Маленький круглолицый Додонов пожевал губами. У него был немного растерянный вид. Вот и Костьке хлопоты и заботы, хотя и своих по горло. Только что посадку на честном слове совершил, а тут я еще путаюсь под ногами… Вот советует: иди проси. А что от этого изменится?
Виктору вспомнилась смешная игра, которую он в детстве придумал сам. Маленький Витька выходил из своего узкого, мощенного лобастым булыжником переулка на широкую площадь — «сковородку». Впереди открывался проспект с новыми высокими домами. Витька останавливался, прикладывал ладошку к козырьку старенькой кепки и от козырька проводил воображаемую прямую линию к крыше самого высокого здания. И ему казалось, что он, такой маленький паренек, одного роста с домом-гигантом.
Витька и тогда догадывался, что это какой-то обман. Ну, а потом, узнав о законах перспективы, понял, отчего так происходит. И все же продолжал равняться с гигантом. Так хорошо было представлять себя большим, сильным.
Иллюзии. Ну разве мне будет спокойнее от того, что обо мне майор Девятов станет думать лучше? Что это изменит? Мой товар на витрине. Как летаю — так и летаю, разве это нельзя понять? И что месить языком, если не доказал в воздухе, не доказал самому себе. Эх, дали бы еще разок пройти в сложняке!
Он внимательно посмотрел на Кульчинского.
Что-то уж очень Костька взволнован. Какой-то странный блеск глаз, словно у больного. Острит, как всегда, а не улыбается.
— Костя, ты как себя чувствуешь?
— В каком смысле?
— В обыкновенном. Давление, пульс?
— А, ты вот о чем. Все в норме. А что?
Их разговор неожиданно прервался: за входной дверью, на улице, кто-то зашагал по скрипучим доскам крыльца. Друзья, как по команде, выглянули.
От «крейсера» уходила женщина в зеленой кофте. Тут как тут.
Кульчинский и Додонов рассмеялись.
Возвратившись с рыбалки, Иван Алексеевич прежде всего выпотрошил и пожарил рыбу. Он ловко с ней управился, так как был привычен к домашней работе. В своей однокомнатной квартирке Николаев поддерживал образцовый порядок. Обстановка в ней была довольно скромная. В прихожей на вешалке висела одежда для службы — шинель, китель, плащ-накидка, а поодаль — рыбацкая одежда: старая шинель, старый китель и старая плащ-накидка.
В комнате стояли книжный шкаф, стол, деревянная кровать, застланная двумя солдатскими одеялами.
К холостяцкому положению Николаева в гарнизоне привыкли. Даже местным дамам наскучил разговор на эту тему. Давние попытки сосватать его потерпели решительную неудачу и не возобновлялись. Весьма осведомленная «перехватчика» несколько лет назад рассказывала такую историю.
Будто старшая сестра Николаева, живущая в Москве, познакомила Ивана Алексеевича со своей подругой. Сестра заметила, что наконец-то удалось заинтересовать брата. Он охотно встречался и беседовал с миловидной и скромной молодой женщиной.
Отпуск подходил к концу, и сестра предложила Ивану Алексеевичу пригласить к ним домой свою подругу. На эту встречу она возлагала большие надежды. Николаев согласился.
В назначенное время подруга сестры приехала. Собрались и родственники Николаевых, также приглашенные к ним в тот день. Ждали только Ивана Алексеевича. Он ушел с утра и куда-то запропастился. Прошел час, другой… И только тогда сестра заметила, что исчез чемодан брата, а на буфете обнаружила записку: «Срочно вызвали в часть. Вылетаю. Целую. Ваня».
Поговаривали, что Иван Алексеевич остался верен своей фронтовой, неудавшейся любви.
Пожарив рыбу, полковник присел к столу и взялся за газеты. Читал он их медленно и вдумчиво, так же, как приказы, приходившие в полк, перечитывая важные места, подчеркивая их чуть приметным штришком карандаша. У Николаева была хорошо подобранная авиационная библиотечка. Рядом с книгами специальными стоял томик М. Галлая, воспоминания других известных летчиков.
В воскресенье полковник обычно не ходил в летную столовую, а когда замполитом был Фирсов, направлялся обедать к нему или приглашал его к себе — на рыбку. Оба они любили поговорить за столом о службе. У Фирсова была стариковская манера немного брюзжать, беззлобно вышучивать всех в полку,
«А не сходить ли мне теперь к Агееву, — подумал Иван Алексеевич. — Он пока без семьи — она в Рязани, у родных, ждет квартиру. Можно и Агеева пригласить на рыбку. Тут и потолкуем. На стоянке и в кабинетах толком не поговоришь».
Майора в гостинице он не застал и направился к казарме. Стояла предвечерняя душноватая жара. Издалека было видно, как над метеобудкой вяло болтается полосатый конус.
В спортивном городке занимались солдаты. Они разделись до пояса. Тела были еще белые, зимние, а лица и шеи по ворот гимнастерок прихвачены краснотой: «авиационный загар» задешево достается на самолетной стоянке. В волейбол играли шумно, но неумело…
У помоста со штангой было людно. Ласково оглаживая гриф штанги, нагнулся над ней какой-то здоровяк. Виден был его круглый затылок и крутые бугры плеч. Кто бы это? Не солдат. Уж очень матерый!
Здоровяк рванул штангу и мягко подсел под нее, пружинисто поднялся во весь богатырский рост. На вспотевшем лице застыла улыбка. Ишь ты, замполит. Хорошо работает.
Штанга бухнулась на помост.
Николаев с удовольствием разглядывал плотное, литое тело, круглое лицо майора с широкой мальчишеской улыбкой. Ничего боровок! Иван Алексеевич почувствовал, что и сам улыбается.
— Проголодался, поди, чемпион?
— Быка съем, товарищ полковник.
— Ну быка на удочку не возьмешь, а окуньками угощу.
— Собственного улова?
— Покупных не вожу.
— Сейчас забегу переоденусь.
— И так хорош. У меня и ополоснешься. Пошли.
Ел Агеев — загляденье. Крушил крепкими зубами рыбу, холодное мясо, оставшееся с субботы, захлебывал холодным чаем.
— Ты, брат, едок.
— Не отрекаюсь. Люблю повеселиться.
— Ты и бутылочку можешь сработать?
— Если будет приказано…
«Слава богу, не ханжа», — подумал Иван Алексеевич.
— Сегодня такого приказа нет. Подождем торжественного случая.
Агеев допил чай и поблагодарил.
Ивану Алексеевичу понравилось, что Агеев завел разговор о самом больном. А известно, что болит у командира и замполита. Свежая рана — самая последняя полковая неприятность. «О воин, службою живущий». Сколько ни иронизируй над этой мыслью, а живешь ведь действительно аэродромными делами. И начни разговор хоть с положения в Индонезии, все равно кончишь плановой таблицей полетов.
— Я, товарищ подполковник, — начал Агеев, — хочу спросить про вашего Фитилька, про Додонова…
— Ну давай.
«В конце концов десять лет разницы не так уж много, — думал Иван Алексеевич. — Он, Агеев-то, хоть мальчишкой, подростком, но все-таки застал войну. И над ним гремело и рвалось, батька его на фронте был, и сам он все на своих плечиках выдержал, пайку по карточкам получал. А потом в училище был, и учили его, наверное, так же, как меня. Да, пожалуй, получше: учили ведь уже фронтовики. Разве мы не поймем друг друга?»
— Да, кстати, почему это Додонов мой? Он и твой…
— Конечно. Я от ответственности не ухожу. Вместе голову подставлять. Только почему-то вы его защищаете?
— Разве?
— Командир вы опытный. Летчик — не мне чета, а к этому слабаку благоволите. Второе коленце выкидывает, а вы все не решаетесь его от полетов отстранить. Начштаба сказал, что приказ не подписан.
— От полетов отстраню… на время…
— И все?
— А что еще?
— Убрать надо с летной работы.
— Экой ты резкий.
— Какой есть.
«А может быть, десять лет разницы — много? Ведь когда я на Севере Дальнем барражировал над морем, прикрывал транспорты, Боря Агеев только играл в войну».
— Слушай, комиссар, а ведь ты его не знаешь.
— Знаю.
— Ты с ним летал?
— Нет. Ну и что? Разве двух «проколов» не достаточно, чтобы определить профессиональную, так сказать, непригодность Додонова?
«И все-таки десять лет разницы — это много. Он ведь ничего не знает о том, как садиться в тундре на вынужденную, как тебя ждут в полку месяц-другой и, не дождавшись, отправляют письмо домой, где сказано, что ты пропал без вести. И не знают, как потом, когда ты нагрянешь в полк, как гром с ясного неба, спрашивают тебя с пристрастием: где же ты, мил-сердечный друг, бродил эти месяцы и не был ли ты в гостях у фрицев, не угощали ли они тебя, часом, сигаретами и шнапсом,»
— Лучше уж смотреть правде в глаза, — продолжал Агеев, — лучше отрубить гнилой сук, чем дать всему дереву пропасть…
— Ай да комиссар. Тебе же положено поддерживать, а то и сдерживать резкого командира-единоначальника, да побольше нажимать на воспитательные средства…
— А разве профилактика, вовремя предпринятая, — это не воспитание? Может быть, ваш Фитилек еще благодарить станет, что его из летного состава отчислили.
— Нет, не станет.
— Я все же настаиваю.
— Твое право. Но решаю я.
— Ваше право.
— Вот и поговорили… Ладно, доедай-ка рыбу.
— И доем. Лучше в нас, чем в таз.
Иван Алексеевич поставил на стол еще одну сковородку с жареными окунями.
В воскресенье утром Миша Веснин, стараясь не скрипеть новыми сапогами, подошел на цыпочках к дверям Наташи. Было четверть десятого. Не слишком рано и не слишком поздно. Рано постучишь — выставит, поздно — не застанешь, укатит в город к тетке.
На этот раз Веснин просчитался. На дверях висел большой амбарный замок. Он открывался и без ключа, но что толку: хозяйки нет. Умчалась, наверное, с первым автобусом. Прозевал.
А что если Наташа уехала не одна? С ней Кульчин- ский? Известно, что они бывают вместе, в кино ходили.
Встреча с Кульчинским не входила в расчеты Веснина. Не то чтобы Михаил чувствовал себя виноватым перед лейтенантом. Нет. Никакой ошибки он не допустил, что бы там ни думали инженеры, в чем бы его ни обвиняли. Он не знает, даже догадаться не может, отчего слетел фонарь. И все же лишний раз встречаться с Кульчинским неприятно. Кто знает, что он думает о нем, Веснине?