— Это сон, — сказала я вслух чужим голосом. — Это просто очень реалистичный сон. Сейчас я проснусь, и Барсик будет сидеть на моей груди и требовать завтрак.
Но Барсика не было. И квартиры моей не было. И Москвы, судя по всему, тоже.
Я встала. Тело оказалось легче моего — ну еще бы, я же в последние годы на стрессе и фастфуде набрала килограмм десять лишних. Это тело было… молодым. Гибким. Здоровым. Лет двадцать пять, не больше.
Одежда — длинная льняная рубашка, грубая, но чистая. Ноги босые. Холодный пол — настоящие доски, не ламинат. Я сделала несколько шагов. Походка другая, центр тяжести смещен. Ниже рост? Да, определенно ниже.
На столе лежало что-то вроде зеркала — полированный металл. Я взяла его, боясь посмотреть, но любопытство победило.
Чужое лицо. Молодое, миловидное, с россыпью веснушек на носу. Карие глаза — мои были серые. Темные волосы, длинные, заплетенные в косу — я стригла коротко, чтобы не мешали на работе.
— Что за фигня происходит? — спросила я у отражения.
И тут меня накрыло.
Это было как просмотр чужого фильма в ускоренной перемотке, только ты не просто смотришь — ты чувствуешь. Каждую эмоцию, каждую мысль, каждое ощущение.
Элиана. Ее звали Элиана. Мое новое имя, получается. Дочь деревенского лекаря Бенедикта. Двадцать пять лет. Не замужем — редкость для здешних мест, но отец не настаивал. Хотел, чтобы дочь продолжила его дело.
Детство промелькнуло калейдоскопом: вот маленькая Элиана помогает отцу собирать травы, вот учится растирать их в ступке, вот первый раз видит, как отец вправляет вывих. Мать умерла при родах — классика жанра для средневековья. Отец растил один, учил всему, что знал.
А знал он, честно говоря, немного. Травы — какая от чего помогает, но без понимания почему. Кровопускание — универсальное средство от всех болезней (ага, особенно эффективно при анемии, как же). Молитвы и заговоры — половина лечения. Гигиена? Не, не слышали.
Но воспоминания текли дальше, раскрывая детали жизни Элианы, которые заставили меня то смеяться, то грустить.
Вот ей шестнадцать, и к отцу приходит Федор-мельник — свататься. Элиана прячется на чердаке, пока отец вежливо объясняет, что дочь еще молода. На самом деле Элиана уже тогда знала — не хочет быть женой мельника, рожать детей одного за другим, пока не умрет в очередных родах, как ее мать.
Вот ей девятнадцать, и она впервые самостоятельно принимает роды. Роженица — Марфа, жена плотника, четвертые роды. Ребенок идет неправильно, Элиана паникует, но делает все, как учил отец. Мальчик рождается синим, не дышит. Элиана, не зная почему, переворачивает его вниз головой, хлопает по спине. Ребенок кричит. Все считают это чудом. Элиана становится «той девкой, что мертвых детей оживляет».
Двадцать один год. Отец Серафим, местный священник, приходит с «беседой». Негоже, мол, девице незамужней по родам ходить, грешно это. Да и вообще, не женское это дело — лечить. Отец Бенедикт вежливо, но твердо посылает священника к черту (не этими словами, конечно). С тех пор отец Серафим косо смотрит на семью лекаря.
Двадцать три года. Эпидемия кровавого поноса (дизентерия, судя по симптомам) выкашивает четверть деревни. Элиана и отец не спят неделями, пытаясь помочь. Бесполезно. Умирают в основном дети и старики. Элиана впервые видит, как отец плачет над телом пятилетней девочки — не смог спасти.
Двадцать четыре. Последнее «нормальное» лето. К Элиане сватается Григорий, сын кузнеца. Красивый, работящий, не пьет. Элиана почти соглашается — устала быть одна, устала от косых взглядов. Но Григорий проговаривается: после свадьбы она бросит «эту ерунду с травками» и будет нормальной женой. Элиана отказывает. Григорий женится на дочери старосты через месяц.
И вот последние дни. Лихорадка пришла внезапно. Сначала заболел отец — вернулся из соседней деревни, куда ездил к больному. Через три дня слегла Элиана. Жар, бред, боль во всем теле. Отец, уже умирающий, пытался лечить дочь, но сил не хватило. Умер, держа ее за руку.
Элиана умерла через три дня после отца. Помнила, как сквозь туман приходили соседи, пытались помочь. Помнила, как местная знахарка Аграфена (та еще стерва, судя по воспоминаниям) говорила, что это божья кара за гордыню — не захотела замуж, вот бог и покарал.
Последнее воспоминание — темнота, тишина, покой. А потом — я.
— Охренеть, — выдохнула я.
Воспоминания продолжали течь. Деревня называлась Ореховая Роща — милое название для дыры в заднице мира. Население — человек триста. Основное занятие — сельское хозяйство и выживание. Ближайший город — день пути на телеге.
Медицина тут была на уровне «повезет — не повезет». Детская смертность — каждый второй не доживал до пяти лет. Женщины умирали в родах с завидной регулярностью. Мужчины — от травм, инфекций, пьяных драк. Старость — это если дожил до пятидесяти.
И я теперь местный лекарь. Точнее, дочь лекаря, но после смерти отца я единственная, кто хоть что-то понимает в лечении. Ну, «понимает» по местным меркам. По моим — это каменный век медицины.
Зато теперь я знала всех в деревне. Кто чем болеет, у кого какие проблемы, кто кому родня. Полезная информация. И тревожная — судя по воспоминаниям, добрая половина деревни нуждалась в нормальном лечении.
Блестяще. Просто блестяще. Из реанимации московской больницы — в средневековую деревню. Из двадцать первого века — в… какой тут вообще век? Судя по воспоминаниям Элианы, никто особо не считал. Король есть какой-то, война была лет десять назад, церковь рулит всем подряд. Классическое средневековье, короче.
Надо было осмотреться. Режим паники выключить, режим диагностики включить — как учили на курсах экстренной медицины. Оценить ситуацию, ресурсы, возможности.
Дом оказался больше, чем казалось сначала. Моя (Элианы?) спальня была крошечной, зато рядом обнаружилась мастерская отца. И вот это уже было интересно.
Полки от пола до потолка, заставленные глиняными горшками и бутылками. На каждой — бирка с названием. Почерк отца, корявый, но читаемый. «Белладонна» — ага, атропин, спазмолитик и яд в одном флаконе. «Наперстянка» — сердечные гликозиды, прадедушка дигоксина. «Ивовая кора» — природный аспирин, салициловая кислота.
Я ходила вдоль полок, узнавая старых знакомых. Вот это да! Оказывается, средневековая медицина не такая уж бесполезная. Просто эти ребята не знали, почему работает то, что работает. Пихали все подряд, в случайных дозировках, без понимания механизма действия.
Ступки, пестики, весы — примитивные, но рабочие. Ножи… о боже, этими ножами отец делал хирургические операции? Они же тупые, как задница бегемота! И ржавые местами. Стерильность? Не, не слышали.
В углу стоял сундук. Тяжелый, окованный железом. Память Элианы подсказывала — там самое ценное. Открыла. Книги! Три рукописные книги по медицине. На латыни, конечно. «De Re Medica» — стандартный медицинский трактат. «Herbarium» — описание лекарственных растений. И… о, привет, старая знакомая! «De Herbis et Curationibus» — та самая книга, которую я купила в Москве.
Как она здесь оказалась? Хотя какая разница. Главное, что тут есть хоть какие-то источники знаний.
Дневники отца лежали тут же. Я пролистала последние записи. Детским почерком, дрожащими буквами: «Элиана умирает. Ничего не помогает. Господи, почему ты забираешь мою девочку?»
Сердце сжалось. Бедный мужик. Потерял дочь, сам умер от горя и болезни. А дочь… дочь вернулась. Только это уже не совсем его дочь.
Но дневники оказались золотой жилой. Я читала дальше, углубляясь в записи прошлых лет. Отец Бенедикт был дотошным — записывал все случаи, все рецепты, все наблюдения.
«Год от Рождества 1487» — ага, значит, сейчас конец пятнадцатого века. Прекрасно. Самый разгар средневековья, инквизиция, охота на ведьм и полное отсутствие гигиены.
«Марфа, жена кожевника. Родила мертвого. Пятые роды. Кровотечение остановить не удалось. Умерла к утру. Господи, прости меня за то, что не смог помочь.»
«Мальчик Томас, сын пастуха. Укус собаки. Рана загноилась. Пытался прижечь железом — не помогло. Лихорадка. Бред. Умер на седьмой день.»
Я читала и чувствовала, как во мне поднимается злость. Марфа умерла от послеродового кровотечения — можно было спасти, если бы знали про окситоцин или хотя бы массаж матки. Томас — классическое заражение от укуса, возможно бешенство. Антибиотиков нет, но можно было промыть рану, обработать спиртом (если бы он был), наложить чистую повязку.
Дальше — интереснее. Отец, оказывается, экспериментировал. Тайно, потому что церковь не одобряла.
«Белладонна. Испытал на себе малую дозу. Зрачки расширились, сердце билось как бешеное. Видел странное — будто мир вокруг дышит. Может использоваться для облегчения спазмов? Но опасно. Очень опасно.»
Умница! Атропин же, спазмолитик. В правильной дозировке — лекарство, в неправильной — яд.
«Спорынья. Растет на ржи. Местные считают проклятым зерном. Вызывает судороги, видения. Но заметил — у женщин, съевших хлеб со спорыньей, быстрее прекращается кровотечение после родов. Совпадение?»
Нет, не совпадение. Алкалоиды спорыньи вызывают сокращение матки. Это прототип современных препаратов для остановки послеродовых кровотечений.
«Мак. Вырастил за домом, подальше от чужих глаз. Облегчает боль лучше всего, что я знаю. Но люди к нему привыкают, требуют еще и еще. Опасно.»
Опиум. Классика. И отец правильно заметил проблему зависимости.
В самом дальнем углу сундука лежала отдельная тетрадь, завернутая в промасленную кожу. Открыла. Почерк отца, но более ровный, аккуратный. Заголовок: «Опыты с ядами и противоядиями. Да простит меня Господь.»
Вот это да. Старик Бенедикт был настоящим исследователем.
«Ртуть. Привез из города алхимик за лечение. Жидкий металл, удивительный. Убивает червей в ранах, но убивает и человека, если дать внутрь. Пытался найти безопасную дозу — не получается.»
«Мышьяк. Белый порошок без вкуса. В малых дозах — лекарство от лихорадки. В больших — смерть. Граница слишком тонка.»