Однако матросы были против войны. Ведь русский царь вел ее ради интересов своих фабрикантов, капиталистов да генералов. Против войны были большевики, и на «Гангуте» уже действовала их агитация.
За два дня до восстания старший офицер, некий барон Фитингоф, обходя кубрики минеров, сунул руку в карман висевшей матросской робы и извлек смятый листок тонкой бумаги. Эта была листовка.
«Товарищи! Мы плоть от плоти и кость от кости народной.
Наше место с народом, в его рядах. Так дружно, товарищи, за дело! Долой преступную войну! Долой монархию! Да здравствует русская революция!»
Через пять минут барон Фитингоф докладывал о найденной листовке командиру «Гангута» капитану первого ранга Кедрову. Доложив, он стал настаивать на том, чтобы тотчас начать следствие.
Командир очень торопился на берег, на свадьбу собственной единственной дочери, и потому отмахнулся от барона:
— Да, голубчик, делайте что хотите! Ей-богу, мне не до вас… Уж вы простите. Меня катер ждет у трапа. А поскольку после меня на линкоре вы главный, то и действуйте по субординации.
И Фитингоф начал действовать.
По номеру на матросской робе барон узнал, чья она. Матроса арестовали. Тот сказал, что листовку подобрал на раскурку у машинистов и больше ничего не знает. Принялись за машинистов. Те молчали, словно в первый раз видели и листовку и барона. Карцер был забит арестованными матросами, но узнать, как и кто принес листовку на корабль, барон не смог.
Ночью, хотя команда устала от дневных учений, Фитингоф велел сыграть побудку, объявить аврал и начать погрузку угля, хотя никаких причин делать это ночью не было.
Погрузка продолжалась остаток ночи и весь день 19 октября.
Вечером в межпалубные помещения бачковые понесли с камбуза ужин — ячменную кашу без масла. Матросы от ужина отказались. Об этом сразу же узнал барон. Он с несколькими офицерами спустился к матросам.
— Это кто отказался от каши? — спросил он.
— Сам жри кашу… — отвечали из толпы.
— Кто это сказал? — спросил Фитингоф стоявшего рядом с ним боцмана.
— Не могу знать! Потому как лампы очень темные и лиц не видно. А каша, ваше благородие, и вправду не очень… И матросы устали…
— Так это что же, бунтовать? — крикнул Фитингоф. — «Потемкин» решили вспомнить?! Я вам вспомню!
— Кровопийца! Долой барона! Долой войну! Бей их всех! За винтовки, братва! — раздались голоса, и толпа матросов двинулась на Фитингофа.
Однако офицеров было много и у каждого — револьвер. Они не дали матросам прорваться к дверям кают-компании и вооружиться. Матросы хлынули на палубу. Сполз сине-белый андреевский флаг, и вместо него над «Гангутом» медленно поднялся красный флаг. Со стоявших поблизости эсминцев его осветили прожектором.
За неимением винтовок матросы вооружились кусками угля, но дальше этого дело не пошло. Часть моряков считала, что без поддержки других кораблей «Гангут» будет обречен: его засыплют снарядами с береговых укреплений или с верных царю броненосцев. Или подорвут миной. Некоторые были за то, чтобы любой ценой захватить корабль, а там видно будет.
В это время на корабль прибыл командир его, Кедров. Узнав, что случилось, он вызвал Фитингофа и сказал ему:
— Что же это вы, голубчик? Поговорки русской не знаете? Замахнулся — бей, а не можешь ударить — не замахивайся… Этот самый красный флаг чтобы был убран с моего корабля! Матросам же велите выдать к чаю мясных консервов. А кашу — за борт! Умно надо действовать, дорогой барон, умно. Палочкой — где надо. А где нету сладу, там и пряничком. Как только матросы поутихнут, да разойдутся по кубрикам, да разберут койки, свяжитесь с главнокомандующим флотом и попросите срочно прислать на «Гангут» спецотряды для производства арестов.
Барон щелкнул каблуками и вышел из капитанской каюты. Кедров же про себя обозвал его круглым дураком.
Так и не получив поддержки с других кораблей, матросы «Гангута» разошлись по кубрикам. Ночью красный флаг был сорван офицерами, а утром прибывшие спецкоманды начали аресты. Сто моряков с «Гангута» были арестованы и под усиленным конвоем отправлены в Свеаборгскую крепость-тюрьму для отдачи военному суду.
Такова была история волнений на линейном корабле «Гангут», как я ее узнал по скупым и сухим строкам старых архивных дел.
И еще я узнал, что барон Фитингоф неспроста искал большевистскую листовку. Он имел на то причину: донос какого-то унтер-офицера с «Гангута».
Через два месяца состоялся военный суд, который из ста человек арестованных матросов двадцать пять приговорил к каторге. Остальных было решено направить на эсминцы и миноносцы Черноморского и Балтийского флотов. Этим решением на миноносец «Калиакрия» был направлен и мой дедушка, отбывший предварительно шесть месяцев в штрафных ротах.
Я отодвинул архивные папки и откинулся на спинку стула. Тишина стояла в зале. Лишь кое-где слегка шелестели перелистываемые страницы книг и рукописей. За столами, как и я, работали люди. Может быть, они искали разгадки других историй? Или трудились над материалами для книг? Чего только не отыщется в застекленных шкафах, на этих полках! Спрессованная в стопы, пронумерованная, прошнурованная суровыми нитками, хранится здесь история Российского флота — чертежи первых фрегатов, реляции о победах, письма знаменитых адмиралов, отчеты о кругосветных плаваниях, послужные списки, морские уставы, первые революционные листовки, решения военных трибуналов.
Бумаги, бумаги, бумаги… Теперь они смирно лежали одна под другой.
Да, удивительная тишина стояла в зале, а за стенами крепостной толщины едва-едва шумел город и незаметно текло время.
Глава девятая. ИЗ МОЕЙ ДАЛЬНЕЙШЕЙ ПЕРЕПИСКИ С ПЕТРОМ ПЕТРОВИЧЕМ
Я, конечно, обо всем, что узнал в архиве, сообщил Петру Петровичу. И спросил в письме, не могу ли в свою очередь быть полезным в его исторических изысканиях.
«Благодарю, — отвечал он мне, — в настоящее время меня интересует история происхождения специальных терминов в русском военном флоте в XVIII веке. Вопрос этот настолько сложен и запутан, что навряд ли Вы сможете помочь мне внести в него хотя бы некоторую ясность.
Со своей стороны, я хочу обратить внимание Ваше на труды известного ученого, академика Алексея Николаевича Крылова, ныне уже покойного. В свое время, если мне не изменяет память, я встречал у него отрывочные, правда, сведения о судьбе тех кораблей Черноморского флота, которые не были затоплены в Цемесской бухте и которые Врангель увел (или на которых бежал, что будет точнее) за границу.
Почему я подумал об этом? Помнится, Вы говорили со слов Вашей бабушки, что друзья детства Вашего дедушки — Лепешкин и Каргин — не вернулись с гражданской войны, то есть погибли… А что, если не погибли? Они могли остаться на тех кораблях, которые ушли в Севастополь. Значит, далее судьбы и кораблей и людей можно проследить только в эмиграции. Так-то… У меня, к сожалению, трудов Крылова нет, а к Вашим услугам — лучшие библиотеки Ленинграда.
Мы в Федькой скрипим помаленьку. Наше дело стариковское…
С непременным уважением…»
«Дорогой Петр Петрович!
Задали Вы мне работу! Пересмотрел все труды упомянутого Вами академика Крылова, в том числе и по теории непотопляемости корабля. С большим трудом отыскал-таки в одной статье некоторые сведения о кораблях эскадры. Кое-что я выписал, с сокращениями мест, прямо к кораблям не относящихся.
Вероятно, эту самую статью Вы, Петр Петрович, и имели в виду. В ней академик Крылов пишет о своем участии в комиссии, которая должна была осмотреть некогда угнанные Врангелем корабли, стоявшие несколько лет на приколе, и определить, можно ли их отбуксировать в Черное море, вернув, таким образом, Советской России… Итак, вот что я выписал: «В конце ноября 1924 года я получил предписание с уведомлением… включиться в прибывающую из Москвы комиссию. В Бизерту мы пришли около полудня; нас встретил чиновник местного портового управления и свез в гостиницу.
Бизерта — небольшой приморский городок с бухточкой, в которой стоят рыбачьи суда, расположен как по берегу моря, так и естественного глубокого (около 12 м) и широкого (около 150–200 м) водопротока, соединяющего почти круглое, диаметром около 35 км, озеро с морем. На этом озере, в 30 километрах от берега моря, устроена военная гавань, мастерские, жилые дома, портовое управление и пр. близ селения Сидиабдала.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вскоре был подан паровой катер, и мы отправились для осмотра судов.
Ближайшим был «Корнилов», бывший «Очаков», старый крейсер; его осмотр продолжался недолго, ибо наша комиссия решила, что вести его в Черное море нет надобности, а надо продать на слом.
Следующий корабль был линкор «Генерал Алексеев», первоначально «Император Александр III».
…Оставались еще яхта «Алмаз», старый броненосец «Георгий Победоносец», обращенный в блокшиф, старый минный крейсер «Сакен» — все эти суда по решению нашей комиссии были предназначены в продажу на слом.
Кроме вышеперечисленных судов, оставалось еще шесть эсминцев и четыре подводные лодки типа «Голланд».
…Наши суда и до сих пор (14 октября 1941 года) ржавеют в Бизерте, если только эсминцы не проржавели насквозь и не затонули, как было с «Сакеном» при осмотре его в 1924 году».
…Замечу, уважаемый Петр Петрович, что академик Крылов ни словом не упоминает о дредноуте «Воля». Куда же он мог деться? Мне это показалось странным…»
«Не сердитесь, голубчик, что задал я Вам работу, — писал Петр Петрович. — Поверьте, никакое усилие даром не пропадает, в том числе и Ваше ознакомление с трудами Крылова.
Что касается «Воли», то ларчик открывается просто: после 1917 года «Волей» был назван бывший «Александр Третий», упоминаемый Крыловым. Врангель дал «Воле» новое название, в честь погибшего белого генерала Алексеева.
К сожалению, сведения о кораблях в Бизерте слишком скудны. И не там, вероятно, следует искать ключик к отгадке.