Деньги правительству требовались. И много денег. В первоначальной эйфории было набрано множество займов как у иных государств, так и у частных лиц за рубежом, но почему-то никто не подумал о неизбежной расплате по счетам.
Продавалось все, что удавалось продать. Лес, хлеб, пушнина… Огромные участки в покрытие долгов отдавались в концессии на самых льготных условиях. А вот налоги пришлось выколачивать в буквальном смысле слова. Сбор напоминал классические походы князей с дружинами на подвластные земли. Только на место князей заступили уполномоченные от демократически избранного правительства (разумеется, сами министры подобной работой не занимались, у них свои дела), а роль дружин играла армия. Все равно для внешних войн она не годилась хотя бы в силу технической оснащенности, да и с кем воевать? До слабых далеко, а с сильными — страшно. Зато с собственными мужиками — самое то. Народ по натуре — подлец. Понимает свободу в своем смысле, как предлог не содержать государство, и совсем не хочет взять в толк — народные избранники отчаянно нуждаются в деньгах и на покрытие займов, и на различные прожекты, и просто на текущие дела. Один управленческий аппарат разросся в полном соответствии с территорией, а содержать его требовалось так, чтобы перед заграницей было не стыдно. Дыры в бюджете разрослись настолько — пришлось закрыть многие школы. Не столь велика получилась экономия, только копейка к копейке, и все меньше хронический дефицит средств.
Иногда налоги удавалось взять под угрозой оружия, порою же — приходилось вести самые настоящие бои. Жители массово уходили в партизаны. Кто — под самыми различными лозунгами — от интернационально-коммунистических до реакционно-монархических, а кто и вообще без лозунгов. Практически по всей территории шла необъявленная война, где амнистии чередовались с карательными акциями, победы — с поражениями, и не было конца затянувшемуся действу. Небольшие иностранные контингенты, британские или американские, вмешивались лишь в крайнем случае, когда речь шла об интересах подданных этих стран, да и то всякий раз на усиление привлекались сибирские части и подразделения.
— У нас все уплочено, — не дожидаясь вопросов, заявил староста. — Пройдемте в дом, покажу расписки.
— Посторонних в последние дни видели? — проигнорировал сказанное один из русских. И не понять кто — командир или комиссар. Последние были обязательны. Власть упорно не доверяла собственным военным.
После отмены погон звания определять стало трудно. Летом — еще полбеды, но зимой, когда военные носили кто что горазд и не затрудняли себя пришиванием на рукава новоявленных шевронов, чин часто оставался загадкой.
— Видали посторонних, — не стал упорствовать староста. — Аккурат два дни назад. Большой отряд. С санями, заводными конями. Все при ружьях. Приехали под вечер, переночевали у нас. Ничего не скажу, вели себя чинно. Девок не насильничали, гулянок не устраивали. Даже расплатились за все. А поутру уехали далее.
— Куда уехали? — мгновенный вопрос.
Судя по активности, спрашивал все-таки комиссар. Офицер предпочитал наблюдать за поведением солдат да вяло вслушиваться в беседу.
— Туда, — махнул рукой староста.
Русский что-то принялся втолковывать иностранцу. Английский он знал неважно, говорил медленно, порою подыскивая нужное слово, и потому короткая вроде бы речь растянулась минут на пять. Многовато по нынешнему морозу.
Иностранец что-то пролаял. Обратный перевод получился короче.
— Почему не задержали?
— Как? Они все вооруженные.
Ответ был резонным, и тогда вопрос был повторен иначе.
— Почему не послали человека в ближайший город или к железной дороге? Надо было протянуть время, продержать бандитов до подхода войск.
Подход означал неизбежный бой, и деревня обязательно пострадала бы вне зависимости от исхода. Просто от огня сторон — и это в лучшем случае. В худшем ее могли подпалить не те, так эти.
— Откель мы знаем, что это бандиты?
— Только не надо мне заливать, будто ничего не слышали о крушении поезда неподалеку. Между прочим, в вашей зоне ответственности.
— Слыхать — слыхали. Но опосля ухода отряда, — вздохнул староста.
По времени так и должно было быть. Диверсия, затем — отход через тайгу, ночевка в деревне и дальнейший путь.
— Обязаны были сообразить. Честные граждане толпой по тайге не ходят. Или контрабандисты, или просто разбойники. Что у них в санях?! — Последняя фраза прозвучала выкриком.
— Любопытствовать у нас не принято, — пожал плечами староста.
— Пушнина?
— Могет быть, и пушнина.
— Сколько их было?
— Саней?
— Ты не придуривайся. Людей. Да и саней тоже.
— Кто ж считал? Кажись, поболе сотни. И саней вполовину меньше.
— Кто был главным?
— Я его не знаю. Не представлялся он. Но люди евонные, кажись, Виктором Леонидовичем звали.
Старосте не было резона покрывать партизан. Все равно дознаются, да и практической пользы от сообщенных сведений немного.
— Покровский? — вздрогнул стоявший до того безучастно командир, и комиссар встрепенулся вслед за ним.
— Ты что? Покровского не узнал? — взвился представитель правительства. — Или, хочешь сказать, объявлений не читал? За голову бандита — награда, за укрывательство — наказание. Не читал, да?!
— Откель мне знать, Покровский это али еще кто? Да и не укрывали мы никого. Попросились переночевать, не отказывать же? Тайга. У людей это не принято.
— У людей?! — взвизгнул комиссар. И непонятно, то ли он желал прогнуться перед вышестоящими, а то и иностранцем, то ли нервы его не выдержали таежного похода, однако следующего приказа не ожидал никто из собравшихся неподалеку мужиков. — Я вам сейчас покажу, как поступают настоящие люди! Капитан, за укрывательство опасных контрреволюционеров и бандитов все постройки сжечь! Пусть сами поночуют в тайге. Тогда осознают свое поведение. И другим неповадно будет выступать против народного правительства! Выполнять!
— Слушаюсь! — привычно вскинулся капитан. Он-то был человеком подневольным.
— Да ты что?
Беда мужиков: они не сразу поверили в серьезность происходящего, а тем временем солдаты уже бросились выполнять приказания. Капитан распоряжался толково. Одни подчиненные устремились в избы и хлева, выволакивая оттуда все ценное или съедобное, что подворачивалось под руку, другие уже поджигали факелы, третьи — прикрывали своих товарищей, держа под прицелами винтовок жителей деревни.
Справедливости ради — кое-что вынести хозяевам все-таки позволяли, но — следя за тем, чтобы кто-нибудь не извлек оружия.
Под бабье завывание вспыхнула первая изба. Оказаться зимою без крова и припасов равносильно гибели, и кое-кто из мужиков не выдержал.
— Ты что творишь, гад? — Староста подал пример, попытавшись броситься на комиссара.
Того охраняли неплохо. Сразу несколько пуль пробили крепкое тело сибиряка. Но и в предсмертном усилии староста тянулся к врагу.
Как обычно бывает, первые выстрелы разделили время на «до» и «после». Только иногда «после» следуют испуг и раскаянье, здесь же наступила бойня. С одной стороны — винтовки и пулеметы вкупе с организацией, с другой — обычные люди и в лучшем случае — охотничьи ружья, до которых еще следовало добраться. А так — кулаки, жерди, топоры…
Все заняло от силы полчаса. Грохот, крики ярости и боли, треск горящего дерева…
— Что же теперь будет? — капитан явно был ошарашен случившимся.
Погибло полдюжины солдат, но в них ли дело?
— Теперь? — недобро переспросил комиссар. Он набивал патронами барабан нагана. — Теперь с контрреволюцией в республике будет покончено. Раз и навсегда. Мы дали неплохой урок всем, кто не признает народную власть. Остальные — задумаются. Давно требовалось показательно наказать ослушников.
И он покосился на пылающую деревню, чьи улочки были окрашены кровью. Был поселок, нет поселка. Власть народа требует жертв…
— Представляешь, Борис, он на меня едва не кричал.
Авксентьев взял графин, плеснул себе в рюмку. Пальцы слегка подрагивали, и несколько капель попали на стол, да так и остались там.
— Ты ожидал чего-то иного? — внимательно взглянул на него Фортунатов.
— Нет, но я все-таки — избранный народом глава независимого демократического государства, а не папуас какой. — Авксентьев взял рюмку, повертел и, не отпив, поставил ее обратно.
— Велика ли разница? Подумай сам. Были мы когда-то огромной могучей страной, с которой волей-неволей, но даже враги были вынуждены считаться. А сейчас — жалкий осколок. Даже промышленности нет. Знаешь, я понимаю уральцев, по слухам, решивших объединиться с большой Россией. И нам рано или поздно надлежит поступить точно так же.
— А народ? Мы же не сами затеяли это. — Авксентьев схватил рюмку, залпом выпил и полез за папиросами.
— Народ в довольно большой части теперь хочет обратного. Поиграли в независимость, и хватит. Я уже не говорю про партизан, воюющих против демократической власти под самыми разными знаменами. Чтобы не кричали и не смотрели как на колонию, надо прежде всего быть сильными. А сильными мы в одиночку быть не можем. Да и не нужны в таком плане никому. Думаешь, мир ждет нас с распростертыми объятиями и готов помогать в создании промышленности? Фига с маслом! И без масла — тоже. Колония и есть. Богатства наши берут за бесценок, сами распоряжаются, словно у себя дома. А что мы можем им противопоставить? Ничего.
Фортунатов говорил спокойно, как о много раз обдуманном. Разве что изредка проскакивал в речи легкий оттенок горечи.
Плечи его собеседника невольно опустились. Он ждал сочувствия и осуждения, а нарвался на отповедь, и от кого — одного из ближайших соратников!
Самое страшное — Авксентьев полностью признавал справедливость упреков. Он же тоже никогда не являлся областником. Да вот капризная партийная судьба в несколько приемов закинула в Сибирь, а дальше все завертелось и понеслось так, что оставалось лишь следовать событиям. Николай Дмитриевич даже не был в числе учредителей республики, дело провернули большей частью почти сходящие с политического небосклона кадеты, и еще пришлось приложить порядочно усилий для победы над конституционными демократами. А итог…