…в двенадцать лет ее изнасиловали. Узнав об этом, отец размахивал кухонным ножом и грозился убить мерзавца, мать собиралась идти в участок — ровно до тех пор, пока Арья не назвала имя насильника. Это был сын директора завода, где работали родители. В считанные минуты все переменилось. Арья узнала, что она во всем виновата сама, допрыгалась и слишком много крутила задницей перед парнями, и еще много интересного пришлось ей выслушать. Тогда она поняла, что у нее нет дома, есть только адрес прописки; нет отца и матери, есть чужие люди, которым она обязана подчиняться по закону.
Об этом Арья больше не говорила ни с кем, даже с надпоручиком Смитсоном, который пытался разгадать загадку «почему девочка из благополучной семьи стала одной из самых отъявленных хулиганок в городе», раз за разом выручал Арью, спасая ее от занесения в список неблагополучных подростков. История была похоронена в недрах памяти и пять лет покоилась на дне темного омута. Кантор докопался и до нее. Выслушал, тихо чертыхнулся и потрепал девушку по отросшим за два месяца волосам. Ни слова поддержки, ни слова осуждения, только вдруг резко обозначились скулы на узком строгом лице.
Арья смутно подозревала, что ее с генералмайором разговоры записываются, хотя ни разу не видела у него ни рекордера, ни блокнота. Тем не менее, пару раз случалось так, что некоторые разговоры получали продолжение спустя пару недель. Кантор проверял и перепроверял рассказанное ему. Все это было элементами того самого «сотрудничества», за которое ее обещали щедро наградить. Ей сотню раз хотелось спросить, что же пытаются найти разведчики, что интересного в деталях провинциальной жизни и вполне обычной учебы курсантки военного училища — но каждый раз не хватало смелости.
По лицу генералмайора девушка понимала: что-то не заладилось. Он разочарован, хотя и старается не показать виду. Арья Новак оказалась пустышкой, время и средства были потрачены даром. К концу второго месяца это стало очевидным — теперь тесты шли не каждый день, а от силы пару раз в неделю, унылая подплуковник брезгливо вертела длинным носом и шпыняла Арью, хотя раньше готова была на ушах ходить, лишь бы испытуемая чувствовала себя комфортно. Девушка дважды просила отправить ее домой, но каждый раз получала отказ.
При этом она знала, что фальшивит, в первую очередь — самой себе. Моложавый генералмайор снился ей каждую ночь, Арья просыпалась, прижимая ладони к горящим от стыда и счастья щекам и кусала губы, сознавая всю несбыточность своих желаний. Уставом армии Вольны связи между старшими и младшими по званию были категорически запрещены. Да и сама мысль о том, что роскошный красавец заинтересуется ей, казалась нелепой. Особенно — после того признания, о котором Арья успела тысячу раз пожалеть.
Третий месяц лета все изменил. Ежевечерние прогулки по укромным уголкам и плохо освещенным аллеям. Разговоры ни о чем, шутки и смех просто так. Арья видела, какими глазами смотрит на нее Кантор, видела — и не верила себе. Она привыкла презирать парней и взрослых мужиков, которые жадно облизывали губы, оглядывая ее фигуру. Все они годились лишь на одно: играть, использовать и выбрасывать, когда надоедят. Разменная монета, мясо. Но, чувствуя на себе точно такой же взгляд Анджея, она готова была упасть перед ним на колени, прижать к губам сухую длиннопалую ладонь, склониться и ждать, как приговора, ответа.
Случайное прикосновение пальцев к обнаженному плечу на пляже.
Губы, скользнувшие над ухом — «это большой секрет, девочка», — ожог горячего дыхания.
Взгляд украдкой, и закушенная губа, и горящий лед, замерзающий пламень в глазах.
Арья уже готова была совершить любую глупость — влезть среди ночи в окно его коттеджа, разорвать контракт с училищем, расставшись с таким трудом выслуженным званием десятника, признаться в любви прямо в столовой за завтраком. Оказалось же, что все проще. Случайно споткнуться на темной — как будто специально ради них двоих сломался потолочный светильник, — лестнице, оказаться пойманной, подхваченной сильными руками, и остается только раскрыться навстречу, подставить горло под поцелуи, как под удар лезвия…
Единственная ночь, проведенная в ее комнате. Арья и не представляла до того, что такое любовь зрелого мужчины. Вдруг стало ясно, что она — маленькая беспомощная девочка, не знающая ничего о сексе, что все ее обжимания с ровесниками были полной чушью. В очередной раз принимая его в себя, она подумала вдруг, что только сейчас на самом деле лишилась невинности. По своей воле и так, что за эту ночь можно было заплатить всем — и жизнью, и карьерой.
Анджей — впервые хватило смелости назвать его так вслух, шептать это имя, выкрикивать его, как присягу, — ушел утром, оставив ее бессильной, мягкой, словно расплавленный металл.
Больше Арья не видела его. Оставшиеся две недели в центре напоминали тюремное заключение. Подплуковник с отвращением поджимала тонкие губы и смотрела на девушку так, словно собиралась плюнуть ей в лицо, цедила безобидные слова, как отборную брань, морщила нос. Арья знала, что каждое помещение центра просматривается и прослушивается, знала, что все в курсе, как и с кем она провела ночь с воскресенья на понедельник. Знала и то, чем заканчиваются подобные выходки даже для генералитета, особенно для разведчиков, элиты армии, от которых требовалась полная безупречность.
Знала она и другое — кто во всем виноват. Она и только она — глупая девка, вертихвостка. Разумеется, у него неприятности. Может быть, не самые большие, не разжалование, но как минимум снятие с должности и перевод куда подальше, на полярную базу или что-нибудь похлеще, лагеря охранять… По ночам она грызла подушку, но не могла плакать, и только мечтала о том, чтоб случилось землетрясение, нападение синринцев, конец света… что угодно, лишь бы прекратилась эта боль.
В последний день пребывания в центре Арья проснулась со странной фразой, последним отголоском сна, на губах: «кровь моя стала нефтью и выжгла меня дотла». Она никогда не писала стихов, не понимала поэзии, и строка эта показалась чужой, наваждением.
6
Фархад спустился на шестой уровень, чтобы присмотреть поблизости от снятой квартиры тренажерный зал. Ничего подходящего на два квартала вниз и шесть в ширину он не нашел и решил пока что походить в университетский, хоть там и слишком людно, и нужно записываться заранее. На обратном пути он промахнулся с кабиной подъемника и, вместо того чтобы вернуться на свой восьмой уровень, уехал вниз аж на третий: оказалось, что сел в экспресс-кабину, которая останавливалась не везде.
Посадочная площадка выглядела грязно и убого. Стены из некогда полированного металла были исцарапаны, пол заплеван, кто-то наследил цементом или каменной крошкой. Подняв руку, Фархад мог достать до потолка рукой — и, видимо, не он один, поскольку кварцевая лампа была выломана из гнезда и сиротливо болталась на соединительном кольце. Душный воздух с противной кислинкой казался не затхлым, но неприятно спертым, словно его слишком много раз вдыхали и выдыхали. Удивляться было нечему — с первого по третий уровни шли этажи бесплатного жилья, в котором селилась лишь городская беднота.
Юноша поежился, шагнул к подъемнику, двигавшемуся наверх, потом вдруг остановился. Он еще никогда в жизни не был так глубоко, ни один, ни с кем-то еще. В Асахи, предместье столицы, в котором он вырос, было всего-то три уровня: первый, на котором жила элита, второй — для обслуживающего персонала и прислуги; на третьем располагались магазины, бассейны и прочие вполне благополучные места развлечений. Машинный уровень надежно защищался от проникновения бродяг и прочей швали. На любой из улиц Асахи можно было заснуть или оставить сумку с кошельком и не бояться быть ограбленным: муниципальная и храмовая гвардии состязались за награды и почет, а потому поддерживали блистательный порядок.
В столице все оказалось иначе. Три верхних уровня считались вполне безопасными, следующие три — безопасными условно; о том, что творилось на первом, втором и третьем, в Университете ходили страшные слухи. Некоторые однокашники спускались туда, но о целях посещений рассказывали шепотом. С Фархадом этими секретами никто не делился. Впрочем, он твердо знал, что форма студента Университета и золотая татуировка между бровей — вполне надежная защита от любых посягательств низкорожденных и лишенных положения.
Фархад поразмыслил еще минуту и вошел в кабину, которая двигалась вниз, на первый уровень. Первое, что удивило его, когда подъемник остановился — темнота. Если на третьем уровне кто-то просто выковырнул из контактов обязательную в комплекте лампу, служившую источником ультрафиолета, то здесь на посадочной площадке и вовсе царила тьма кромешная. Выход с посадочной площадки бледно светился в пяти шагах справа, из чего юноша сделал вывод, что и в коридорах первого уровня с освещением не все слава Ману. Следующим поводом для изумления оказалась сырость. Не успел он сойти с платформы, как ему уже капнуло на голову.
Стены были покрыты конденсатом. Вмятины и выбоины на металлических пластинах пола заполнены мутной водой. Фархад впервые в жизни увидел лужи, о которых доселе только читал, и глубоко изумился. Должно быть, здесь слишком редко пользовались моющими машинами. «Если пользовались вообще», — подумал он чуть позже, созерцая не только воду, но и дурно пахнущую пленку жира на стенах. Парень осторожно прошел вперед по коридору, стараясь дышать не слишком глубоко.
Увиденное его ошеломило. Узкий коридор привел к огромному залу. По его боковым стенам в три этажа шли дверные проемы, из которых дверями был прикрыт один из пяти, не больше. К ним вели узкие лестницы без перил, кое-где огороженные самодельными загородками из веревок, коробок и прочего хлама. На потолке висели лампы — часть из них даже светила. Посреди зала красовались четыре ряда водонаборных колонок. Вокруг них толпились полуголые мужчины и женщины в мешкообразных уличных одеяниях. Вместо положенного обычаем серого цвета здесь эти балахоны были всех мы