Я выгляжу глупо, но они на меня не смотрят. Ванесса, прижав свою руку к руке Клауда, кивает.
— Хорошо. Отлично. — Клауд с облегчением улыбается — широкой, детской улыбкой. — Они уже все настроят к тому времени, как мы вернемся. Это в церкви, заброшенной из-за наводнения. Никто нас не побеспокоит. Мы найдем, кто сможет захватить вас по пути…
— Клауд, — прерываю я. Слава богу, мой голос снова звучит нормально. Слава покровителю беззаботно живущих, который неясно почему, кажется, нам благоволит. — «Грей Сити» все еще у Фелисити. У нас их фургон.
Ванесса выходит из фургона осторожно, словно тут крутом по колено воды. Одна нога, потом другая, и вот белые кроссовки на плоской подошве стоят на пятнистом от дождя бетоне, уже подсохшем на полуденном солнце. Фелисити стоит на переднем крыльце в атласном халате цвета шоколадного мороженого, с сигаретой в руке.
— Здравствуй, дорогуша, — не моргнув глазом обращается она к Ванессе.
К тому времени как мы с Клаудом поднимаемся по ступенькам, Ванесса уже в прихожей, а Морган, или как она там теперь себя называет, стоит в дверях гостиной. В другом жилете и тех же кожаных штанах, с распущенными волосами и накрашенным лицом. Улыбаясь и плача одновременно. Ее карандаш для глаз тоже течет.
— Оставим их одних, — шепчет Клауд мне на ухо. Я подталкиваю его к своей комнате и незаметно бросаю ключ от фургона «Грей Сити» обратно в обувную коробку.
Записка на моей подушке. Зеленой ручкой на линованной бумаге написано:
Хочу, чтоб ты знала, что я не расстроюсь, если она не захочет меня видеть. Просто дай ей знать, что я ее искала. Что кто-то все еще помнит о ней. Спасибо, что помогала ей, Пятница.
С любовью, Хель.
Я прочла дважды.
— Она же не всерьез?
Передаю записку Клауду, и он быстро пробегает ее глазами.
— Скандинавская богиня подземного мира? — Он пожимает плечами. — Тело богини Хель — наполовину черное, наполовину белое, так что, пожалуй, это имеет смысл, с ее татуированной рукой. Или, может быть, хочет быть в стиле с рисунком Нагльфара, которым она расписала полгорода.
— Я не о том, — говорю я. — Ну не только о том. Я имею в виду, что ее, кажется, удивляет, что кто-то помогал Ванессе.
— А тебя это не удивляет?
Он кладет записку на подоконник. Еще только полдень, а небо уже краснеет. Осень наступает — или, может быть, конец света.
— Ванесса казалась слегка…
— Чокнутой?
— Трудной, я хотела сказать.
— Да, пожалуй. — Присаживаюсь на край кровати, и Клауд садится рядом, складывая по-турецки свои длинные ноги. — Просто, наверное, я ожидала, что все, в общем, будет нормально. Или нет, не все будет нормально, а люди. Можешь считать меня чокнутой.
— Добро пожаловать в клуб, — говорит Клауд. Он откидывается на матрас, опираясь на локти. Глядит на меня, ухмыляясь. — Думаю, мы все по-своему сходим с ума. Ванесса… не знаю, может быть, она параноик, или, может быть, действительно знает что-то такое, чего не знают другие. Фелисити держится за иллюзии о Мие, я глотаю таблетки, и вся эта хрень про Морган, Хель и гребаный Рагнарёк… все это довольно безумно.
— А как схожу с ума я?
Он облизывает губы. Протягивает ладонь к моей щеке и нежно стирает полосу подводки большим пальцем.
— Трудно выразить словом, — говорит он. — Но мне нравится.
Скажи ему, говорю я себе. Скажи ему сейчас. Завтра снова пойдет дождь, и кто знает, когда выпадет новый шанс.
— Не глотай сегодня таблетки, — прошу я. — Можешь? Хотя бы сегодня ночью. Только ты, без наркотика.
— Могу попробовать, — говорит он. — Только я.
Я целую его. Одной рукой он опирается о матрас, а другой вытирает мне щеку. На вкус он как слезы, чистый и сладкий.
— Хорошо, — говорю я. — Это все, что мне нужно.
ДЖОНАТАН МЭЙБЕРРИ
Джонатан Мэйберри — многократный обладатель премии «Brain Stoker Award», пишет комиксы для «Marvel». Автор романов «Code Zero», «Fire&Ash» и др. Пишет на самые разные темы, от боевых искусств до поп-культуры зомби. С1978 года продал 1200 журнальных статей, 3000 колонок, две пьесы, неисчислимо поздравительных открыток, текстов песен и стихов. Преподает Экспериментальную прозу для старших классов, которую сам же и изобрел. Основатель Кофейного клуба писателей, сооснователь Клуба лжецов. Часто выступает в школах, библиотеках и на писательских конвентах. Живет в Калифорнии. Смотрите johathanmaberry.com.
Сансет-холлоу
А ребенок все плакал. Плакал.
Плакал.
Он запачкан кровью. Их кровью. Не его.
Их.
Том стоял на лужайке и смотрел на дом.
Поваленные лампы бросали на шторы гоблинские тени. Ночь наполнял крик. Крик наполнял комнату. Выплескивался на лужайку. Бил его в лицо, в живот, в сердце. Крик все меньше и меньше походил на ее голос. На мамин.
Все меньше — на мамин.
Все больше — на голос отца.
На голос чудовища, которым он стал.
Том Имура стоял на лужайке с ребенком на руках. Бенни было всего восемнадцать месяцев.
Он умел говорить несколько слов. Мама. Собака. Нога.
Но сейчас он мог только плакать. Долгие, бессвязные крики вонзались Тому в голову. Так же больно, как крики мамы.
Так же сильно. Но — по-другому.
Входная дверь была нараспашку. Задняя дверь — не заперта.
Но он вылез в окно. В боковое окно, в спальне на первом этаже. Это мама его вытолкнула. Сунула Бенни ему в руки — и вытолкнула.
В ночь.
В какофонию сирен, криков, плача, голосов, читающих молитвы, звуков пистолетной стрельбы и гула вертолетов.
Сюда, на лужайку.
А сама осталась внутри.
Он не хотел уходить, он сопротивлялся.
Он был выше. Сильнее. Годы джиу-джитсу и карате. Она была домохозяйкой средних лет. Он мог бы вытащить ее из дома. Мог бы встретиться лицом к лицу с тем ужасом, что бился в дверь спальни.
Чудовище с лицом папы и с таким голодным, окровавленным ртом.
Том мог вытащить маму оттуда.
Но у мамы была сила, которую не одолел бы никакой черный пояс, никакой бицепс. Эта сила была на ее руке, скрытая под белым рукавом.
Нет. Неправда.
Это он хотел обмануть себя.
Не белым.
Рукав был красным и становился все краснее с каждым ударом его сердца.
В этом рукаве была ее сила, и он не мог ее победить.
Рукав — и то, что он скрывал.
Отметина. Рана.
Укус.
Тома поразило, что папины зубы могли оставить отметину такой формы. Формы, идеально отражающей совсем неидеальный ход событий. Его поразило, что такое вообще возможно.
Бенни вырывался из рук. Плакал и звал маму.
Том прижал братишку к груди. Слезы Тома закапали на маленькое личико. Так они и стояли, пока крик в доме не начал стихать, стихать и…
Том не мог закончить эту фразу. В его лексиконе не было слов, которые могли бы это описать.
Крики стихли.
Но превратились не в тишину.
В вой.
Жуткий голодный вой.
Он не уходил, потому что казалось настоящим грехом оставить маму одну. Без скорбящих.
Маму и папу.
Сейчас, в доме.
Они воют. Оба.
Том Имура, запинаясь, подошел к входной двери и чуть не совершил грех — чуть не вошел. Но плач Бенни напомнил, что это убьет их обоих, убьет во всех смыслах. Тело и душу.
Истинная правда: тело и душу.
Поэтому Том протянул руку и закрыл дверь.
Он порылся в кармане, ища ключ. Он не знал зачем. По телевизору и в Интернете говорили, что они не умеют думать, что их могут остановить даже такие простые, обыденные вещи, как дверная ручка. Замки были не нужны.
Но он все равно запер дверь.
И положил ключ в карман. Тот звякнул, стукнувшись о ключ от машины.
Он отошел назад, чтобы снова посмотреть на окно. Шторы колыхались. Тени переметнулись на другую сторону, они двигались странно.
Эти тени…
Боже, эти тени.
Папа и мама.
Колени у Тома вдруг подогнулись, и он упал на траву — и так сильно ударился, что боль отдалась в паху и спине. Он чуть не выронил брата.
Чуть. Но не выронил.
Он опустил голову, не в силах видеть их тени. Закрыл глаза, оскалил зубы и издал свой собственный вой. Длинный, протяжный, полузадушенный вопль потери. Боли, которую никому не под силу выразить, потому что нет таких слов в человеческом словаре. Только те, кто потеряны, понимают это, и они не требуют дальнейших объяснений. Они понимают, потому что в том проклятом месте, где они живут, говорят лишь на одном языке.
В тот момент Том понял значение слов «разбитое сердце».
В груди что-то разорвалось, раскололось. Он чувствовал это физически.
Бенни пинал его крошечными ножками и бил по лицу крошечными кулачками. Было больно, но Том терпел. Эта боль была доказательством, что они оба живы.
Еще живы.
Пока живы.
Бенни Имура спас своего брата Тома.
Маленький, полуторагодовалый, орущий Бенни.
Сначала из-за него они оба чуть не погибли, но потом он спас их обоих. Такой это странный и причудливый мир.
Его старший брат, на коленях, глубоко ушедший в переживание горя, не услышал звуков за спиной. Или, если услышал, его горе слило их с другими.
Он не отличил тихий вой, раздавшийся позади него, от того, что доносился из дома. Или от их отголосков внутри его головы.
Это был саундтрек нынешнего мира.
Но Бенни заметил разницу.
Он был почти младенцем. И все для него было необычно, все было ново. Он услышал этот вой, повернулся, чтобы посмотреть поверх дрожащего плеча брата, и увидел их.
Фигуры.
Отделились от ночной темноты.
Он узнал некоторые лица. Узнал людей, которые приходили к нему и улыбались. Людей, которые подбрасывали его в воздух, щекотали ему животик или трепали за щечки. Людей, которые корчили рожицы и смешили его.
Но не сейчас.
Сейчас никто из них не смеялся.
Они тянули к нему руки, но было непохоже, чтобы они собирались с ним играть. Или приласкать его.