Все это происходило вполне спокойно. Ты знаешь, милая Мамá, мои чувства и мое мнение о добром старике. Но у себя спрашиваю, улучшило ли его назначение министром дело нашего образования? Нет, к сожалению, нисколько! Правда, в один год нельзя многого сделать. Говоря откровенно, ты со мною, наверное, согласишься в том, что мы пошли назад за прошлый год. Для меня вполне ясно, что, принявши проект Ванновского целиком, воспитание русской молодежи пойдет по совсем кривому пути. В таком серьезном деле нельзя делать неосторожных опытов; в будущем эти опыты могут сказаться гибельными последствиями для России.
Лучше остановиться вовремя, пока еще немного сделано, чем зайти так далеко, что уже назад повернуть нельзя будет. Такого рода сомнения и мысли приходили мне в голову со вчерашнего дня, и, кажется, я с тобою говорил о них еще в Петергофе или Гатчине – осенью. Итак, Ванновский хочет уйти, и я думаю, что это самое естественное, обидного тут ничего нет; напротив, позже, например, в июне, когда его проект прошел бы через Государственный Совет и я его не утвердил бы, в этом случае уход Ванновского был бы похож на скандал, и мне это было бы больно. Разумеется, надо будет составить рескрипт на его имя в теплых выражениях, благодаря его за его преданность и за желание служить мне в трудную минуту в прошлом году.
Я его попросил остаться до Пасхи[719]. Очевидно, что вместе с этим представляется вопрос о его заместителе. Мещанинова надо будет тогда же убрать в Сенат. С некоторого времени у меня мысли о выборе преемника Ванновскому останавливаются на другом его товарище – Зенгере, который был великолепным попечителем в Варшаве. И сам Ванновский весьма высокого мнения о нем, такого мнения был и бедный Боголепов, Имеретинский и Чертков тоже. Я с ним виделся несколько раз в Спале и Скерневицах; своими прямыми убеждениями и взглядами на дело образования он произвел на меня самое лучшее впечатление. Для меня – он именно человек нужный в данную минуту. Это будет вполне мой выбор, никто об нем мне не говорил как о возможном преемнике Ванновского. Я вперед знаю, что будут сильно кричать против него; но, вспоминая незабвенного Папá, я также спокойно отношусь к постоянной и неуместной критике у нас о всем.
Твой любящий тебя старый
Ники.
4 апреля 1902 года.
Петербург.
Моя милая дорогая Мамá!
Пишу тебе под самым грустным впечатлением убийства дорогого Сипягина. Я узнал об этом только что, кончили завтрак, за которым у нас были Николай, А. Пушкин, Чертков и Победоносцев. Посылаю тебе первые подробности, полученные мною из министерства юстиции в тот же день. Мерзавец ничего не хочет говорить, сегодня уже третий день, и он все молчит. Ему 21 год!
Для меня это очень тяжелая потеря, потому что из всех министров ему я доверял больше всего, а также любил его как друга. Что он исполнял свой долг честно и открыто – это все признают, даже его враги. Минута теперь серьезная, надо действовать без малейшего колебания. Сегодня я призвал к себе Плеве, долго говорил с ним и предложил ему быть преемником Сипягина. Завтра, 5‑го, он будет назначен прямо министром внутренних дел. К счастью, он отлично знает все внутренние дела, будучи товарищем при Дурново. Надеюсь, милая Мамá, этот выбор будет одобрен тобою.
Душою я совершенно спокоен и уверен в себе, разумеется всецело приписывая это состояние особой милости Божией. Господь поставил меня на трудное место; я твердо верю, что Он поэтому не оставит меня без своего благословения и помощи. Бедная Ара Сипягина[720] была трогательна и переносит свое страшное горе с редким мужеством и терпением. На всех панихидах жара была ужасная, и она смотрела за Аликс, приносила ей стул и т. д., словом, думала о других, а вовсе не о себе. Сегодня утром были похороны; и сегодня мы должны были обедать у них именно. На прошлой неделе бедный Сипягин нас позвал на обед к себе с Шереметевым! И в этот самый день состоялось его погребение.
Фельдъегерь уже ждет, к сожалению, времени у меня нет и должен окончить это письмо.
Все мы здоровы. Погода стоит хорошая, солнечная, но по ночам все морозит. Мы очень радуемся увидеть тебя скоро. Крепко обнимаю тебя и дорогого Апапа. Христос с тобою.
Всем сердцем любящий тебя твой
Ники.
20 октября 1902 года.
Ливадия.
Моя милая дорогая Мамá!
Прости меня, что я так долго не отвечал на твое последнее письмо. Но оно совпало с двумя событиями, как ты знаешь, которые меня нравственно расстроили. Первое, конечно, – это свадьба дяди Павла[721]. Я узнал об этом от Плеве из Петербурга, а ему сообщила мать мадам Пистолькорс. Несмотря на источник такого известия, я желал проверить его и телеграфировал дяде Павлу.
На другой день я получил от него ответ, что свадьба свершилась в начале сентября в греческой церкви Ливорно и что он пишет мне. Через десять дней это письмо пришло. Вероятно, как и в письмах к тебе, он нового ничего не сообщает, а только повторяет свою доводы. Фредериксу я сказал выписать сюда Философова, с которым долго говорил.
Он мне передал, что в день отъезда своего за границу дядя Павел приказал ему дать в вагон 3 миллиона рублей из своей конторы, что и было исполнено. Из этого вполне ясно видно, что дядя Павел заранее решил привести свое желание в исполнение и все приготовил, чтобы остаться надолго за границей. Еще весною, перед приездом Лубе[722], я имел с ним крупный разговор, кончившийся тем, что его предупредил о всех последствиях, которые его ожидают, если он женится.
К всеобщему огорчению, ничего не помогло. Имея перед собой пример того, как незабвенный Папа[723] поступил с Мишей, нетрудно было мне решить, что делать с дядей Павлом. Чем ближе родственник, который не хочет исполнять наши семейные законы, тем строже должно быть его наказание. Не правда ли, милая Мамá?
Дядя Сергей меня очень просит назначить его опекуном над бедными детьми и их имуществом, что теперь же и будет сделано. Дела их в хорошем состоянии, как мне показал Философов. Кроме того, все, что дядя Павел получал из Уделов (300 тысяч рублей в год), будет удерживаться для детей, так что к их совершеннолетию они будут прекрасно обеспечены. Во всей этой грустной истории остается открытым вопрос о признании брака законным или нет. В Учреждении об Императорской фамилии сказано, что морганатические браки воспрещены, и затем, что никакой брак без разрешения не считается действительным.
Насчет того я бы очень хотел знать твое мнение, милая Мамá, потому что его решать сейчас не нужно, т. е. как смотреть на свадьбу дяди Павла. Дядя Владимир, говорят, совсем убит этим. Он хочет мне написать, но до сих пор я ничего не получал. Передо мною он действительно в неприятном положении. Помнишь, летом он все настаивал на необходимости дать разрешение развода[724], и, когда этот развод был дан, он мне сказал, что дядя Павел дал слово не жениться и что он, дядя Владимир, ручается мне своею головою за честность брата.
Дядя Павел незадолго до этого мне сам говорил, что он своего слова никогда не дает. Как это все больно и тяжело и как совестно перед всем светом за наше семейство! Какое теперь ручательство, что Кирилл не сделает того же завтра и Борис или Сергей Михайлович поступят так же послезавтра. И целая колония русской Императорской Фамилии будет жить в Париже со своими полузаконными и незаконными женами. Бог знает, что это такое за время, когда один только эгоизм царствует над всеми другими чувствами: совести, долга и порядочности!!!
Больше всего угнетает сознание, что так нехорошо поступил родной брат обожаемого Папá. Неужели святой пример его жизни, стремления всего его царствования упорядочить все как в России, так и в семействе, неужели все это было ни к чему? Я с этой точки зрения смотрю на этот вопрос и потому, дорогая Мамá, так глубоко возмущен его поступком, что не чувствую к нему никакого сожаления!
Продолжаю сегодня, 21 октября.
Нездоровье бедного Миши нас очень тревожило. Слава Богу, что теперь ему совсем хорошо. Мы все тут надеялись увидеть его и очень были опечалены твоею телеграммой относительно мнения докторов, что ему не следует ехать сюда на короткое время.
Озеров здесь был недавно, мы с ним говорили о службе Миши. Он находит, что Миша мог бы вернуться в полк к 1 декабря, чтобы получить роту, когда все новобранцы поступят туда. А до 1 декабря достаточно времени было бы пожить здесь и погреться на крымском солнце! Ну, я понимаю, милая Мамá, что тебе хочется удержать его у себя.
Другое мое горе, совсем уже личное горе, потеря доброго милого Имана, случилось в самом начале октября, почти в тот же день, что и бедный Ворон. Он был болен с лета, и по приезде сюда ветеринар начал его лечить. Он был отделен и жил в нашем доме внизу. Раны на нем уже прошли, как вдруг он стал слабеть и ночью скоро кончился. Я должен сознаться, что целый день потом плакал; мне до сих пор его страшно недостает на прогулках! Это была такая умная, верная и добрая собака!
Теперь, милая Мамá, я перехожу к тоже больному вопросу, к содержанию твоего последнего письма. Дня два-три после его получения я узнал, что в Ялту приехал сам Бобриков[725] с женою в короткий отпуск. Я тотчас же послал за ним и начал его исповедовать на основании того, как ты мне писала. Он на все мои трудные вопросы отвечал обстоятельно, подробно и спокойно. Я не могу допустить, что он говорил мне неправду, Относительно пения «Vort Land» он заверил меня, что никогда не запрещал его; при нем, когда его поют, он встает, как и должно делать, но что действительно он не позволяет повторять его 10 или 15 раз подряд или играть в скверных кабаках, где бы он запретил и наш гимн тоже, потому что место не подобает.