я до того расчувствовался, что не помню, что на это ему ответил. Перед балконом на лужайке стоял 1‑й батальон. Люди тоже поднесли икону через Костю – было удивительно трогательно, а мне – невыразимо больно и грустно! Я еще плакал в вагоне, до того эта сцена на меня подействовала! Это был первый раз, что я видел своих людей и говорил с ними!
6‑го вечером в Большом дворце был обед Лихтенштейну[686] по случаю дня рождения Императора Австрийского. 7‑го днем мы переехали в Царское на два дня на большие маневры, которые происходили на тех же местах, как и в 1886 г., начавшись с реки Ижоры. Как и тогда, нам замечательно повезло с погодой – все 3 дня простояли летние. 9‑го мы переехали в Красное. Аликс ездила с тетей Ольгой в коляске, только по шоссе, пока тетя Михень, я и Минни[687] были верхом. 11‑го был свободный день, я поехал в госпиталь: в этом году, к счастью, больных было на сто человек меньше, чем в прежние годы, хотя войск еще много.
После завтрака отправились в Рошпу, где пили чай в саду. Им очень хотелось увидеть это место, и погода стояла чудная. Вернулись в Красное к обеду. Вчера, 12‑го, парад всем войскам – жара стояла тропическая. Эмоции у меня были страшные, и опять я чувствовал острую боль в животе, которая очень мешала мне здороваться. Перед завтраком, как всегда, пришли юнкера, ждавшие с нетерпением своего производства. Надо было сказать им несколько слов! В 3 часа мы уехали в Петергоф, на спокойное житье, я надеюсь!
Я себя чувствую великолепно, вот что значит бывать с утра на воздухе, кажется, я даже загорел. Аликс сожалеет, что больше не увидит войск, слава Богу, она тоже военная в душе! Однако я совсем заговорился; прости это бесконечное письмо, но я так давно не писал, что накопилось, об чем поговорить. Крепко обнимаю Тебя, моя дорогая душка Мамá, и все милое семейство! Христос с вами!
Всем сердцем любящий тебя
Ники.
12/24 ноября 1895 года.
Царское Село.
Дорогая Бабушка!
Сердечно благодарю за Ваше доброе письмо, которое только что привез Ваш специальный курьер, и за все сказанные в нем ласковые слова.
Я сижу рядом с постелью дорогой Аликс, которая просит самым нежным образом поблагодарить Вас за письмо и добрые пожелания.
Слава Богу, все прошло счастливо и обе, она и дитя, поправляются весьма удовлетворительно[688]. Ей доставляет такое удовольствие самой нянчить нашу милую Бэби. Я, со своей стороны, нахожу это вполне естественным для матери и вижу в этом превосходный пример!
Мы оба так рады, что Вы согласились быть крестной матерью нашего первого ребенка, ибо я уверен, что это принесет ей счастье. Ведь Вы всегда оказывали нам знаки доброты и материнской привязанности. Имя Ольга мы выбрали потому, что оно уже несколько раз бывало в Нашей Семье, и это древнее русское имя. Вы не представляете, дорогая Бабушка, как я невероятно счастлив. Мне кажется так странно, что я отец! Бэби нужно окрестить так скоро, чтобы это совпало с годовщиной нашей свадьбы и днем рождения Мамá. Дорогая Мамá все время у нас с самого события и так поддерживала нас в период ожидания.
Мы, конечно, пошлем вам прядь длинных волос Бэби; она – удивительно большой ребенок, и у нее обещают быть большие глаза.
Мы оба очень нежно Вас целуем, и я остаюсь Вашим любящим и верным внуком
Ники.
16 апреля 1896 года.
Царское Село.
Моя дорогая душка Мамá!
Слов недостает, чтобы достаточно благодарить тебя за твое милейшее длинное письмо, которое я получил три дня тому назад. Дядя Алексей приехал накануне твоего письма, и от него я узнал подробно о том беспокойстве и волнении, через которые ты пережила, когда вторично у бедного Георгия повторилось кровохарканье! Вчера пришло очередное письмо от Чигаева, и из него я узнал, что Шершевский вызван для консультаций с французским доктором, о котором дядя Алексей отзывается хорошо.
Все это время я постоянно думаю о тебе, моя милая Мамá, и всегда молю Бога дать тебе утешение и успокоение видеть дорогого Георгия снова здоровым и веселым, как прежде! «Да не слушается сердце ваше, веруйте в Бога и в Мя веруйте» – эти чудные слова Иисуса Христа так успокоительно действуют на истомленную душу; и еще следующее: «И елика еще просите с верой у Бога, дается вам». Эти слова мне особенно дороги потому, что я в продолжение пяти лет молился Богу, повторяя их каждый вечер, прося Его облегчить переход Аликс в Православие и дать мне ее в жены.
Извини меня, дорогая Мамá, что я пишу тебе про эту подробность, но я не знал, говорил ли тебе прежде про это!
Мы все так рады приезду тети Аликс к тебе, как-то за тебя спокойней теперь. Я тоже вчера получил телеграмму о вашем визите к Дженни и о прогулке втроем с нею. Пожалуйста, поблагодари Ольгу за ее письмо, у меня, к сожалению, нет времени отвечать ей самому.
Фердинанд[689] уже в Париже. Он пробыл тут пять дней, и мы его видели четыре раза. В общем я нахожу его переменившимся к лучшему, он менее аффектирован, спокойнее и стал на вид покорным. В день приезда он был у нас днем и пил чай. Потом его кормили большим обедом в Зимнем, накануне отъезда он завтракал у нас, и затем мы встретились на завтраке у дяди Владимира 10 апреля.
Мы имели с ним несколько длинных разговоров, я хотел узнать, каким образом он, собственно, попал в Болгарию и отчего он так любит свою новую страну? Некоторые его ответы были до того смешны, что я еле-еле удерживался от громкого смеха. Он умолял многих просить о позволении приехать в Москву; сначала я не хотел этого – он объявил, что будет доволен клоповником каким-нибудь, лишь бы только разрешить ему приехать, что это сделает такое большое впечатление в Болгарии и т. д. Оказалось, что наследный принц Мекленбург-Стрелицкий не приезжает, поэтому место есть свободное и тому позволено прибыть. Это скучно, но что же делать; нельзя его совсем отталкивать!