— Да, — кивнул комиссар Орел, еще не понимая, к чему этот вопрос.
— Прекрасно! — воскликнул Лазарев. — А вам известно, что мы сейчас хотим вплотную заняться этой аномалией?
— Известно, — улыбнулся комиссар Орел, — мир слухами полнится.
— Так вот, дорогой мой ученик, почему я попросил вас приехать… Как вы посмотрите из мое предложение принять участие в работе комиссии по аномалии?
— С радостью согласился бы, — вздохнул комиссар Орел — Но это невозможно, Петр Петрович. Я ведь работаю в ЧК.
— Ну и что? — удивился академик — Станете работать у нас.
— В ЧК не хватает людей. Меня не отпустят. Да я и сам не имею морального права уйти оттуда сейчас, когда вокруг столько дряни.
— Ах вот как! — вскипел Лазарев. — Вы не имеете права?! А мы имеем право не думать о железе, которое сейчас так необходимо России? В ЧК не хватает чекистов, а у нас не хватает физиков, инженеров, техников! Короче, да или нет?
— Да, — рассмеялся комиссар Орел, — но ведь мне будет не так просто уйти — сейчас, сразу…
— А я вас сразу и не приглашаю, — проворчал Лазарев и улыбнулся. — Мне нужно было получить ваше принципиальное согласие. Я лично переговорю с Дзержинским…
— И потом я должен завершить самые неотложные дела.
Комиссар Орел ушел от Лазарева в радостном смятении.
Неужели он снова займется своей любимой физикой? Неужели’! Но прежде он должен выполнить клятву данную покойному Ивану Григорьевичу Бородину.
Пока существует бандитский отряд “поручика Викентия”, ему нельзя демобилизовываться…”
…Я с сожалением отложил подшивку “Маяка” в сторону.
Меня заинтересовало, чт я прочитал, но, увы, это не имело никакого отношения к жизни и смерти учителя Клычева.
События тех лет, героические, страстные, бурные, хранились лишь в анналах истории, в документах. И в памяти тех людей… Кому удалось остаться в живых, естественно. Но та жизнь поросла травой многих лет.
Разговор Михаила Кузьмича с женщиной затянулся. И я невольно начал к нему прислушиваться. Голос Сенюшкина остался таким же: басистым и добродушным. Как и он сам. Мы в управлении над ним любили подшучивать:
“Тебе, Миша, в церкви, а не в уголовном розыске нужно бы работать! Больно задушевный ты человек…” Он не обижался:
“Нам всем у них обращению с людьми поучиться можно. В этом они артисты. И в нашем деле надо быть артистом!”
Женщина говорила о неурядицах в семье.
Да, Сенюшкин неисправим. Он и у нас все время разбирался в семейных историях. Вечно у него перед столом сидели какие-то мамаши, папаши пенсионеры. На расстоянии, что ли, они его доброту чувствуют!
— Я сначала, товарищ майор, не придавала значения тому, что Зикен — первенец мой, от первого брака — стал грубить. Думала, переходный возраст, пройдет. Возраст-то прошел, а Зикен таким же грубым и остался… Я его сейчас даже боюсь. Злой он какой-то. Пьет. Пьяным, почитай, каждый вечер домой приходит. На работах долго не задерживается — выгоняют. Шофером в таксопарке работал — выгнали. На почту устроился. И там не удержался. Где деньги достает, не знаю. А у меня еще двое, Гена и Боря. Они на него во все глаза смотрят и подражают. Вот тринадцатого июня, представляете, младший, Борька, пьяненький домой заявился. Всю ночь его рвало, а ему всего-то двенадцать годков, господи, горе-то какое!.. Спрашиваю, с кем был, — молчит. Помогите, товарищ майор! Люди говорят, что вы любите с мальчишками возиться. Уж хоть моих младшеньких-то спасите! Молиться за вас буду… — Женщина заплакала беззвучно, вздрагивая плечами.
— Не волнуйтесь, Зинаида Гавриловна, — мрачно произнес Сенюшкин, — займемся мы вашим Зикеном. Обещаю. Серьезно займемся. У вас кто участковый инспектор? Лейтенант Габибулин?
— Да…
— Ну вот и хорошо, — ободряюще произнес Сенюшкин. — Ему и поручу. Он человек ответственный.
— Только вы не говорите ради бога Зикену, что я была у вас! — испуганно попросила женщина.
— Не скажем, — пообещал Михаил Кузьмич.
Женщина поклонилась и робко выскользнула из комнаты. Михаил сделал пометку на листке перекидного календаря и встал.
— Ну, здорово! — Мы обнялись.
— А ты ничего, — заметил я. — Вроде бы и не похудел.
— Скажешь тоже! Два с половиной кило сбросил. Я ведь теперь по утрам бегаю. По немецкой системе.
— Ну, если у начальника уголовного розыска есть время бегать по утрам по немецкой системе, значит, в городе жители могут спать спокойно! Ты, главное дело, не переутомись!
Он захохотал. Потом спросил, как поживают наши. Я передал персональный привет от Вени Бизина. Михаил растрогался.
— А теперь, Михаил Кузьмич, к делу. Что там у вас получилось с учителем Клычевым, а?
— Мы же писали. — Он сразу потускнел. — И протокол присылали. И все такое. Значит, ты из-за учителя в гости пожаловал?
— Из-за него, Миша, — вздохнул я. — Так как же все случилось-то?
— В тот вечер у них банкет был, — начал Сенюшкин, — в педагогическом коллективе, По случаю награждения Клычева Почетной грамотой. Собрались они в ресторане “Весна”. Выпили, конечно, как следует. Клычев, видно, хорош был. Пришел домой и уснул. Крепко. А ночью, очевидно, проснулся. Ну, может, закурить хотел. А запаха газа-то не почувствовал спросонья. Ну и закурил… Когда машины приехали, уже ничего нельзя было сделать…
— Кра-а-си-во!..
— Чего? — не понял Михаил.
— Рассказываешь ты красиво, Михаил Кузьмич. Сам-то хоть веришь в то, о чем так красиво говоришь?
Сенюшкин заерзал по стулу и виновато посмотрел на меня:
— Ты на что намекаешь?
— А разве я намекаю, Миша? Я думаю. Думаю вслух…
— Вам хорошо… сомневаться… оттуда…
— Э-э, Кузьмич, я тебя не узнаю! Ты что, обиделся?
— С чего ты взял? — возразил он. — Поверь, Витя, это — дело мертвое. Пожар, понимаешь? Пожар, он на то и пожар, что пожар.
— Все ясно, — усмехнулся я. — Вот теперь все ясно Поэтому давай-ка еще разочек посмотрим протокол осмотра и схему. Не возражаешь?
Не отвечая, он тяжело поднялся со стула, подошел к сейфу, открыл его и достал документы: протокол, схему, фотографии. Я отложил в сторону протокол, и мы склонились над схемой, составленной экспертами.
“Не вяжется, — сказал Минхан, когда мы у себя рассматривали такую же схему. — Несуразица получается”.
— Вот этим крестом обозначен труп Клычева, верно?
— Точнее сказать, то, что осталось от трупа, — проворчал Сенюшкин.
— Здесь большая комната? — ткнул пальцем.
— Да.
— А как в ней была расположена мебель?
— Мы эту работу провели, — обрадовался он. — Опросили всех, кто раньше бывал в доме учителя.
— Что было здесь?
— Ясно же, что было! — раздраженно отозвался Михаил. — Кресло-диван, написано же…
— Вот именно, — подтвердил я. — Скажи, если бы, не дай бог, ты оказался в положении Клычева…
— Не фантазируй, Виктор, — устало перебил Сенюшкин. — Клычев был под градусом. Это уже установлено. На банкете ему стало плохо с сердцем. Пожар случился ночью… Со сна, пока очухался… Во-первых, он мог растеряться, во-вторых, могло стать еще хуже с сердцем. Вообще парализовать…
В его словах была логика. О банкете мы не знали, об этом в протоколе ни слова. И что Клычеву на банкете ста/io плохо с сердцем, тоже не знали. Это, разумеется, кое-что меняло.
Но Минхан совсем о другом говорил. О центре комнаты,.
— Подожди, Миша, давай по порядку. Предположим, с сердцем Клычева, когда он вернулся домой, все было нормально. Отпустило. Вдруг пожар. Он вскакивает с постели и что делает?
— Не знаю, я там не был.
— Вместо того, чтобы ринуться из горящего дома, он садится на диван и ждет, когда огонь сожрет его?
Сенюшкин курил, полузакрыв глаза. Но я знал, что он внимательно слушает меня.
— Второй вариант рассмотрим. Клычев был настолько пьян, что вообще не мог двинуть ни ногой, ни рукой… Скажи, он был настолько пьян?
— Нет, — покачал головой Михаил. — Свидетели показали, что Клычев домой шел без посторонней помощи.
— Так-так… А теперь вернемся к тому, что ему совсем худо стало с сердцем. Допустим. Парализовало его. И он остался лежать там, где лежал, то есть на диване. Согласно протоколу, пожар возник на кухне, верно?
— Да.
— Почему же она меньше всего пострадала от него?
— Потому что там было меньше мягких вещей, дерева; железа больше — газовая плита, ванна рядом и так далее.
— Но из кухни в большую комнату ведет коридор, заставленный книжными полками, и они почему-то не догорели до конца, хотя, казалось бы, дерево, бумага. Это, Михаил Кузьмич, на основании протокола.
Он тяжело запыхтел.
— Дальше… Комната. Тоже вокруг много дерева. И что же? Кресло-диван, стоящее ближе к центру комнаты, сгорает дотла, а вместе с ним и Клычев. Короче, центр комнаты прогорает до черноты, если угодно, в то время как остальное лишь обгорает. Значительно, правда, но все-таки обгорает. Кстати, а был взрыв?
— Какой взрыв? — переспросил Михаил.
— Обыкновенный. Если была большая утечка и скопление газа, должно было рвануть. А взрыва-то не было. Во всяком случае, по протоколу… Так не было?
Сенюшкин сидел нахохлившись и гримасничал, это у него такая привычка, когда он усиленно размышляет.
— Не было… Это точно.
— У вас эксперты-то как?
— А что?..
— Тогда объясни, пожалуйста, что означает на этой фотографии сие? (Между прочим, почему мы не получили фотографий?
— Есть у нас один парнишечка, — махнул он рукой — Ничего поручить нельзя. Не знаю, как от него избавиться, хотел его в ОБХСС спихнуть, но там тоже не пижоны сидят. Не вышел номер… — Он напряженно рассматривал фотографию. — Что, спрашиваешь, обозначает?.. Это… это… ключ крана на стояке, что еще? Стой!.. Черт возьми!..
— Вот так вот, Михаил Кузьмич, Не было взрыва, потому что его и не могло быть. Положение риски на кране показывает, что Клычев, придя домой, перекрыл газ на ночь. А щель ниже крана. Ты не переживай… Фотография плохого качества, руки бы этому фотографу… Я сам случайно, машинально, пожалуй, обратил снимание. Значит, Миша, будем мы все это дело разворачивать в обратном направлении. Правильно?