Первым, кто попался ему на глаза, был Женька, по прозвищу Пружинка, сосед по квартире. Он бежал, размахивая картузиком с лаковым козырьком. Такого во дворе не было ни у кого. Женькина мать слепила его из старой матросской бескозырки и козырька от командирской фуражки. Он напоминал о море и крейсерах, о пехоте и атаках.
— Давай в прятки, — предложил Женька, — ты будешь водить.
Витька прислонился к согретому солнцем забору, стал считать до пяти. Обернулся. Где же Пружинка? Во дворе дома номер восемь было бесчисленное множество потайных уголков. Огромный домина, построенный еще в начале века каким-то акционерным обществом, вмещал столько жителей, сколько не насчитаешь и в крупном селе. В каждом подъезде были подвалы. Во дворе сохранилась полузасыпанная щель, в которой укрывались во время бомбежки. Даже знающий человек, каким был Витька, с трудом мог найти спрятавшегося товарища. Но он всегда находил. А в тот день ему не везло. Женька прямо-таки стал человеком-невидимкой.
Витьку взяла досада. Это чувство подкрадывалось незаметно. Оно сначала прорывалось легким смешком: «Ну погоди, я тебя найду». Потом обидой: «Мухлюешь, Женька». А потом выперло откуда-то из самого живота. И в это время он увидел Пружинку. Тот прятался под самым носом у Витьки — в железном ящике для мусора, что стоял у забора.
Не помня себя от ярости, Витька схватил первое, что попалось ему у Женьки на глаза — то был картузик с лакированным козырьком. Хотелось сделать больнее. И, перебежав двор, Виктор сунул картузик в бочку с краской, которую оставили строительные рабочие.
Он остыл сразу, как только увидел, что картузик, пропитываясь голубой краской, тонет в бочке. Спасти его было невозможно.
Женька рыдал, захлебываясь слезами.
Витька опрометью кинулся домой и, содрогаясь, забился под мамину кровать. Там он сидел, притаившись, как зверек, пока его не вытащила мать.
Он не узнал ее. Глаза, расширенные в гневе, и рука с отцовским широким ремнем.
Опа, до того не ударившая его ни разу, стегала безжалостно, исступленно. И он не чувствовал боли и не мог произнести ни слова.
На всю жизнь он запомнил Женькин безутешный плач, мамины глаза и картузик с лаковым козырьком, потонувший в голубой краске.
От этого воспоминания Додонова отвлек громкий разговор техников. Рассказывал Пров Васильевич:
— Слушай, Миша. Со мной на Севере служил один старичок — начфин. Так он в молодые годы вместе с нынешним министром финансов работал. Министр у него под началом ходил. Золотой начфин был, в своем деле академик, у него всегда сальдо-бульдо до копеечки сходилось. Вот, брат, как бывает. А тебе подавай генеральский чин. Эх ты, карьерист!
По пути от стоянки до городка у Виктора были три встречи. Первым подвернулся Веснин. Он выскочил из-за метеобудки.
— Видишь, лейтенант, как дело обернулось, — переводя дыхание, сказал он. — Веришь, я не виноват?.. Но и старик Судейкин плетет что-то непонятное. Кульчинского подозревает… А при чем тут он, если фонарь слетел? Ему бы только машину посадить. Ты Судейкина не больно слушай, хоть он мне добра желает. Не дело, чтобы на Кульчинского зря тень падала.
Мишка не дал Додонову вымолвить ни слова, сразу перескочил на другое:
— А ты не горюй, не навек тебя с полетов сняли. Еще вернут, и увидишь небо в алмазах.
И Михаил Веснин помчался к штабу, поскрипывая своими хромовыми сапогами.
«Торопится парень, — подумал Додонов, — несется на форсированном режиме, словно цель от перехватчика. Может, он сам от себя убегает.
И побежишь, когда попадешь в такую переделку. С одной стороны, результат твоего недосмотра и беспечности налицо: фонарь в воздухе слетел, летчик чуть было не угробился. Обязан был техник заметить неполадку? Куда денешься — обязан, на то ты, Миша, и приставлен к самолету. Никто тебе скидок на молодость или неопытность не сделает. Отвечай, Миша.
С другой стороны: за что, собственно, отвечать? За что, когда ты не чувствуешь за собой никакой вины, и каждый шплинтик, каждую кантовку осмотрел? После полета, небось, среди ночи просыпаешься и все думаешь, где же оплошал. На свидание к Наташке идешь, а из головы этот самый распроклятый фонарь не выходит.
Вины-то, просчета твоего не видать, нет и все. Даже Судейкин, который зубы съел на предполетных осмотрах, не обнаруживает никакой ошибки Веснина. Что ты будешь делать? Хоть стань посредине самолетной стоянки и кричи на весь аэродром: «Не виноват!» Не закричишь, потому что где-то в глубине сознания, как осколок, торчит и сверлит мысль: а ну, как оплошал…
Стисни зубы, Миша. Нам с тобой нельзя киснуть, надо работать и не сдаваться. Никакими словами правоту свою не докажешь, пока дело не подтвердит. Хорошо тебе или плохо, а военному человеку нельзя выходить из рабочего состояния, которое называется боевая готовность…
Эх, разрешили бы мне повторить последний полет, пойти на перехват в «сложняке»!
Виктор вслед за Весниным подошел к выкрашенному голубой краской (говорили, что этот цвет нравился одному старшему начальнику) зданию штаба. Напротив него шеренгой стояли машины — легковые, автобусы и мотоциклы. Протискиваясь между автобусом и легковушкой, Додонов столкнулся с невысоким полным майором. Виктор узнал Девятова, офицера из штаба соединения. Лейтенант несколько раз его видел, но знаком с ним не был. За Девятовым высился замполит — майор Агеев.
Додонов хотел было ретироваться, но Агеев его задержал.
— Постой, постой. Товарищ Девятов, вот как раз лейтенант Додонов. Вы с ним хотели встретиться.
— Точно, хотел.
В узком промежутке между машинами разговор вести было неудобно, и Девятов указал на лавочку неподалеку от штаба. Оба старших офицера присели, а Додонов, соблюдая субординацию, остался стоять.
— Садись, в ногах правды нет, — сказал Девятов и потянул на лавку Виктора. Тот оказался между двумя майорами.
— Не помешаю? — деликатно пробасил Агеев.
— Ну, что вы. У меня секретов нет.
Девятов сразу перешел на «ты», но произносил его так мягко, по-отечески, что Виктор и не приметил фамильярности.
— Не буду тебе читать мораль. Взрослый, сам понимаешь. Однако замечу, что твои неприятности — это и наши неприятности. И без определенных последствий они оставаться не могут,
— Так точно.
— Ну вот. Раз сорвался, два… Как говорится, третий не миновать. И, милый мой, по головке тебя гладить нельзя. Не полагается.
— И не прошу.
Легким движением руки Девятов отверг резкий ответ молодого лейтенанта.
— Ладно, ладно… Хочу спросить, как ты мыслишь жить дальше?
— Как все, так и я.
— Значит, не все понял, — огорчился Девятов и досадливо вытянул губы, — Я бы, лейтенант, на твоем-то месте сменил, мм-да, сменил пластинку.
Мягкость тона, раздумчивый разговор Девятова обволакивали какой-то дремотной пеленой, и Виктор, поначалу сидевший как на иголках, постепенно успокоился, размяк. Он повернулся к майору Девятову, не совсем улавливая смысл слов, воспринимал только добродушношутливую их интонацию.
— Хочется мне дать тебе совет.
— Пожалуйста.
— Я на твоем месте сочинил бы рапорт.
Виктор невольно снова кивнул головой.
— И знаешь какой? Такого содержания: ввиду того, что недостаточно хорошо переношу полеты, ну, скажем, теряю пространственную ориентировку или что-нибудь в этом роде, ввиду этого прошу перевести меня на наземную работу.
«Что он такое говорит, какой-то рапорт, и при чем тут ориентировка».
— Значит, — наконец, понял он, — уйти по собственному желанию?
— Так точно.
— Не уйду, товарищ майор. Летать буду.
— Понимаю твое желание, ценю. Но факты против тебя… Я бы на твоем месте перешел на КП. Тем более, что сейчас люди на командном пункте нужны. Лучше — из летчиков. Понял? Чем, скажем, плоха должность офицера наведения?
Виктор задумался.
— Наш разговор предварительный. С ножом к горлу не пристаю. Обмозгуй. Ну, бывай здоров.
Виктор отдал честь и зашагал по шоссейке к дому. Майор Девятов повернулся к Агееву. Сказал со вздохом:
— Итак, у вас две предпосылочки к летным происшествиям?
— Да.
— Бывает. Ну, с Кульчинским дело такое. Тут еще, может, заводской дефект — и взятки гладки. Техника можно наказать, а летчик выглядит на пятерочку в лучшем виде. Я начальнику политотдела докладывал. Предложил в приказ поместить как самоотверженный поступок, так сказать, иа грани героизма: Кульчинский в труднейшей обстановке проявил самообладание и посадил самолет… А вот у Додонова крупный прокол. И что ж вы думаете делать с Додоновым этим?
— Думаем, думаем…
— Если позволите, посоветую.
— Что же?
— Конечно, и без моего совета вы его от полетов отстранили. А вот дальше? Дальше я бы на вашем месте его… того… вывел бы за штат.
— Как так?
— Видите, списывать — дело волынистое, летчик молодой, надо воспитывать, то, се… А за штат — просто и понятно, тем более что это дело замыкается на мне, а я вам вполне официально сообщаю о возможном прибытии нового летчика. Каково?
— А Додонова куда?
— Пожалуйста. Вариант номер раз — на обмен, в другую часть, может, и в другой округ. Вариант номер второй — как я ему подсказывал — на КП, в наведенцы или па штабную работу. Трудоустроим. У нас не пропадет. Я бы так и сделал, на вашем месте.
— Ладно, решим, — отговорился Агеев. Подумал: «Вот как у него просто и ясно».
Девятов распрощался с замполитом и поспешил к машине.
Между тем, Додонов продолжал свой путь к городку. Он испытывал попеременно обиду, сомнение и жалость к себе. «Да какое право имеет Девятов, что он знает? Я тебе уйду по собственному желанию, я тебе уйду!» — чуть было не закричал он.
Вспышка погасла. Появилось ощущение горечи и недоумения: за что меня так… А может, есть за что? Как говорится: «Талант — как деньги: есть — есть, а нет — нет».
Может, его судьба не одарила талантом летчика, и хоть бейся головой об стенку, предъяви хоть тысячу документов об окончании всех на свете училищ, если нет — значит, нет.